самый, который снимала летом. В  том
же году бросила работу в школе. В том же году, если  это  имеет  значение,
вышла замуж...
   Мария вздохнула, сладко потянулась.
   Как давно все это было... Правду говорил древний мудрец: когда  человек
пребывает в безмятежности - время для него как бы останавливается.  Прошло
семь лет, а ей кажется - вечность.
   Она открыла глаза.
   Рядом, в тени зонтика, лежал Маленький Рафаэль и читал  еженедельник  -
вечно он таскает на пляж газеты. В год, когда она нашла клад, он  навсегда
оставил баловство с самолетами. Мария знала: у него в  то  лето  случилась
какая-то поломка или авария, но чувствовала, что об этом говорить  нельзя,
и  не  интересовалась  подробностями.  За  эти  годы   Раф   стал   модным
промышленным дизайнером, оброс жирком и рыжими курчавыми волосами.
   - Мама, постереги мои ракушки! -  мокрый  и  холодный  бесенок  на  миг
приник к ней и вновь убежал.
   И в кого только он?
   Худой, неугомонный, ни  минутки  не  полежит,  не  позагорает...  То  с
ребятами гоняет вдоль берега, то часами ныряет и балуется в воде, и  тогда
Мария тревожно вглядывается в сумятицу волн и человеческих тел:  видна  ли
родная черноволосая головка.
   С моря прилетел ветер, остудил обожженное солнцем тело. Если так  будет
задувать, море после полудня начнет штормить и только самые  смелые  будут
прыгать среди волн.
   Когда шторм, когда крепнет ветер и у берега, круто вырастая на  пологом
дне, начинают вздыматься бурые водяные валы, Марии всегда становится не по
себе.
   В  той  вечности,  которая  измеряется   семью   годами,   было   много
необыкновенного, даже странного.
   Мария  давно  и  решительно  выбросила  все  из  памяти.  Только   один
полусон-полуявь она не в силах прогнать:  вид  штормового  моря  с  высоты
птичьего полета. А  еще  глубже,  в  звездном  колодце  ночи,  видится  ей
какое-то огромное пространство, заполненное лунным светом и сиянием  моря,
и кажется, что вернулось детство, когда  она  умела  летать  и  когда  так
сладко замирало сердце...
   - Мама, пойдем купаться, - вырывает ее из какого-то оцепенения  детский
голосок.
   Она встает и идет к воде -  бездумно,  автоматически.  На  ум  приходит
давняя шутка о лунатиках, которая  некогда  так  взбесила  Рафаэля.  Мария
улыбается: все мы немного лунатики... И слава богу, что привычное  течение
жизни почти не оставляет нам времени на размышления. Мысль уходит  далеко,
а истина всегда ближе. Это то, что ты имеешь...
   - Мама, смотри, я ловлю ветер!
   Голос сына - звонкий, горячий  -  заставляет  Марию  вздрогнуть.  Перед
глазами стремительное мельканье загорелых ножек, брызги,  блеск  солнца  в
них, от которого наворачиваются слезы.
   - Мама, он что-то говорит... Он зовет меня. Ты слышишь, мама?!


   СНАЧАЛА ОН ПОСТРОИЛ ГЛАВНУЮ БАШНЮ - ДОНЖОН - И ПОДНЯЛ ЕЕ НА  НЕВИДАННУЮ
ВЫСОТУ.
   ЗАТЕМ В ОДНО МГНОВЕНИЕ ВОЗВЕЛ МОЩНЫЕ СТЕНЫ И ПРОРЕЗАЛ В НИХ  БОЙНИЦЫ  -
ДЛЯ КРАСОТЫ, КОНЕЧНО.
   ПО УГЛАМ ОН ПОСАДИЛ ТРИ БАШНИ ПОНИЖЕ. ИЗ ТОГО ЖЕ  МАТЕРИАЛА  -  БЕЛОГО,
СВЕРКАЮЩЕГО НА СОЛНЦЕ, КАК САХАР.
   БОЛЬШЕ ВСЕГО ХЛОПОТ БЫЛО С ДОМОМ.
   ОН СДЕЛАЛ ЕГО ПРОСТОРНЫМ,  С  ВЫСОКИМИ  СТРЕЛЬЧАТЫМИ  ОКНАМИ,  ОТКРЫТОЙ
ГАЛЕРЕЕЙ И ТЕРРАСОЙ. ГОТИЧЕСКУЮ  КРЫШУ  УКРАСИЛ  ВЫСОКИМ  ХРУПКИМ  ШПИЛЕМ,
КОТОРЫЙ ПРИШЛОСЬ НЕСКОЛЬКО РАЗ ПЕРЕДЕЛЫВАТЬ.
   ОТКРЫТОСТЬ И НЕЗАЩИЩЕННОСТЬ ДОМА НЕ СОЧЕТАЛИСЬ С  ОГРОМНЫМИ  БАШНЯМИ  И
ТОЛСТЫМИ СТЕНАМИ, НО ЕМУ ВСЕ ЭТО ОЧЕНЬ НРАВИЛОСЬ. ПОХОЖИЙ ЗАМОК ОН ВИДЕЛ В
ПЯТНАДЦАТОМ ИЛИ ТРИНАДЦАТОМ ВЕКЕ, КОГДА БЫЛ МАЛЫШОМ И НОСИЛСЯ ПО  СВЕТУ  В
ПОИСКАХ РАДОСТЕЙ И ВПЕЧАТЛЕНИЙ. ЗАМОК ТОТ СТРОИЛИ, ПОМНИТСЯ, В  ШВЕЙЦАРИИ,
ДАЛЕКО ОТ КАМЕНОЛОМНИ. РАБОТЫ ВЕЛИСЬ МЕДЛЕННО -  КАМЕНЬ  ДОСТАВЛЯЛИ  ВСЕГО
ЛИШЬ НА ДВУХ ИЛИ ТРЕХ ПОВОЗКАХ. ЕМУ НАДОЕЛО НАБЛЮДАТЬ, КАК ВОЗЯТСЯ ЛЮДИ НА
СТРОЙКЕ - НЕСТЕРПИМО МЕДЛЕННО, БУДТО СОННЫЕ МУХИ. ВЫБРАВ КАК-ТО ДЕНЬ,  ОН,
ИГРАЮЧИ, НАНОСИЛ СТРОИТЕЛЯМ ЦЕЛУЮ ГОРЫ ИЗВЕСТНЯКА И ГРАНИТА...
   - ТЫ ЗАБЫЛ О ВОРОТАХ, - НАПОМНИЛА ОНА.
   ОН ТУТ ЖЕ ПРОРУБИЛ В СТЕНЕ АРКООБРАЗНЫЙ ПРОЕМ, А СТВОРКИ  ВОРОТ  СДЕЛАЛ
КРУЖЕВНЫМИ.
   ЗАКОНЧИВ ГРУБУЮ РАБОТУ, ОН ВЕРНУЛСЯ К ДОМУ И УКРАСИЛ ЕГО ГОРЕЛЬЕФАМИ  И
АНТИЧНЫМИ  СКУЛЬПТУРАМИ.  ЗАТЕМ  БРОСИЛ  НА   СТЕНЫ   И   АРКАДУ   ГАЛЕРЕИ
ЗАМЫСЛОВАТУЮ ВЯЗЬ ОРНАМЕНТА. В СТРЕЛЬЧАТЫХ ОКНАХ ОН УСТРОИЛ ВИТРАЖИ.
   ДЕЛО БЫЛО СДЕЛАНО.
   ОНО СТОИЛО ПОХВАЛЫ, И ОН ТЕРПЕЛИВО ЖДАЛ ЕЕ.
   - НО ВЕДЬ Я НЕ БУДУ ЖИТЬ В ТВОЕМ ЗАМКЕ, - СКАЗАЛА ОНА.
   ТОГДА ОДНИМ СОКРУШИТЕЛЬНЫМ УДАРОМ ОН МОЛЧА РАЗРУШИЛ ВСЕ, ЧТО СОЗДАЛ.
   СТЕНЫ РУХНУЛИ. БАШНИ РАССЫПАЛИСЬ. ДОМ ПРОВАЛИЛСЯ, ПОГРЕБАЯ В РАЗВАЛИНАХ
ОТКРЫТУЮ ГАЛЕРЕЮ, СТРЕЛЬЧАТЫЕ ОКНА И ВЫСОКИЕ  СВОДЫ.  БЕЗЗВУЧНО  РАЗБИЛИСЬ
ВСЕ ВИТРАЖИ, А ОТ АНТИЧНЫХ СКУЛЬПТУР НЕ ОСТАЛОСЬ И СЛЕДА.
   ОН УНИЧТОЖИЛ ДАЖЕ РАЗВАЛИНЫ. ДО ОСНОВАНИЯ.
   ЗАТЕМ РАЗДУЛ, РАЗМЕТАЛ И САМО ОСНОВАНИЕ - БЕЛЫЕ КУЧЕВЫЕ ОБЛАКА.
   НЕБО ВНОВЬ СТАЛО ПЕРВОЗДАННО ЧИСТЫМ, ВЫСОКИМ И ХОЛОДНЫМ.
   НЕСЧАСТНЫЕ!
   ОНИ НЕ ЗНАЛИ, ЧТО ВСЕ В ЭТОМ МИРЕ ПОВТОРИТСЯ, НО НИКТО ИЗ НИХ БОЛЬШЕ НА
ЭТУ ЗЕМЛЮ НИКОГДА НЕ ПРИДЕТ.



   Леонид Панасенко.
   Повесть о трех искушениях

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Мастерская для Сикейроса"
   OCR & spellcheck by HarryFan, 26 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------


ПЕПЕЛ И ЗВЕЗДЫ

   Он спешил. У него было видимо-невидимо дел в этом уголке Вселенной, дел
трудных и ответственных, и  потому  он  попросил  Корабль  лишний  раз  не
беспокоить его. Тем более что среди встречных миров  только  на  одной  из
планет - Земле - существовала разумная жизнь,  да  и  то  робкая,  слишком
молодая. Прогнозам своих коллег  умудренный  опытом  Патрульный  "Великого
Кольца" мог верить или не верить, но одно он знал точно:  людям  предстоит
еще долго взрослеть, чтобы Кольцо могло начать с ними диалог.
   И все же Корабль позвал его  в  окрестностях  именно  этой  голубенькой
планеты.
   - Что еще? - спросил  Патрульный.  -  Что  еще  осталось  под  звездами
непонятного или непосильного для тебя, мой друг?
   - Я получил интересное сообщение нашего автоматического наблюдателя,  -
ответил Корабль. - Он докладывает: один из аборигенов  поднялся  в  мыслях
своих до понимания сокровенных тайн мироздания. За  это  главенствующая  в
стране группа религиозных фанатиков собирается уничтожить философа,  убить
его. Наверное, стоит вмешаться...
   "Вмешательство... - подумал с тревогой Патрульный.  -  Мы  очень  редко
прибегаем к этому.  Только  в  тех  ситуациях,  когда  "поправку"  требует
объективная историческая необходимость. Тот ли это случаи,  тот  ли?  А  с
другой стороны... Спасти искорку разума  очень  заманчиво.  Ветры  истории
могут раздуть ее в большое пламя. И тогда оно согреет этих несчастных..."
   - Будь добр, - обратился он к Кораблю. - Раз уж ты затеял  спасательную
экспедицию, то постарайся совершить посадку поближе к  месту  действия.  И
так, чтобы нас никто не видел.
   - Будет выполнено.
   - И еще, мой друг. Подготовь мне алгоритм  их  языка  и  характеристику
данной эпохи. Пожалуй, все.
   Патрульный встал, подошел к экрану дальнего видения.  Горошина  планеты
быстро приближалась, наливалась синевой.
   - Старею я, становлюсь забывчивым, - сказал печально он. - Изготовь мне
еще и их одежду. На всякий случай.


   ...За бортом темная вода, ритмичные всплески весел. Рядом,  под  рукой,
пляшет и пляшет в фонаре крошечный язычок пламени.  Его  тусклые  отблески
ложатся то на сутулую спину гребца, то падают в сумятицу  мелких  волн,  и
жизнь света тогда ненадолго продолжается - в холодной воде  гаснут  желтые
искры.
   Откуда-то из лабиринта переулков примчался порыв сырого, пронизывающего
буквально до костей, ветра, и Патрульный поплотнее закутался в свой  плащ.
Он не удивлялся тоскливой тишине, которая таилась по обеим берегам канала.
Вот уже несколько дней в Венеции хозяйничала дождливая и капризная  весна,
и город по этой причине укладывался спать пораньше.
   Лодка вдруг резко повернула к берегу, остановилась.
   - Это здесь, синьор, - сказал гондольер  и  выжидательно  посмотрел  на
своего пассажира. Тот бросил ему несколько монет и быстро, будто  призрак,
растаял в густых сумерках.
   Чотто еще не спал, когда в дверь властно и  нетерпеливо  постучали.  Он
открыл и несколько мгновений озадаченно стоял перед  незнакомцем,  который
пришел к нему из сырой и  тревожной  ночи,  разглядывал  его.  Строгое,  с
выразительными чертами лицо гостя понравилось книготорговцу, но  от  этого
неожиданная боязнь в душе не растаяла. Напротив - колючий комок  какого-то
необъяснимого мистического страха шевельнулся вдруг под сердцем,  и  Чотто
отступил в дом, невольно приглашая незнакомца следовать за собой.
   Поздний гость  прошел  в  комнату  и,  старательно  выговаривая  слова,
сдержанно поздоровался.  Потом,  быстро  заглянув  в  глаза  Джамбаттисто,
скорее приказал, чем попросил:
   - Мне нужны все книги Еретика!
   У Чотто вдруг перехватило дыхание. Он пошатнулся от  неожиданности,  но
взгляд  незнакомца  требовал  ответа,  даже  не  ответа,  а   немедленного
действия, и Джамбаттисто лихорадочно пытался отыскать начало  спасительной
мысли.
   "Я все, все рассказал святой инквизиции. Да, впервые мы  встретились  с
ноланцем во Франкфурте на осенней ярмарке... Он  ничего  не  говорил,  что
бросало  бы  тень  на  него  как  на  доброго  католика...  Те   несколько
насмешливых фраз? Нет, их мог  подслушать  только  дьявол.  Святая  служба
знает свое, я - свое. Книги я уничтожил, как повелевалось. Кстати, что  за
чудные книги! Прочитав  их,  я  ходил  будто  хмельной.  Оказывается,  нет
предела пространству, не счесть миры в небесах, а там, среди  звезд,  тоже
люди живут... Неужели это новая проверка? Тайник? Неужели инквизиторы  все
же что-то пронюхали?"
   - Их страницы уже прочло пламя. Так было ведено поступить  с  писаниями
Еретика из Нолы, - наконец довольно твердо ответил Чотто, но незнакомец на
эти речи только улыбнулся.
   - Я вижу, что творится в твоей душе. Я мог бы тебе  все  объяснить,  но
меня  торопит  время.  Поищи,  и  ты  найдешь  то,  что  меня  интересует.
Поторопись...
   Это были обычные слова, которые  мог  бы  сказать  любой  агент  святой
службы, но Чотто вдруг обожгла  безумная  догадка:  "Он  чем-то  похож  на
Христа... Нет, о чем это я. Он скорее похож на дьявола! Этот  взгляд...  Я
его не вынесу!.."
   Он долго и громко стучал, забыв с  перепугу,  как  открывается  тайник.
Наконец торопливо, будто ему жгло руки, положил на стол несколько  томиков
в темных обложках.
   - Это все, что у меня есть... синьор.
   Хозяин книжной лавки вдруг успокоился. Так  же  быстро,  как  испугался
десять минут назад. Он почему-то подумал, что, кто  бы  он  ни  был,  этот
поздний гость, бояться его не нужно.  Джамбаттисто  не  знал,  откуда  эта
уверенность, но уже мог поспорить с кем угодно,  что  незнакомец  никакого
отношения к аресту Еретика не имеет. Тем более  -  к  нему,  обыкновенному
свидетелю,  который  так  и  не  смог  на   допросе   порадовать   суровых
инквизиторов. Что поделаешь, память... Не может же он  помнить  все  слова
философа...
   Патрульный Кольца кивнул, прощаясь, и пошел к двери.  Затем,  наверное,
вспомнив один из обычаев этого мира, вернулся и положил  что-то  на  стол.
Чотто не видел и не слышал, как и когда ушел странный гость.  Ошеломленный
и ослепленный  невиданным  сиянием,  он  тупо  смотрел  на  шесть  крупных
бриллиантов, которые раскатились среди жалких остатков его ужина.
   - Каждый из них стоит, стоит... - лихорадочно  бормотал  книготорговец,
ощупывая драгоценные камушки. - Здесь больше денег,  чем  в  казне  святой
службы...
   Джамбаттисто  упал  на  колени  и  начал  усердно  молиться  за   жизнь
чудаковатого ноланца и за его приятеля или почитателя, которого  послал  в
его бедную лавку сам бог или дьявол - все равно.
   Патрульный шел тесным переулком. Оглянувшись на дом книготорговца, он с
удовлетворением подумал, что этот Чотто все же обманул святых инквизиторов
и что он определенно знает книги философа наизусть. Просто хитер  торговец
и осторожен предельно.
   В конце переулка Патрульный поскользнулся. Одна из книг упала в  грязь.
Он поднял ее, осторожно вытер полой плаща.  Из-за  косматых  туч  как  раз
выглянул сонный глаз луны,  и  Патрульный  прочел  название  трактата.  На
обложке значилось: "О бесконечности Вселенной и мирах"...


   По местному летосчислению наступило 17 февраля года 1600. Уже  началось
утро, когда процессия с Еретиком вышла из переулка Лучников  на  Кампо  ди
Фьори, площадь Цветов. Еретик не обращал внимания ни  на  огромную  толпу,
что уже собралась там, ни на зловещие факелы в руках откормленных монахов.
Он ступал твердо, пытаясь во что бы то ни стало донести измученное тело до
места казни. Он не вздрогнул, только подобие улыбки искривило лицо,  когда
дружно заголосили колокола.
   Сырые дрова разгорались плохо. Они сначала просочились рыжим дымом,  но
ветер немного раздул  костер,  и  тогда  двое  служителей  еще  подбросили
хвороста.
   ...Они заметили друг друга издали. Казалось, уже ничто в мире не сможет
разбудить в Еретике никаких чувств, тем более его любопытства, однако  то,
что он увидел на площади,  насторожило  его.  Кружилась  от  дыма  голова,
нетерпеливая душа уже прощалась  с  телом,  а  он  с  каким-то  непонятным
ощущением тревоги жадно глядел на незнакомца, который быстро приближался к
месту казни. "Что за одежда на нем? Странная, -  подумал  Еретик.  -  Люди
уступают ему дорогу, но спроси их - почему? - и они не  будут  знать,  что
ответить..."
   Патрульный стремительно шел сквозь толпу и видел лишь одно - смертельно
усталые глаза гордого ноланца. Зеваки расступались перед  ним,  но  он  не
обращал на это внимания: глаза Еретика жили высоко над толпой,  и  он  был
вынужден смотреть только вверх. Патрульный остановился и, заметив  в  этих
глазах удивление, сделал успокоительный жест.
   "Постарайся понять меня, человек, - мысленно обратился он к философу, и
Еретик встрепенулся, будто его коснулся язык пламени. - Твой  рот  замкнут
щипцами,  но  ведь  именно  ты  допускал  в   своих   трудах   возможность
непосредственных психических контактов, мысленного  разговора.  Слушай  же
меня. Успокойся и постарайся все понять".
   "Кто ты?" - пронзила мозг Патрульного ответная мысль, скорей похожая на
крик.
   "Ты предвидел мое существование в своих книгах,  когда  писал  об  иных
населенных мирах, о жизни среди звезд.  Как  я  попал  к  вам?  Это  долго
объяснять, а у нас так мало времени.  Огонь  все  взрослеет.  Слушай  меня
внимательно. Твой разум, ты сам необходимы этой планете, этой эпохе. Стадо
быть, я спасу тебе жизнь..."
   "Я предвидел... Тогда ты, конечно, не бог, которого я всю жизнь так или
иначе отрицал. Дым слепит  глаза.  Не  разговариваю  ли  я  сам  с  собой,
безумный?"
   Еретик задыхался. Он раскрыл глаза и,  убедившись,  что  незнакомец  не
исчез, будто привидение, закричал всем своим существом:
   - Жить!
   Слово это своим прекрасным смыслом воскресило в памяти муки сегодняшней
ночи, последней ночи в камере: "Жить... Хоть  бы  еще  раз  увидеть  среди
бездонного неба громаду Везувия. Там  осталась  страна  детства.  Еще  раз
выпить из кувшина несколько глотков холодной и терпкой  аспринии,  и  чтоб
над головой сияли свечи каштанов..."
   Опаляющее дыхание огня коснулось  Еретика,  и  внезапная  пронзительная
боль отбросила  жгучие  видения.  "Очищение  огнем?  Или  просто  сработал
выверенный, как механизм, мозг?" -  мелькнула  насмешливая  мысль,  и  уже
равнодушно он поинтересовался:
   "Как ты это сделаешь?"
   "Стоит лишь небольшим усилием воли  усыпить  толпу.  Все  остальное  не
представляет большого труда", - ответил Патрульный и сделал шаг к костру.
   Его  остановил  взгляд  Еретика:  осмысленный,  мудрый  и  одновременно
печальный.
   "Не надо,  чужеземец.  Это  будет  только  новое  чудо,  новая  радость
церковникам. Они сразу же начнут утверждать, что  меня  спас  сам  дьявол.
Спасение получится сверхъестественным, а для меня это неприемлемо".
   Он говорил что-то еще, но, пораженный отказом,  Патрульный  уже  только
подсознательно фиксировал мысли землянина.
   "Их и так было слишком много - чудес, выдуманных церковниками. Я прошел
свой путь, и это его  логический  конец.  Я  всегда  предвидел,  что  дело
кончится костром. Помнишь, я писал в своей книге..."
   Пламя  вдруг  выплеснулось  высоко  и  сильно.  Патрульный,   казалось,
почувствовал, как острый всплеск чужой боли пронзил и его тело,  затуманил
сознание. Толпа заволновалась, стала тесниться поближе  к  костру.  Кто-то
пронзительно закричал:
   - Огня, еще огня!..
   "Что же это делается?! - гневно подумал Патрульный. - Что за страшный и
алогичный мир? Нет, я все же наведу здесь порядок..."
   Он напряг волю, чтобы одним ударом  парализовать  ограниченную  психику
людей, бросить их в глубоки"  сон.  И  опять  в  последнее  мгновение  его
остановила вспышка мысли философа: "Пусть будет так! Ибо им нужна  жертва.
Именно жертва, а не чудо. И если потом хотя бы  один  из  этой  бесноватой
толпы задумается: "А за что все-таки сожгли Еретика из Нолы?"  -  уже  это
станет моей победой. А ты... Ты прости меня, чужеземец..."
   Порыв ветра швырнул пламя вверх, сорвал с головы Еретика  колпак  шута.
Огонь, казалось, взметнулся к самому небу.


   За город Патрульный отправился пешком. Он шел, а ветер этой  непонятной
планеты успокаивал его, ласкал лицо, нашептывал: "Да, они сейчас  убоги  и
темны. Но зато они молоды духом, революционным духом". Он так ни разу и не
оглянулся на Рим, не глянул ни на одну из красот Вечного города.
   В кабине Корабля  Патрульный  долго  размышлял,  листал  книги  земного
философа. Потом наконец сформулировал мучившую его мысль и  несколько  раз
повторил ее про себя, как бы испытывая на прочность: "Увы, у каждого  мира
своя логика. И чего стоит в данном случае наш  галактический  рационализм?
Чего он стоит в сравнении с самопожертвованием Еретика, его мудростью?"
   Патрульный достал из  складок  одежды  кристалл  видеофонозаписи  казни
Еретика, бережно положил его на пульт и проворчал, обращаясь к Кораблю:
   - Сохрани. Пусть посмотрят потом будущие Патрульные на последних циклах
учебы... Пусть узнают...
   Перед тем как включить  двигатели  Корабля,  он  еще  раз  взглянул  на
корявые деревца по-весеннему голой опушки, на кристалл  видеофонозаписи  и
невольно вздрогнул - ему показалось, что преломленный луч солнца  вспыхнул
в кристалле буйным всепоглощающим огнем.



СЕНТЯБРЬ - ЭТО НАВСЕГДА

   "И пришел к тебе бог Солнца, и дал в жены дочь свою, а за что  -  тебе,
раб недостойный, никогда не понять..."
   Озорной лучик проколол желтизну  листьев,  коснулся  лица.  На  ветвях,
заглядывающих в распахнутое окно, светились  другие  лучики-паутинки.  Они
сонно двигались по саду, залетали в комнату. Да, седеет  лето...  Бартошин
любил эту старую грушу. Что за сорт! В  самом  деле  красавица  -  "лесная
красавица". Плоды огромные, сочные... В ту далекую  осень  они,  студенты,
отъедались после войны хлебом  и  грушами.  Хлеба  понемножку,  а  груш  -
сколько душа желает - душистых, слаще меда.  Наверно,  потому  губы  Марии
были такими сладкими. Слаще меда... А в самом деле - за что?  За  что  бог
Солнца дал ему, демобилизованному лопоухому сержанту, Марию?
   Иван Никитич опять  повторил  в  памяти  шутливую  молитву,  которую  с
надрывом прочитал на их свадьбе  Костя  Линев,  и  улыбнулся.  Костя  тоже
приударял  за  Марией.  Но  пока   Линев   носился   с   очередной   идеей
преобразования истории как науки, они в сентябре тихо-мирно поженились.
   На свадьбе их было пятеро. С Кривого Рога приехала мать Марии, привезла
два куска сала. С мировой  скорбью  на  лице  заявился  Костя,  но,  выпив
полбутылки "Степных цветов", подобрел душой и даже сочинил молитву, см