ешав
в ней все мифы и верования народов  мира.  Катя,  подружка  Марии,  сидела
тихая, как мышь, испуганно поглядывала то на его ордена и  медали,  то  на
Марию, что-то  представляла  себе  -  из  "семейной  жизни"  -  и  тут  же
заливалась мучительной краской стыда. Теща была усталая  с  дороги,  но  в
общем довольная выбором  дочери  и  поэтому  умиротворенная.  Она  подолгу
снимала кожуру с картошки, а сала брала самые тоненькие кусочки. При  этом
ее корявые пальцы  напрягались.  Спустя  минуту-другую  кусочек  непонятно
каким образом возвращался на тарелку обратно... Ближе к вечеру Катя  вдруг
пискнула "горько!". Он так охотно потянулся к Марии, что звякнули  ордена.
Катю опять бросило в жар, а мать заулыбалась.  Губы  жены  таяли  под  его
напористыми губами, и бывшего разведчика даже качнуло - поплыл под  ногами
затоптанный пол, сдвинулись стены старенького общежития...
   Бартошин покачал головой:  тридцать  лет  прошло  с  той  осени,  а  не
забылось, нет.
   - Слушай, Мария, - сказал он, - а почему бог Солнца? Ну, Костя, помнишь
тогда... Он тебя дочерью Солнца назвал.
   - Какой еще Костя? - удивилась жена.
   - Когда женились. На свадьбе.
   - А ты и забыл?!
   В голосе жены прозвучала укоризна, а глаза наоборот - заулыбались.
   - Я же не всегда такая была. Понял?
   - К чему это ты?
   Она подошла, сняла косынку.
   - Золотая ты моя, - прошептал Иван Никитич, глядя на седые волосы жены.
Как он мог забыть?! Конечно же, дочь Солнца, золотоголовая Мария,  которой
в  пятидесятые  годы  любовался  весь  их  пединститут.  У  Марии-младшей,
родившейся в пятьдесят третьем, волосы пошли в него - русые. Мария  шутила
тогда: "Ты мне всю породу испортил".
   Он виновато привлек жену к себе.
   Как быстро ушла молодость! И как безжалостно обирает она  людей,  уходя
от них. Цвет волос и блеск глаз, тайную прохладу кожи и  упругость  губ...
Все забирает. Все дары свои. Справедливо ли это?  Иван  Никитич  вздохнул.
Может, и справедливо. Потому что осень жизни приносит  свои  дары.  Прежде
всего - ясность ума и понимание, что суета есть суета, как ее ни назови.
   Хлопнула  калитка.  На  пороге  веранды  мелькнуло   цветастое   платье
Мироновны.
   Соседка зашла к Бартошиным как бы денег занять. На самом деле хотелось,
конечно, другого. Посмотреть. На двор, на дом соседский, на  Никитича,  на
Марию его. Странная она... Всю жизнь возле швейной  машинки  просидела,  а
туда же - гордая. Слова лишнего не вытянешь. Ну да ладно,  я  и  сама  все
увижу. Главное - надо узнать, что с прошлой пятницы  изменилось.  Жизнь-то
вытекает. Как вода из дырявой бочки. А там и дно. А на  дне  всегда  самое
интересное...
   Мироновна вошла в комнату и  сразу  же  сфотографировала  глазами  лица
соседей. Не завелась ли, не дай бог, в  доме  какая  напасть?  Она  сперва
всегда на лице поселяется. Напастей Мироновна знала за человекам тьму, они
за ним - говорила - вместе с тенью ходят. Особенно за выпившими  мужиками.
Правда, Никитич не пьет, но это ровным счетом ничего не значит. Сегодня  в
рот не берет, а завтра, смотри, уже запойный.
   - Разведданные доставила? - улыбнулся Бартошин, кивая соседке. Он любил
при случае ввернуть в разговор военное словечко.
   - Так точно. Все при мне, - подтвердила Мироновна. - Квартирантка вчера
в Москву ездила. По радио небось всего не расскажут.
   И заспешила, даже задрожала от напряжения, пропуская через себя  жизнь,
как турбина электростанции пропускает бешеный поток воды.
   Поначалу Мироновна ничего нового не узнала. Затем Мария не  удержалась,
похвасталась:
   - Виталий завтра приезжает. Первый отпуск.
   Младший сын Бартошиных уже год работал судьей  в  Харькове  -  оставили
после юридического. Виталий собирался жениться и  в  письме  сообщил,  что
приедет с Полиной, невестой, чтобы познакомить с родителями. Об этом Мария
соседке все-таки не сказала.
   - Радость-то какая, - всполошилась Мироновна. - Приготовиться вам надо,
скупиться. Раз такое дело - у других попрошу.
   - А чего хотела попросить? - на свою голову спросил Иван Никитич.
   - Нет, нет! Теперь не надо, - засобиралась соседка. -  Рублей  тридцать
думала перехватить. Квартирантка сапоги из Москвы  привезла,  югославские.
Ей, оказывается жмут, а мне в самый раз.
   - Найдется у нас, Мироновна, не уходи. - Мария пошла в соседнюю комнату
за деньгами.
   Иван Никитич вдруг безо всякой видимой причины погрустнел. А тут и жена
на пороге. В глазах недоумение:
   - Ваня, ты деньги брал?
   Мироновна насторожилась.
   - Брал, - сказал  Бартошин  и  достал  из-за  шкафа  аккуратный  желтый
чемоданчик. - Вот, купил.
   - Там только  семь  рублей  осталось,  -  напомнила  жена.  -  За  один
чемоданчик - сто рублей?
   - Сто тридцать пять, - уточнил Иван Никитич.  -  Это  телескоп,  Мария.
"Алькор" называется. Помнишь, я хотел купить, еще когда  Виталий  в  школу
ходил...
   - Господи,  -  прошептала  Мироновна,  предчувствуя  скандал.  -  Такие
деньги!
   Мария глянула в ее сторону, понимающе улыбнулась.
   - В сентябре звезды близкие, - объяснил смущенно Иван Никитич.
   - Телескоп, говоришь. - Мария открыла  чемоданчик,  потрогала  приборы.
Потом глянула на соседку, засмеялась. - Ничего, до  пенсии  доживем.  -  И
пояснила Мироновне: - Если человеку в радость, чего  ж  не  купить?  Мы  и
микроскоп купим... Если в радость.
   Скучно стало Мироновне. Шла домой и жалела, жалела соседей. Как  слепые
живут: повернутся к солнцу лицом и улыбаются. Они  думают,  что  без  тени
живут. Друг на друга дышат.  А  чего  дышать-то?  Ведь  тень  -  она  всех
догонит. И  накроет,  когда  надо.  Это  в  молодости  ее  не  видишь,  не
замечаешь. А потом и не хочешь - обрастаешь, обрастаешь тенью.


   - Вон то сорви, на верхушке, - попросила Мария.
   Бартошин поднял палку, подвел рогачик  под  черенок,  повернул.  Яблоко
глухо стукнулось  о  землю.  Мария  подобрала  его,  вытерла,  положила  в
корзину. Паданку, считал Иван Никитич, к столу не подают.
   - Напомни, пожалуйста: вечером надо мясо сварить.
   Жена  стояла  против   солнца,   выпрямившись,   опустив   перемазанные
помидорной ботвой руки. Бартошину  стало  совестно.  Телескоп  десять  лет
ждал, мог еще  месяц-другой  подождать.  Надо  было  кофту  Марии  купить.
Мохеровую.  Скоро  осень  -  задождит,  задует,  поясница   опять   начнет
донимать...
   - Почему вечером? - невпопад спросил он.
   - Вареников налепим, - сказала  Мария.  -  Или  забыл  уже,  как  вы  с
Виталиком заказывали: "Мамочка, в  воскресенье...  Мамочка,  только  не  с
сыром"...
   Бартошин  собрался  рассказать,  как  они  раз  сами,  мужички,  лепили
вареники с капустой.  Мария  тогда  в  больнице  лежала.  Налепили  они  с
Виталиком, а вареники разварились, получились щи...  Открыл  Иван  Никитич
рот, да так и застыл, потому что в небе  что-то  затрещало  -  так  рвется
материя - и в помидорные кусты, чуть не сбив Марию, рухнул человек.
   Мария испуганно отступила.
   Человек в комбинезоне не мог освободиться от чего-то большого и белого.
   "Парашют или дельтаплан", - со знанием дела отметил про себя Бартошин и
поспешил к незнакомцу. Помог ему выбраться из лямок, поддержал, когда тот,
постанывая, стал выпрямляться.
   - У вас лицо в крови! - охнула Мария.
   - Это помидоры... - сказал человек и  улыбнулся,  пряча  боль:  -  Весь
огород вам порушил.
   - Да нет же - кровь, - встревожилась Мария. - Идемте быстрее в дом.
   Иван Никитич подал раненому  воды,  а  когда  тот  умылся,  прижег  ему
ссадины йодом. На самую глубокую, возле брови, пришлось  положить  тампон,
прижав его полоской лейкопластыря.
   - Соревнования? - поинтересовался Бартошин, кивнув в  сторону  амуниции
гостя.
   - Нет. - Раненый  помедлил  с  ответом  -  он  внимательно  разглядывал
бывшего учителя. - Скорее экспериментальный полет. С научной целью.
   Теперь Иван Никитич понял, что громадные белые лепестки, которые  Мария
положила у порога, не что иное, как крылья.  Грязные,  в  земле  и  ботве,
великолепные крылья.
   - Простирни, - попросил Иван Никитич жену и  спросил  у  незнакомца:  -
Если, конечно, можно?
   - Можно, - кивнул тот, - если Марию Васильевну не затруднит.
   "Откуда он знает имя-отчество жены?" - удивился Бартошин,  но  виду  не
подал.
   - Лучше с мылом, - добавил незнакомец. - Без порошка. У вас очень едкие
порошки, а там органика.
   Это "вас", которое Мария не заметила, кольнуло слух Бартошина как  знак
какого-то отмежевания. Что хотел сказать этим гость? Что  он,  из  Москвы?
Так они сами, считай, в черте города живут. Да и не похож он на пижона.
   - Все равно, - сказал незнакомец  как  бы  самому  себе.  -  Все  равно
придется вмешаться в вашу память. Крылья, факт падения, облик...  Все  это
придется стереть. Поэтому будем откровенны. Я, собственно, не человек.
   Иван Никитич нахмурился.
   - Зачем вы нас морочите? - Он покачал головой. - Мы  пожилые  люди,  но
кое в чем разбираемся. Я в прошлом педагог...
   - Иван Никитич, - перебил его странный гость. - Вы  не  пожилые,  вы  -
золотые люди. И в  моих  словах  нет  никакого  обмана  или  розыгрыша.  Я
действительно сотрудник ГИДЗа в ранге Посланца.
   Мария в недоумении выпрямилась - она по частям стирала крылья в большой
миске.
   - ГИДЗ - это Галактический институт Добра и Зла, - пояснил  незнакомец.
- Посланец - нечто вроде должности, я работаю в секторе  активного  добра.
Разумеется, я не человек, это временная биоформа, однако  сущность  моя  и
моих собратьев вполне материальна. Так что никакой мистики.
   - Странно, - прошептал Бартошин. - Галактический  институт,  секторы...
Может, вы начитались фантастики?
   - Да нет же, - досадливо сказал Посланец. - Просто вы мне  понравились.
Я пролистал вашу память - и вы понравились мне еще больше.
   - Вы не шутите? - спросила Мария. С  ее  опущенных  рук  падали  хлопья
пены; от работы из-под косынки выбилась прядь седых волос.
   - Ничуть, - твердо сказал Посланец  и  присел  к  столу.  Теперь  стало
видно, что он ниже среднего роста, тщедушный. Рыжеватые волосы  и  ссадины
на лице делали его похожим на упрямого, своенравного мальчишку.
   - Я из-за вас упал. - Посланец потрогал подпухший нос. - Засмотрелся на
ваши души, когда пролетал... Красивые  они  у  вас!  А  крылья  новые,  не
привыкли еще ко мне... Раз я из-за вас оказался на земле, то почему бы  не
наградить вас?
   - Но ведь нам ничего не  надо,  -  растерянно  сказал  Иван  Никитич  и
посмотрел на жену. - Мы ничего не просили.
   - Телескоп Ваня купил, Маша уже замужем,  квартиру  они  получили...  -
Мария, поверив гостю, вслух перебирала то, что  раньше  было  желанным.  -
Нет, кажется, все есть. Что еще надо?
   - Угощайтесь яблоками, - предложил Бартошин. - Или грушами. А то у  нас
какие-то странные разговоры идут, а вы все-таки с дороги.
   - Вы не поняли меня, -  сказал  Посланец  и  надкусил  большую  "лесную
красавицу". - Я не сказочный джинн, который может отремонтировать квартиру
или достать билеты в  театр...  Вы  славные  люди,  поэтому  я  верну  вам
молодость. Только и всего.
   - Что он такое говорит, - Мария рассмеялась, махнула рукой. - Я  крылья
во дворе развешу. Или не надо?
   - Лучше не надо, - подтвердил Посланец. - Они сами  впитают  воду...  А
говорю я о том, Мария Васильевна, что вас с Иваном Никитичем  до  сих  пор
согревает чувство, которое объединило вас в далеком пятьдесят втором.  Тот
сентябрьский свет еще жив. Я видел его сегодня, когда  заглядывал  в  ваши
души... Помните?..
   Посланец привстал и, вытянув руку над столом, точь-в-точь  будто  Костя
Линев, прочитал:
   - И пришел к тебе бог Солнца; и дал в жены дочь свою, а за что...
   - Не надо!.. - голос Марии прервался. - Прошу вас!  Зачем  вы  трогаете
чужое?!
   - Я хочу вернуть вам пятьдесят второй год, -  ответил  Посланец.  -  Вы
красиво прожили жизнь и заслуживаете награды. Кожа обретет упругость, куда
и подеваются морщины, а волосы вновь  засияют  золотом,  как  у  настоящей
дочери Солнца... Дети вас поймут.  Единственное  -  надо  будет  переехать
куда-нибудь. Чтобы не пугать людей и не вызвать кривотолков.
   - Ты слышишь, Ваня?! - всхлипнула Мария. - Это похоже на сказку.
   У Бартошина на миг поплыла под ногами земля. Оттуда, из тридцатилетнего
далека, потянулась к нему золотоголовая первокурсница. Губы  ее,  пахнущие
вином  и  грушами,  таяли  под  его  напористыми  губами,  колючий  орден,
зацепившись за платье, вонзался в тело (он тогда не почувствовал,  а  Маша
не сказала). И летела,  летела  в  открытое  окно  паутина  бабьего  лета,
застила глаза.
   Иван Никитич даже зажмурился, чтобы не показать, что с ним  происходит,
хрипло напомнил:
   - Завтра Виталий приезжает.
   - Вот видите! - обрадовалась Мария. -  Не  с  руки  нам  за  молодостью
гоняться.
   - Дети, конечно, поймут, - заговорил тихо Бартошин. -  Умом  поймут.  А
сердцем вряд  ли  привыкнут.  Родители-ровесники?  Чудно  это,  непонятно.
Природа во всем соответствие любит. Зачем же ее ломать?
   Мария благодарно глянула на мужа, смахнула слезы.
   - Видать, хороший вы человек, хоть и существо неземное, -  сказала  она
Посланцу. Тот в знак согласия кивнул рыжей головой. - И верю я всему  вами
сказанному, потому что, когда крылья стирала, поняла: живые  они,  теплые.
Но вот подарка вашего, хоть он и царский, не хочу.
   Мария замолчала, отвернулась к окну. В саду уже погас свет дня.
   - Оставьте нам наш сентябрь, - сказала она. - Вы, может, не поймете, но
в нем тоже есть радости.
   - Вон уже одна спешит  -  радость-то,  -  забеспокоился  Иван  Никитич,
увидев на улице Мироновну. - Не вовремя как.
   - Я вас охраню, - сказал Посланец, не глядя в окно. - Она не  войдет  в
дом.
   Солнце село, но какой-то последний лучик  запутался  в  траве,  лег  на
тропинку и тут же стрельнул Мироновне в глаза - весело и желто.
   Она наклонилась и ахнула: по утрамбованной тропинке катилось  массивное
золотое кольцо. Мироновна присела от страха - вдруг кто еще  увидит!  -  и
бросилась  догонять  неожиданную  добычу.  Кольцо  прокатилось  мимо  дома
Бартошиных и, подпрыгивая на неровностях  почвы,  помчалось  еще  быстрее.
"Там же бурьяны! Пропадет!" - похолодела Мироновна. Она протянула руки и в
отчаянном порыве бросилась наземь. Кольцо  юркнуло  в  заросли  лопухов  и
крапивы, засветилось там, заиграло. Мироновна  оглянулась  по  сторонам  и
решительно ступила в крапиву...
   - Может, переночуете у нас? - спросил Иван Никитич гостя. - Завтра дети
приедут, накроем стол. Будем и вам рады.
   - Надо спешить, -  покачал  головой  Посланец.  Он  взял  свои  крылья,
осмотрел их, легко проскользнул в лямки.
   - Проводите меня в сад, - попросил. - И не  обижайтесь,  пожалуйста.  Я
хотел как лучше.
   - За что обижаться? - удивилась Мария. - Это мы вам все планы нарушили.
Теперь, чего доброго, отругают вас в институте...
   Они вышли в сад.
   - Отойдите немножко в сторону, - попросил их Посланец.
   Они  отошли.  Крылья  вдруг  распрямились,  зашелестели,  замерцали   в
неверном свете первых звезд.
   - Мне здесь долго жить, - сказал маленький рыжий  пришелец.  -  Я  буду
помнить вас. Совет вам да любовь.
   Крылья взмахнули, забились, загудели.
   В следующий миг гость исчез.  В  темном  небе  над  садом  мелькнула  и
пропала тень.
   Бартошины долго молча стояли, чувствуя, как собирается ночная прохлада.
На окраине поселка простучала и стихла электричка. Взошла луна.
   - Что же ты, Ваня, - улыбнулась Мария. - Деньги на телескоп потратил, а
посмотреть не даешь. Вон какие звезды крупные.
   - Пойдем в дом, - обрадовался Иван Никитич. - Я пока инструкцию почитаю
да телескоп соберу, а ты мясо на вареники сваришь.
   Он бережно привлек жену к себе.
   В лунном свете незнакомо и молодо серебрились ее волосы.



СЛЕДЫ НА МОКРОМ ПЕСКЕ

   Ужимки продюсера начинали бесить.
   - Нет! - резко сказал Рэй Дуглас. - Ваш вариант неприемлем... Нет, я не
враг себе. Напротив, я берегу свою репутацию...
   Голос  продюсера  обволакивал  телефонную  трубку,  она   стала   вдруг
скользкой как змея, и у писателя появилось желание  швырнуть  ее  ко  всем
чертям.
   - Речь идет о крохотном эпизоде, мистер Дуглас, - вкрадчиво нашептывала
трубка.
   - Представьте, что рассказ - это ребенок, так часто  говорят,  -  он  с
грустью отметил, что раздражение губит метафору. - Эдакий  славный  крепыш
лет пяти-шести. Все при нем - руки, ноги, он гармоничен. Данный  эпизод  -
ручка, сжимающая в кулачке нить характера. Почему  же  я  должен  калечить
собственного ребенка?..


   Писатель вывел велосипед на дорожку, потрогал  рычажок  звонка.  Тонкие
прохладные звуки засверкали на давно не стриженных кустах, будто  капельки
росы.
   - Пропадай тоска! - воскликнул он и, поддев педаль-стремя,  вскочил  на
воображаемого коня.
   Восторженно  засвистел  ветер.  Спицы   зарябили   и   растворились   в
пространстве. Шины припали к земле.
   Метров через триста  Рэй  сбавил  темп  -  нет,  не  взлететь  уже,  не
взлететь! А было же, было: он разгонялся на лугу или  с  горы,  что  возле
карьера, разгонялся и закрывал глаза, и тело его невесомо взмывало  вместе
с велосипедом, и развевались волосы... Было!
   Злость на продюсера прошла. Человек он неглупый, но крайне  назойливый.
Точнее,  нудный.  О  силе  разума  он,   может,   и   имеет   какое-нибудь
представление, но что он может знать о силе страсти?
   Велосипед, будто лошадь, знающая путь домой, привез  его  к  реке.  Рэй
часто гулял тут. Пологий берег, песок,  мокрый  и  тяжелый,  будто  плохие
воспоминания, неразговорчивая вода. Так было тут по утрам. Однако  сегодня
солнце, наверное,  перепутало  костюм  -  вместо  октябрьского,  подбитого
туманами, паутиной и холодной росой, надело июльский -  и  река  сияла  от
удовольствия, бормотала что-то ласковое и  невразумительное.  Чистые  дали
открылись по обоим ее берегам, и стал слышен звук падения листьев.
   "А что я знаю о страсти? - подумал писатель. - Я  видел  в  ней  только
изначальную суть. Весь мир, человек,  все  живое,  несомненно,  проявления
страсти. Что там говорить: сама жизнь как явление - это  страсть  природы.
Но есть и оборотная сторона медали... Я  создаю  воображаемые  миры.  Это,
наверное, самая тонкая материя страсти. Но я, увы, сгораю. Какая нелепость
- страсть, рождая одно, сжигает другое. Закон сохранения страсти..."
   И еще он подумал, что, для того чтобы развеять тоску, было  бы  неплохо
уехать. Куда-нибудь. В глухомань.
   Он взглянул на небо.
   Небо вздохнуло, и вдоль реки пролопотал быстрый дождик.
   - Дуглас, - негромко окликнули его.
   Писатель живо оглянулся.
   Никого!
   Берег пустынный, а лес далеко. Там подобралась хорошая компания  вязов,
дубков и, кленов. В детстве он бегал туда за диким  виноградом.  Это  была
страсть  ко  всему  недозрелому  -  кислым  яблокам,  зеленым   пупырышкам
земляники...
   - Задержитесь на минутку, - попросил его все тот же голос. -  Я  сейчас
войду в тело.
   Рэй наконец заметил, что воздух шагах в десяти от него  как-то  странно
колеблется и струится, будто там прямо на глазах рождался мираж.
   В следующий миг раздался негромкий хлопок, и на берегу появился высокий
незнакомец в чем-то черном и длинном,  напоминающем  плащ.  Остро  запахло
озоном.
   - Не жмет? - участливо поинтересовался Рэй Дуглас и улыбнулся.  -  Тело
имею в виду.
   - Извините, мэтр. Я неудачно выразился. Но это в самом деле мое тело. -
Незнакомец шагнул к писателю и радостно воскликнул, воздев руки к небу:  -
Вот вы, оказывается, какой!
   "Что это? - подумал Рэй  Дуглас.  -  Монах,  увлекающийся  фантастикой?
Или... Или я просто переутомился. Я много и славно работал в сентябре.  Да
и октябрь был жарок. Неужели воображение разыгралось так буйно?"
   - Успокойтесь, мэтр. - Незнакомец остановился. - Вы не больны. Я реален
так же, как и вы. Извините за эти дерзкие слова;  мне  вовсе  не  прис