ракетах. Все это так примитивно...
   - Конечно, - засмеялся Алешин. - Лучше нагишом -  и  прямо  на  лоджию.
Контакт гарантирован.
   - Гена, - Дар устало откинулась в кресле. - Почему ты  не  можешь  быть
серьезным? Или не хочешь? Почему ты каждодневно  испытываешь  мое,  и  без
того достаточно безумное, чувство к тебе? Откуда в  тебе  этот  постоянный
скептицизм? Эти сарказм и неприязнь к людям? К тому же Меликову, например?
   - К Петру  Петровичу?!  -  возмутился  муж.  -  Знаешь,  это  уже  твои
фантазии. Меликов, конечно, ретроград, но как человек...  Он  мне  сегодня
Болгарию предложил! Понимаешь? Две недели. Симпозиум не ахти какой, но сам
факт...
   И вновь Дар на миг задохнулась от чувства, что все здесь, в этом  мире,
зыбкое и неопределенное:  понятия,  чувства,  эмоции,  что  ей,  наверное,
никогда не разобраться в хаосе, где практически  нет  однозначности.  Ведь
раньше муж говорил о Меликове совершенно противоположное. И с  нею,  своим
звездным даром, был постоянно невнимателен и неласков. Что же  изменилось?
И как надолго? Есть ли что-нибудь вообще стабильное в  этом  изменяющемся,
плывущем под взглядом и рукой мире?
   - Ну разве ты не понимаешь, - пробормотал муж, наклоняясь и горячо дыша
ей в лицо. - Дарьюшка! Сегодня счастливый день, и я люблю весь  мир,  а  в
нем больше всех - тебя. Это так логично. Мои студенты говорят: "Это и  ежу
понятно"...
   - Ты как-то очень прозорливо написал о несоответствии уровней  развития
разных цивилизаций, - осторожно заметила Дар.
   Алешин стал целовать ее щеки, шею, ложбинку, которая уходила к холмикам
груди.
   - Это не страшно, мой найденыш, - прошептал он.  По  его  лицу  бродила
улыбка, которую Дар не поняла бы, проживи она на Земле еще тысячу лет.  То
ли униженная, то ли глумливая, то ли и вовсе сатанинская.  -  Несовпадения
преодолеваются.   Да,    да,    все    несоответствия    и    несовпадения
преодолеваются... терпением и жертвенностью.
   Алешин  засмеялся,  с  хитрецой  захмелевшего  человека  погрозил   Дар
пальцем.
   - На то вы и старшие... А мы что? Мы - дети. Вот и  нянчитесь  с  нами.
Нас такой расклад вполне устраивает.
   Он будил Дар поцелуями, шептал ей бессвязные и в общем-то глупые слова,
в которые вдруг, как и тогда, осенью,  вплелись  просящие  интонации:  "ты
только будь со мной", "только не исчезай, фея моя", будто Алешин в глубине
души всегда верил в звездное происхождение жены, но притворялся, а сегодня
его ужаснула мысль о случайности  и  непрочности  его  счастья,  заставила
бормотать повинные слова и неистово искать близости, будто в ней, и только
в ней - в кратком слиянии, восторге тел  -  была  гарантия  их  отношений,
обещание, что все останется, как и прежде.
   Успокоенный, почти засыпающий Алешин, после полуночи  уткнулся  головой
под мышку Дар, попросил:
   - Расскажи, как там, на звездах.
   И вновь на его губах сложилась во тьме непонятная улыбка.
   Монография разрасталась.
   Алешин днями не выходил из дому, заполняя страницы стремительным четким
почерком. Раз зашел Овчаренко: без традиционного подарка,  зато  с  полным
дипломатом литературы и каких-то расчетов, которые затребовал шеф.
   - Вот эту главку я прочту им  в  Болгарии,  -  многозначительно  сказал
Геннадий Матвеевич аспиранту и, повертев перед его носом бумажной трубкой,
с хитрой улыбкой спрятал ее  за  спину.  Слово  "им"  в  устах  профессора
прозвучало даже грозно, словно речь шла не о выступлении на  международном
симпозиуме, а о  решающей  битве  умов,  в  которой  он  непременно  хотел
победить.
   В эти дни Алешин как бы забыл о существовании Дар.  Механически  съедал
обеды, как должное воспринял умение жены печатать  на  машинке  и  тут  же
засадил ее за работу.
   - Я ради тебя научилась, - похвасталась Дар, когда принесла мужу первую
кипу перепечатанных страниц. - Всего за полдня научилась.
   Алешин рассеянно улыбнулся.
   - Раз ты фея, то должна и все уметь, - сказал он, целуя Дар  в  шею.  -
Скажи спасибо, что я даю расчеты знакомому  программисту  и  не  использую
тебя вместо компьютера. Ведь ты смогла бы?
   - Конечно, - радостно ответила Дар. - И гораздо быстрее ваших ЭВМ.
   Алешин изменился в лице.
   - Не надо,  -  попросил  он.  -  Пусть  сказки  остаются  для  спальни,
Дарьюшка. Жизнь и твои фантазии несовместимы. Ты чересчур хорошая  хозяйка
для феи.
   Дар пожала плечами, отстранилась.
   - Это так просто, - печально  промолвила  она.  -  Другое  сложно.  Мне
кажется, ты не понимаешь меня. Не веришь мне.
   - Ну что ты, - Алешин направился к своему кабинету. -  Я  понимаю  твою
любовь. Я без тебя жить не могу. Разве этого мало?
   - Разве этого мало? - будто эхо повторила Дар.
   "Если бы я знала, - подумала она с непонятной тоской. - Я искала любовь
и нашла ее.  Странную,  непохожую  на  рассудочно-возвышенное  объединение
духовных субстанций у нас. Я вернулась в непрочный  мир,  в  котором  мало
гармонии и много страстей. Мне он нравится. Может, потому,  что  в  родном
мире у меня не было прочных привязанностей. Но и здесь все  так  зыбко.  И
тоже непрочно. Геннадий, конечно, любит меня, но больше тело, чем душу.  У
нас одна крайность, у них - другая. А где же золотая середина? И  есть  ли
она вообще под звездами?"
   Дар  тихо  заплакала  (ей  понравилась  эта  особенность  человеческого
организма - слезы как будто смывали горестные мысли) и  пошла  в  гостиную
допечатывать главу.
   "Непостижимо! - мучилось ее сердце. - И Посланец, и теперь вот Геннадий
говорили  о  жертвенности.  Почему  у  них,  на  Земле,  любить  -  значит
жертвовать? Должно все быть наоборот. Я всегда полагала, что  это  чувство
сродни вдохновению: обогащает светом и радостью. Но  даже  если  и  так...
Почему Геннадия бесит, когда я обнаруживаю, что живу для него. Он же хочет
этого и в то же время хмурится, когда я говорю: "если  ты  хочешь",  "если
так нужно". Что это? Проявление совести или обычное лицемерие?"
   Это было во вторник.
   А в пятницу, когда Алешин уехал в институт, в  дверь  робко  позвонили.
Дар, не заглядывая  в  глазок,  открыла.  На  площадке  стояла  незнакомая
женщина в черной косынке.
   - Извините, - сказала она, - я со второго подъезда.  Вы  знаете,  вчера
Паша умер, дворник наш. Павел Потапович, - поправилась она.
   Дар не знала дворника, но на всякий случай кивнула.
   - Я соседка их, - объяснила женщина. - Решили собрать, кто  что  может.
На похороны. Паша выпивал, а теперь вот трое сирот оставил. Старшая только
в седьмой класс пошла.
   - Нужны деньги? - спросила Дар, с трудом  вникая  в  логическую  связь,
которая соединяла смерть выпивохи-дворника, эту женщину с энергичным лицом
и ее, жену профессора Алешина.
   - Кто сколько может, - подтвердила гостья.
   - Обождите минутку.
   Дар зашла в кабинет, открыла  шкатулку,  в  которой  хранились  деньги.
"Сколько же дать? - подумала растерянно она. Вспомнила о детях. -  Трое  -
это много..."
   Она вынесла три четвертных, подала женщине через порог. Та  механически
взяла, затем, рассмотрев купюры, удивилась, даже испугалась.
   - Что вы - такие деньги! Ну, рубль там или три. Не надо, что вы!
   - Берите, берите, - сказала Дар. - Это сиротам.
   Вечером, за ужином, она рассказала о  несчастье  Геннадию.  Тот  слушал
невнимательно, допивал чай.
   - Знаю я этого алкоголика, - жестко заметил о покойном.
   Дар сказала о соседке, которая собирала на похороны,  о  детях.  Алешин
кивнул головой:  надо,  мол.  Дар  вскользь  назвала  сумму  и  беззаботно
сообщила, что она сегодня открыла для себя музыку Грига  -  передавали  по
радио.
   - "Даже заплакала, -  похвалилась  она.  -  Я  уже  научилась  плакать,
представляешь?!
   Алешин поперхнулся чаем, поднял на нее бессмысленные глаза.
   - Сколько? - переспросил он. - Сколько ты ей дала?
   - Семьдесят пять, - ответила Дар. - А что? У нас же есть еще.
   Алешин отставил недопитый чай, криво улыбнулся.
   - Глупо, конечно, ссориться из-за денег. - Он помолчал. -  Но  в  нашем
громадном городе тысячи алкоголиков  и  каждый  день  кто-нибудь  умирает.
Каждый час. А может, и чаще. Я не могу содержать всех сирот.  Не  понимать
этого не может даже... инопланетянин, из какого бы института  он  ни  был.
Прости, Дар, но ты просто ненормальная. И болезнь прогрессирует...
   Он ушел в кабинет, но работал мало - ходил, даже закурил, что бывало  с
ним крайне редко.
   Дар попробовала почитать газету. Она опять  остро  почувствовала,  что,
несмотря на колоссальный объем информации, которую усвоила перед  отбытием
на Землю, ей катастрофически не хватает  знаний  о  людях,  их  привычках,
частной  жизни.  Попробовала,  но  читать  не  смогла.  От  жгучей   обиды
наворачивались слезы, газетные строки дрожали и расплывались. Вот  тебе  и
жертвенность, и опекунство... Вот любовь по-земному.
   Дар разделась, выключила свет. Через полчаса в спальню пришел Алешин  и
тоже лег. Помолчал, затем неловко попытался обнять:
   - Хватит дуться. Расскажи лучше, как там на звездах.
   Дар судорожно вздохнула, будто всхлипнула.
   - Чисто там, - сказала она и отвернулась.


   Алешин прислушался: жена чем-то стучала на кухне. Он тихонько прошел  в
гостиную, открыл бар. Хотелось  холодного  -  фужера  два-три  "эрети"  со
льдом, чтобы снять липкую тяжесть дневной жары, разом погасить заботы дня,
которых сегодня было как никогда много. Но лед на  кухне,  а  там  Дар  со
своим дурацким отношением к спиртному: всякий раз,  когда  ему  ну  просто
необходимо выпить, замирает и смотрит так, будто он по меньшей  мере  пьет
серную кислоту.
   Алешин поморщился, налил полфужера минеральной и залпом выпил.  Тут  же
закурил сигарету и отправился на кухню.
   Жена стояла возле окна и резала на доске овощи.
   "Опять рагу, - тоскливо  подумал  Алешин.  -  Нет,  она  в  самом  деле
ненормальная - брезговать мясом... Сказать? Нет, от ее  "если  надо"...  и
так тошно".
   Дар улыбнулась мужу:
   - Я купила два арбуза. Они в холодильнике.
   Алешин немного оттаял душой, присел на скамеечку возле раковины мойки.
   -  Ты  знаешь,  -  сказал  он,  разглядывая  гирлянды  освещенных  окон
соседнего дома. - Меня этот Меликов доводит до белого каления. Он все-таки
копает под меня. Его бесит мое профессорство. Бездарность любой  прогресс,
любое  продвижение  воспринимает  как  отклонение  от   нормы.   Да,   да!
Бездарность  всегда  считает  себя  нормой.  Эталоном!   Больше   того   -
государственным стандартом...
   - Опять ты кричишь, - заметила Дар. - Я же тебе  говорила:  не  обращай
внимания. Твое дело - заниматься наукой. А у вас поединок самолюбии.
   - Много ты понимаешь, - озлился Алешин. - Я сегодня зашел к нему насчет
своей монографии. А он мне с ухмылочкой: "Трудную стезю вы  себе  выбрали,
Геннадий Матвеевич. Массы нынче обольщены идеей профессора  Шкловского  об
уникальности  нашей  цивилизации.  Ваша  же  концепция..."  Тут   я   ему:
"Концепция не моя, дорогой коллега. Она Джордано Бруно принадлежит".
   - Можно было Анаксагора назвать. Или школу Эпикура, -  сказала  Дар.  -
Они ведь раньше провидели.
   - Эпикур, - фыркнул Алешин. - Да Меликов и о Гомере в жизни не  слыхал.
Он знает только, что такое свинья и как ее подложить.
   - Если  хочешь,  я  помогу  тебе,  -  сказала  жена,  нарезая  кубиками
картошку.
   Чтобы не выругаться, Алешин выскочил из кухни. Уже не таясь, открыл бар
и выпил еще полфужера коньяку.  Захотелось  что-нибудь  съесть.  Он  опять
пошел на кухню, мысленно постанывая, как от зубной  боли:  "Сколько  можно
повторять эти унизительные "если надо", "если хочешь"... С одной  стороны,
собачья преданность, с другом - осточертевшая игра в  "звездную  девочку",
высшее существо. Как я только терплю..."
   - Хочешь, я позвоню Шкловскому? - спросила  Дар,  когда  он  выудил  из
банки маслину и бросил ее в рот. - Прямо сейчас позвоню и все ему объясню.
Ну, в общем, что ты прав.
   Алешин от неожиданности чуть не подавился.
   - Бред! Чушь собачья! Паранойя! - закричал  он,  выплюнув  косточку.  -
Твои сказки  хороши  только  для  постели!  Для  по-сте-ли!  Уже  сто  раз
говорено: не вмешивай в серьезные дела свой бредни. Что ты  ему  скажешь?!
Где доказательства в конце концов? Ты  можешь  хоть  что-нибудь  доказать?
Ему, мне?
   Дар побледнела, отложила картошку. Лицо ее исказилось.
   - Не могу, - тихо ответила она. - Нельзя. Я же говорила тебе  -  почему
нельзя. Я могу только объяснить. Я много  раз  пробовала  тебе  объяснить,
помочь. Но ты ни разу не выслушал меня до конца. Не  воспринял  мои  слова
даже за фантазии.
   - Психиатру расскажешь, - зло отрезал Алешин. - Я уже консультировался:
типичная паранойя, стойкий систематизированный бред. Черт  побери,  только
этого  не  хватало!  Вся  страна  обхохочется.  Профессор   Алешин   довел
рассуждениями о множестве обитаемых миров свою жену до помешательства.
   - Зачем ты так, Гена? - Глаза Дар расширились, наполнились  слезами.  -
Почему ты так боишься правды, Гена?
   - Ах, правда! - съязвил Алешин, жадно  раскуривая  вторую  сигарету.  -
Правда, которая живет на пятом этаже и  варит  паршивые  борщи!  И  заодно
знает истинную космологию?
   Он даже встал, чтобы при  этом  окончательном  моральном  разгроме  ему
помогали и рост, и умение держаться перед аудиторией.
   - Хорошо, - сказал он. - Предположим - ты  тайна.  Я  кое-что  помню  о
твоем появлении, документах и придуманной мной биографии... Предположим  -
ты  его  Величество  Журавль.  Но  ведь  любое  зеркало  скажет  обратное:
домохозяйка, обычная  мещанка,  клуха.  Прости,  по  ты  доступная  тайна.
Домашняя, земная. Ты журавль в руках. А место журавля  -  в  небе.  Только
там! Какая же ты тайна - на этой вонючей кухне? Почему ты здесь?
   Нож выпал из рук Дар.
   - Почему? - будто эхо повторила она.
   И тут на Алешина пахнуло холодом. Ему вдруг почудилось, что  Дар  одним
неуловимым движением сбросила одежду. Он вновь на миг увидел ее  всю,  как
тогда, в дождь. Затем свет мигнул - погас,  но  не  совсем.  Дар  схватила
что-то белое, метнулась к окну. Зазвенело разбитое стекло.
   - Дар!!! - страшно закричал Алешин и бросился к двери.
   Он перепрыгивал по пол лестничных пролета,  рискуя  сломать  себе  шею,
что-то кричал - безысходное, непонятное для себя и понятное  каждому,  кто
хоть раз видел смерть. Он бежал  так,  будто  надеялся  опередить  падение
тела, подхватить, смягчить своим телом страшный удар об землю.
   Алешин слепо ползал по асфальту. Куски стекла ранили ему руки, но он не
замечал этого.
   - Где? Где она? - повторял он как безумный. -  Где  ее  тело?  Где  ты,
Дар?!
   Люди, подошедшие на крики и звон разбившегося стекла, осмотрели  клумбу
палисадника. Кто-то поднял профессора на ноги.
   - Иди домой, друг, - строго сказал парень в сине-красном  тренировочном
костюме. Он жил, кажется, на шестом этаже и иногда при встречах здоровался
с Алешиным. - Померещилось тебе. Или выпил лишнего. Жена  небось  картошку
жарит, а ты тут людей пугаешь.
   Не замечая насмешливых и  любопытных  взглядов,  Алешин  на  негнущихся
ногах доковылял до соседнего подъезда, присел на скамью.
   Он понял. Он определенно уже знал, что жены в квартире нет.  То  белое,
что мелькнуло в ее руках, когда погас свет... Эфирное и упругое... Конечно
же, это были крылья! Дар как-то рассказала о них,  а  он  посмеялся:  ага,
мол, шестикрылые, как у серафима... Улетела! Улетела его ненаглядная.  Нет
ее ни в квартире, ни в городе, ни на всей Земле.
   Улетел Журавль!



   Леонид Панасенко.
   Мастерская для Сикейроса

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Мастерская для Сикейроса"
   OCR & spellcheck by HarryFan, 26 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   "А не мог ли Канов умереть от радости? Ведь чье сердце вместит и  сразу
воспримет такое событие? Да нет же. В сообщении ясно  сказано:  "Не  успел
сманеврировать". Не успел... Но Канов не  из  тех,  кто  в  космосе  ворон
считает. Он еще  успел  передать,  что  засмотрелся.  Здесь,  наверное,  и
прячется ниточка. Ниточка, которая связывает его  неожиданное  открытие  и
трагическую  неосмотрительность.  На   что   можно   засмотреться,   чтобы
проглядеть собственную смерть?"
   Ребята опять завели свой вечный спор. Меня  это  злит.  Ведь  они  тоже
теряются  в  догадках,  страдают  от  неизвестности  и  все  же   пытаются
бодриться,  отстаивают  свои  "абсолютно  точные"   версии   происшедшего.
Подождите секундочку - сейчас я вам выдам.
   - Верно, - говорю я. - Все  верно.  Люди  всегда  искали  во  Вселенной
разум. Сначала мечтали и строили гипотезы. Потом  появились  энтузиасты  и
начали поиск жизни среди звезд.  Фактов,  конечно,  никаких  не  было.  Ни
тогда, ни теперь.  Но  теперь  мы  за  дело  взялись  всерьез.  Планомерно
прочесываем Вселенную  и...  оскорбляем  ее  своим  догматизмом.  Махровым
космическим догматизмом, когда каждый заглядывает только в  свою  щелку  и
только через нее собирается увидеть собрата по разуму. А собрат этот, быть
может, неотступно близок. Его,  может,  только  разглядеть  надо,  узнать.
Понимаете - узнать! Я все сказал.
   Неожиданная моя речь  произвела  впечатление...  Правда,  больше  своей
эмоциональной стороной, чем содержанием.
   - Сильно, - покрутил головой Аналитик.
   - Мальчик растет, - глубокомысленно изрек Трогай-Трогай.
   - И наглеет, - добавил Символист.
   А Рая рассмеялась.
   - Кто же тот гений, - спросил Символист, -  который  узнает  собрата  в
лицо? Не ты ли, наш юный друг?
   У  него  поразительная  способность  говорить  резкости  или,   вернее,
высвечивать в любом деле такие стороны, о которых  остальные  предпочитают
молчать. Признаки феномена разума - наше общее больное место, идефикс. Это
по существу. А эмоции... Если честно, то  насчет  "махровости"  я  немного
преувеличил. Все трое - мировые ребята. В душе я считаю их лучшим экипажем
из тех, что ходят на космоботах поисковой группы  "Разум".  Когда-то  наша
группа называлась "Контакт". Шли годы. Контактов все не было и не было,  и
даже самые пылкие романтики наконец поняли: главное -  отыскать  мыслящих.
Или хотя бы какие-то следы их существования. Пока этого  не  случилось,  о
контактах смешно даже говорить. Все равно что  делить  еще  не  испеченный
пирог. Что касается ребят, то  волей-неволей  каждый  из  них  примкнул  к
сторонникам какой-нибудь популярной теории  о  том,  каким  образом  разум
может заявить о себе, оставить эти злополучные, неуловимые "следы". Ребята
носятся со своими теориями,  часто  до  одури  спорят.  Кстати,  прозвища,
которые выдумала Рая, говорят о них больше, чем нейтральные имена. Им даже
самим они нравятся.
   Более или менее самостоятельной мне кажется теория самого тихого из нас
- Аналитика. Он предложил модель трех миров - без  органической  жизни,  с
жизнью, но без разума, и разумный мир (по его мнению,  мыслящие  существа,
хотят они этого или нет, обязательно вносят в природу пусть  малозаметные,
но глобальные изменения) - и пытался установить корреляционные связи своих
моделей с реальными мирами. Трогай-Трогай, этот строгий эмпирик, верил  не
в теории, а в старую, обнадеживающую  поговорку:  "Кто  ищет,  тот  всегда
найдет".  Правда,  он  еще  добавляет:  "нечто  вещественное".  Символист,
естественно,   выявлял   во   всем   малейшие   следы   рациональности   и
целесообразности. Его блестящий ум систематика  и  математика-аксиоматиста
обладал  редкой  интуицией.  "Язык  математики  универсален,  -  любил  он
повторять. - Символы могут быть разные, а смысл один. Ищите смысл". Как  я
уже говорил, ребята часто спорили.  И  все  они  пытались  обратить  меня,
зеленого практиканта, в свою веру. Но в каждой из них меня  что-нибудь  не
устраивало  -  неопределенность  модели  трех  миров  Аналитика,  фатализм
Трогай-Трогай и бездуховность тео