неба, между крышами домов  лениво  кружились
светлячки звезд.
   Он, играючи, порубил возле  песочницы  доски,  сложил  щепки  избушкой.
Зажег спичку. То, что полчаса назад было тахтой, вспыхнуло охотно и жарко.
Огонь встал вровень с лицом.
   И тут он понял, что пришла пора прощаться.
   "Тебе не больно расставаться? - спросил его Иван Иванович. - Я понимаю,
ты увлекся образом, вжился в него... Но ведь это смерть личности".
   Светов махнул рукой, улыбнулся:
   "Брось, старик, не пугай сам себя. Это возвращение твое... Рождение!"
   "Тогда прощай. Береги это тело. Оно еще  ничего,  но  частенько  болеет
ангинами. Запомни".
   "Прощай. Я запомню..."
   Он увидел, как в пляшущем свете костра от него  отделилась  серая  тень
Ивана Ивановича. Еще более пугливая,  чем  ее  бывший  хозяин,  нелепая  и
жалкая на этом празднике огня и преображения. Тень потопталась на снегу и,
сутуля плечи, шагнула в костер. Словно  и  не  было!  Только  пламя  вдруг
зашипело и припало на миг к земле, будто на белые угли плеснули воды.
   Чума, который с опаской  подглядывал  из  окна  за  действиями  соседа,
окончательно утвердился в своем мнении - чокнулся Иванов, не  иначе!  -  и
отправился в смежную комнату досыпать. Ну кто в здравом  уме  станет  жечь
посреди двора почти новую тахту? Да еще ночью.


   Прежняя память, как  и  внешность,  осталась.  Она-то  подсказала  Юрию
Светову,  что  Гоголев  назначил  на  девять  репетицию  -   разрабатывать
мизансцены.
   Он аккуратно сложил в портфель милицейскую форму, положил сверху кобуру
и махровое полотенце. Затем выпил кофе -  сказывалась  бессонная  ночь,  -
поискал брошюру с пьесой, однако не нашел и, махнув рукой на поиски, вышел
из дому.
   К утру опять подморозило.
   Насвистывая одну из мелодий Френсиса Лэя, Светов спустился к Днепру. Из
огромной проруби, где обычно купались городские "моржи", шел пар.
   "На первый раз не буду злоупотреблять", -  подумал  Светов,  быстренько
раздеваясь.
   Сердце, все еще, наверное, принадлежащее Ивану Ивановичу, слабо екнуло,
когда он осторожно ступил в  ледяную  воду  -  чтоб  не  намочить  голову.
Проплыл  туда-сюда,  отфыркиваясь  и  всхрапывая  от  удовольствия.  Потом
пробежался, до красноты растер себя мохнатым полотенцем.  Так  же,  как  и
раздевался, быстро оделся.
   Часы показывали четверть десятого.
   Светов, отбивая такт рукой, пружинящим  шагом  поднялся  по  Садовой  и
свернул к театру. Он  обживал  себя,  будто  жильцы  новый  дом.  Дом  ему
нравился.
   Гардеробщик, вечно сонный Борис Сидорович, который никогда  не  замечал
Иванова, перед Световым встал и  пальто  его  принял  с  полупоклоном,  но
несколько удивленно.
   Юрий  Светов  тем  временем  пересек  фойе,  прошел  два   коридора   и
"предбанник" и вступил на сцену. Там уже свирепствовал главреж.
   - Не хватало! - окрысился Гоголев. - Еще вы будете опаздывать!
   Светов бросил взгляд. Глаза его удивились.  Раньше  они  видели  всегда
что-нибудь одно: кусочек, огрызок окружающего мира. Теперь он  увидел  все
разом: скучающую  Веру  Сергеевну,  то  бишь  Елену  Фролову,  похмельного
Аристарха - он подарил ему всепрощающую улыбку, Кузьмича, их единственного
народного, который вяло  жевал  бутерброд.  В  стороне  скучали  остальные
"энергичные люди". В отличие от Аристарха люди позавтракать не успели - на
лице Простого  человека  крупными  мазками  была  написана  нечеловеческая
тоска.
   Где-то рванул сквозняк. По сцене прошел ветер.
   - Полно вам, - сказал Светов главрежу. - Не суетитесь.
   Кончиками пальцев он  легонько  подталкивал  Гоголева  за  кулисы.  Тот
безропотно повиновался.
   Сонечка, то есть Аня Величко, увидев его на сцене, побледнела.
   - Что с тобой, Ваня? - тихо спросила она. - Ты заболел? Ты на  себя  не
похож.
   - Потом! - оборвал он ее. - Потом, любимая. У нас впереди целая  жизнь.
Еще успеем наговориться.
   Он властно поднял руку, призывая к тишине, и обратился к артистам:
   - Сегодня буду играть я, ребята. Для начала я расскажу  вам  немного  о
себе. Будем знакомы. Меня зовут Юрием. Юрий Светов...
   Опять ударил ветер.
   Закатное солнце, которое  висело  на  старом  заднике  еще  с  прошлого
сезона,  вдруг  оторвалось  от  грязной  марли,  заблистало,   распускаясь
огненным цветком, и взошло над сценой. А  на  бутафорском  дереве  вопреки
здравому смыслу запели бутафорские птицы.



   Леонид Панасенко.
   Итальянский пейзаж

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Мастерская для Сикейроса"
   OCR & spellcheck by HarryFan, 26 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Лиза разложила персики, достала из сумки бутылку из-под  пепси-колы  и,
оглянувшись, побрызгала товар водой. На пушистых шарах засветились крупные
капли.
   - Ранние, ранние, - позвала она двух курортниц в  шортах,  собравшихся,
видно, на пляж. - Только что с дерева. С росой...
   Товар Лиза предлагала  сдержанно,  без  лишнего  шума,  так  как  давно
приметила:  если  ведешь  себя  с  достоинством,  значит,  хозяйка,  а  не
балаболка,  которой  лишь  бы  с  рук  спихнуть.  Балаболки  вообще  народ
непутевый - просит шесть, а приспичит ей, так и за трешку уступит.
   Горячая ладонь легла  ей  на  спину  -  Лиза  вздрогнула,  выпрямилась.
Конечно, никакая это не ладонь.  Она  уже  знала  этот  взгляд.  Только  у
него... такие сумасшедшие глаза.  Они  прожигают  насквозь  ее  платье,  и
появляется ощущение руки - легкой, жгучей, наглой. Рука  коснулась  спины,
бедер, и Лизу будто  жаром  обдало.  Опять  этот  охальник!  Что  он  себе
позволяет!
   Она гневно обернулась. Худощавый низкорослый кавказец тотчас поклонился
ей. Лицо его просияло, губы сложились в улыбку.
   - Здравствуй, сладкий булочка, - отозвался кавказец.
   Лиза отвернулась.
   "Хам, - наливаясь яростью,  подумала  она.  -  Не  может  чего  другого
придумать. Завел, как попугай: "Булочка, булочка..." Чтоб ты подавился".
   Настырный кавказец появился на рынке дня три назад и сразу  пробудил  в
Лизе неприязнь.
   "И чего в Крыму ошивается? - сердилась она.  -  Есть  свое  море,  свои
клиенты, нет, его сюда принесло, черта кривоносого...  Дело  не  в  рынке.
Если ты человек, то прилавка не жаль. Но уж больно нахальная эта  залетная
птица. Так и липнет, так и липнет, глазами раздевает. Тоже мне орел - хуже
курицы!"
   Покупатели вдруг пошли один за другим.  Только  успевай  взвешивать  да
сдачу  отсчитывать.  Лиза  знала  это  время.  "Дикари"  спешат  на  пляж,
запасаются фруктами. Спешат,  родимые,  потому  как  позже  и  к  воде  не
протолкнешься.
   - Ранние, ранние, - повторила она. - Отборные! С росой...
   Солнце поднялось выше - за домами вздохнуло  и  проснулось  море.  Торг
ушел так же, как пришел. Лиза взглянула  на  часы  -  пора  на  работу!  -
сложила  в  сумку  остаток  персиков,  килограмма  три,  и   заторопилась,
запетляла улочками.
   В  картинную  галерею  она,  хоть   и   спешила,   вошла   как   всегда
приосанившись. В залах никого еще не было - полы  натерты,  прохладно.  Ее
рабочее   место,   старинный   стул   с   подлокотниками,   находилось   в
простенке-закоулке  между  двумя  залами  -  чтобы  оба   просматривались.
Впрочем, картины здоровенные да и сигнализация везде - чего их  сторожить?
Муж, который несколько раз заходил к ней в галерею, называл это  место  на
украинский лад - "закапелок" и, смеясь, приговаривал: "Не  знаю,  как  эти
рисуночки, но тебя точно не украдут - стул-то привинченный".
   Лиза села, облегченно вздохнула. Сторожить нечего, но Лев Давыдович, их
директор, не любит, как он говорит, разгильдяйства.  Потому  и  спешила  -
теперь  вот  сердце  колотится.  Взгляд  привычно  скользнул   по   залам,
остановился на трех этюдах,  которые  висели  напротив  нее  в  простенке.
Средний - она запомнила  -  назывался  "Итальянский  пейзаж"  и  изображал
гондольера, чем-то похожего на кавказца. Такой же смуглый, худощавый,  но,
по всему  видно,  не  наглый,  а  просто  молодой  и  веселый:  улыбается,
направляя веслом легкую гондолу, напевает про себя...
   Посетителей все еще не было.
   Лиза достала газету, оглядевшись,  расстегнула  на  кофточке  несколько
пуговиц, стала обмахиваться, чтоб остудить разгоряченное тело.
   И вдруг  что-то  произошло.  Ей  показалось:  сонный  воздух  картинной
галереи вздрогнул, пахнуло сыростью реки,  весло  плеснуло  и  замерло,  а
гондольер вдруг приблизился  на  расстояние  нескольких  шагов,  вырос  до
нормальных   человеческих   размеров   и    приобрел    какую-то    жуткую
вещественность. Лиза, обомлев, заметила даже светлую  родинку  на  щеке  у
парня, аккуратно подстриженные усы над четко очерченным ртом  и  смеющиеся
глаза. Тут он увидел ее и несказанно удивился.
   - О, Мадонна! - воскликнул итальянец и  ступил  навстречу  Лизе.  Лодка
качнулась, и парень чуть было не свалился в воду.
   Лиза поспешно запахнула кофточку. Щеки ее ожег румянец.
   - Синьора, милая! - Слова гондольер произносил иностранные, однако  она
каким-то образом понимала их. - О наконец-то вы заметили  меня!  Три  года
долгих я любуюсь вами... Ваш взгляд сковал движения рук моих, и  челн  все
возвращается на место. Я не могу уплыть, не получив от вас хотя бы  слово.
Меня сжигает неземная страсть.
   - Я мужняя жена, - прошептала испуганно Лиза.
   - Нет-нет, - перебил ее гондольер. - Святая вы, и с вас великий  мастер
Мадонны лик запечатлел для мира. Вы ходите на рынок  как  кухарка,  а  вам
молитвы надо принимать. Ведь красота всегда посредник бога. Ваш жалкий муж
вас вовсе недостоин.
   - Но Коленька хороший, - слабо возразила  она.  -  Не  пьет,  не  бьет,
заботится о сыне... еще год-два - и будут "Жигули"...
   Лодка опять качнулась - плеснула волна.
   - Синьора милая послушайте вы Джино. Проснитесь наконец!
   - Но я не сплю.
   - Не спит ваш ум и тело  заставляет  ходить,  работать,  быть  частицей
малой машины жизни - вы лишь механизм. Ваш ум не  спит,  но  сердце...  не
вставало. Вы мужняя жена, но вы любви не знали! Признайтесь, что я прав.
   - Быть может, я больна? - Лиза  встала,  приложила  ко  лбу  ладонь.  -
Мерещится такое, что стыдно рассказать подруге лучшей. В своем ли я уме?
   - Вы вся в своем, - горячо прошептал Джино. - Вы светоч моих глаз, души
томленье. Уже три года я молюсь  на  вас.  В  конце  концов  меня  накажет
церковь, ведь существо земное боготворю я больше всех  святых.  Велик  мой
грех, но он душе так сладок. Вы этот грех, и вы - мое спасенье!
   Гулко хлопнула входная дверь.
   Зыбкое пространство, соединившее на несколько минут картинную галерею и
неизвестный уголок Италии, мгновенно сжалось до размеров этюда,  волшебный
свет, игравший среди волн, померк, и только сердце колотилось так  громко,
что, казалось, заглушит шаги Льва Давыдовича.
   - Здравствуй, Андреевна, - поприветствовал ее директор.
   Лиза молча кивнула. Голос куда-то девался. От  страха  или  от  дурного
предчувствия - не к добру такие наваждения. Кавказец виноват -  разбередил
душу... Кому какое дело до ее жизни. Не хуже,  чем  у  других!  И  этот...
Джино. Что еще за имя? И слова его странные: "Вы мужняя жена, но вы  любви
не знали..." "Господи, о чем это я? Какие  слова,  какой  Джино?  Не  было
ничего! Задремала, видно, пригрезилось".
   Оглянувшись, подошла к картине. Осторожно притронулась  к  шероховатому
полотну и с испугом отдернула руку. Еще Лев Давыдович увидит! Гондольер на
полотне улыбался, и Лиза принялась вспоминать - улыбался ли он раньше?
   Весь день ее почему-то все раздражало. Бестолковые отдыхающие,  которым
все равно где проводить время - в картинной  галерее  или  кафе-мороженом,
разморенные солнцем иностранцы - три автобуса привезли, случайные  вопросы
и взгляды. Хотелось им всем что-то доказать, а что - и сама не знала.  Что
доказывать чужим людям? И зачем?
   Дома накормила Генку, полистала его тетради - троечник растет,  все  бы
на улице с ребятами гонял, вот и задают на лето - и неожиданно  для  самой
себя разрешила двухнедельный конфликт с сыном:
   - Езжай уже. Только чтоб от бабушки ни ногой, понял?!
   Генка расцвел: завтра в Симферополь. Купит там недостающие  триоды  для
усилителя, погоняет в футбол,  а  главное  -  обещанные  бабушкой  джинсы.
Где-то в шкафу дожидается его голубая мечта  -  настоящий  грубый  коттон,
фирменный знак...
   - К отцу не приставай, - прервала  мечты  мать.  -  Поедешь  автобусом.
Прямо на первый рейс и чеши.
   Николай приехал в полседьмого, привез из соседнего  совхоза  два  ведра
персиков. Ополоснул лицо, широким жестом указал на товар:
   - Принимай, мать, привет от Кузьмича.  Убытков  ровно  шесть  тридцать.
Берет только "пшеничной", стервец.
   Муж уехал в таксопарк, а Лиза выключила телевизор и опять  застыла  над
своими непонятными думами. Однако посумерничать не  дали.  Сначала  пришла
одна из четырех квартиранток - Тамила или Ольга, вечно она  их  путает,  и
попросила сковороду, затем в соседнем санатории завели музыку, и думать  о
чем бы там ни было стало невозможно.
   Мельком выслушала Николая. Тот, вернувшись домой, сокрушался:  "навару"
сегодня кот наплакал, одиннадцать рублей, а крутился по городу как  зверь.
Сказала мужу о Генке - пускай бабушку порадует, заждалась, наверное. Потом
смотрели программу "Время". Это тоже Николай приучил. Оно и правда  удобно
- газет можно не выписывать, все новости расскажут и покажут.
   Легли рано, в полдесятого.
   За открытым окном шелестели деревья.  Танцы  в  санатории  шли  уже  по
второму кругу. Лиза знала, что у массовика там  всего  две  кассеты  и  за
вечер приходится крутить их раза четыре или пять, но вот Лещенко запел  ее
любимую:

   Улица моя лиственная,
   Взгляды у людей пристальные,
   Быть бы нам чуть-чуть искреннее...

   Лиза тихонько поднялась, накинула халат, вышла в сад.  Ночь  так  и  не
принесла прохлады. "Сбегать бы сейчас к  морю",  -  подумала,  вглядываясь
сквозь ветки в огни танцплощадки. Подумала мельком, сонно, так как знала -
никуда она не побежит. И поздно, и неудобно как-то - не девочка  уже,  сын
вон в седьмой перешел...
   За забором, в конце сада,  послышался  тихий  женский  смех.  Мелькнуло
белое пятно рубашки.
   "Целуются, - без всякой горечи подумала Лиза. - Вот это реально.  А  то
придумала какого-то сказочного Джино и сходишь с ума...  Завела  бы  лучше
хахаля. Вон и Софа советует, говорит: "Тебя сила  распирает,  силу  гасить
надо, а Николай твой только на счетчик и смотрит..." Легко Софе говорить -
она уже все, что могла, погасила. Кукует теперь кукушкой..."
   Лиза вернулась в дом, легла. Кровать качнуло, будто...  лодку,  смуглое
лицо наклонилось над ней  и  пропало,  потому  что  лодка  вдруг  поплыла,
поплыла...


   Она остановилась у входа в галерею, чтобы перевести дыхание.
   "Может, попроситься в отпуск? - тоскливо подумала Лиза. - Я,  наверное,
устала - считай, четыре года без отпуска. То строились, то Генка  болел...
Что же это со мной? И к врачу с таким идти стыдно. Да и  к  какому  врачу:
невропатологу или, не дай бог, психиатру?"
   Наваждение не отпускало ее уже вторую неделю.
   Первые страхи как будто прошли. Она смирилась с Джино как с некой новой
частицей своей жизни - странной, тревожащей душу. Когда гондольер "оживал"
в минуты затишья, старалась не вслушиваться в его слова, не задумываться -
реально ли происходящее или это только сон. Эти  полусны-полуявь  начинали
даже нравиться ей, как и сам юноша, его пылкие взоры и речи.
   Сегодня Лиза прибежала на работу раньше. На  целых  полчаса.  Где-то  в
залах стучала ведром тетя Паша, уборщица. Чтобы не привлекать ее внимания,
Лиза сняла босоножки, на цыпочках пробралась в свой закоулок.
   Солнечное  марево,  струящееся  из  окон,  привычно   дрогнуло.   Исчез
простенок, стул, река заполнила оба зала. Лодка Джино качалась рядом.
   Увидев Лизу, парень вскочил с мешковины, которой прикрывал дно гондолы.
   - Любимая, вы здесь?! Так рано! Вы? Отрада мне, безумцу.  Сегодня  злые
ветры хотели челн угнать и наш союз разрушить. Не спал я эту  ночь.  Весло
сожгло мне руки, но ваш приход - бальзам и утоленье жажды.
   - Какой союз? - удивилась Лиза. - Я вам не обещала...
   - Вот знак его!
   Гондольер бросил ей розу -  большую,  тяжелую,  с  капельками  росы  на
лепестках.
   - Покиньте вы меня,  -  прошептала  Лиза.  -  Я  в  самом  деле  жалкая
торговка. Влюбились вы в подобие мое. Иль в сон. А может, в отраженье.
   - Синьора, полно вам. Вы самая земная из всех богинь, что правят  нашим
миром. Слепой не жаждет так увидеть свет, как жажду я обнять свою Мадонну.
Идите же в мой челн!
   Он протянул Лизе руку, коснулся ее пальцев.
   И тут в их мир ворвалось шарканье чьих-то ног.
   - Ты чево тут, Андреевна? - послышался голос тети Паши.
   - Сегодня. Жду... - шепнул Джино.
   Мир реки сжимался, тускнел, возвращаясь на полотно.
   - Когда же? - вскрикнула Лиза.
   - Ровно в восемь.
   Тетя Паша подозрительно осмотрела закоулок, заглянула даже под стул:
   - Ты чево, девка, сама с собой разговариваешь? Или померещилось старой?
Да ты, смотрю, как невеста - с розочкой, при румянце. Ой гляди, девка...
   Вечер выдался душный. Квартирантки опять что-то жарили в летней  кухне.
Совсем некстати Лещенко на танцплощадке в который раз уверял всю округу:

   ...Нам не жить друг без друга!

   Пересыхало  горло.  Лиза  несколько  раз  пила  охлажденную  воду.   Не
помогало. Наверное, от духоты кружилась голова, в висках позванивало.
   Наконец приехал Николай.  Он  долго  плескался  во  дворе  под  краном,
сокрушался, что никак не доведет  до  ума  душ.  Затем  зашел  в  комнату,
удивился:
   - Ты чего без света сидишь?
   Лиза промолчала.
   - А я сегодня два раза в Керчь смотался, - довольно заявил  Николай.  -
Одного полковника с семьей доставил и еще каких-то гастролеров.  Петь  там
будут, что ли. Короче, два червонца наши.
   За разговором Николай заглянул на кухню и удивился еще больше.
   - Ты что, мать, забастовала? Я же как зверь. Пару пирожков  на  вокзале
перехватил, и так весь день.
   Он легонько потрепал жену по затылку.
   - Может, приболела? Или дерябнула где?
   Лиза оживилась.
   - У Софы... - Она запнулась, так как не привыкла лгать. - День рождения
у Софы. Посидели после работы...
   - А это уже басни, - нахмурился Николай. - Я же за рулем, мать. У  меня
нюх похлеще, чем у автоинспектора... Обсчитали, наверно, на рынке?
   Лиза встала, достала из сумки деньги.
   - Как посмотреть, - с улыбкой сказала она.  -  За  двадцать  минут  все
отдала. По три рубля.
   - По три рубля? Да ты с ума сошла...
   - Сошла, - легко согласилась Лиза.
   Муж говорил что-то сердитое, она кивала, но не слушала. Потом из потока
речи выплыло слово "спешила". Она кивнула:
   - Спешила. На свидание спешила.
   - Что ты дурочку строишь?! - заорал Николай.
   Лиза опять улыбнулась, взглянула на часы.
   - Коля, - спросила она, - а я похожа на Мадонну?
   - На корову ты похожа! - зло ответил муж.
   Она молча швырнула ему в  лицо  мятые  пятерки,  трешки,  рубли,  взяла
сумку, стала укладывать  туда  белье,  платья.  Сверху  на  всякий  случай
положила теплую кофту.
   - Что с тобой, Лиза? - Николай уже не ругался. В  глазах  его  росло  и
ширилось удивление. - Куда ты собралась? Ты  вся  горишь.  Может,  вызвать
"скорую"?
   - Меня украли, потому горю,  -  нараспев  сказала  Лиза.  -  Он  обещал
украсть меня сегодня. Мы уплывем, как только восемь часы пробьют. Я ухожу.
   - Лиза, опомнись! - Николай схватил ее за руки, заглянул в лицо. -  Что
с тобой?! Какие-то стихи... Что ты бормочешь?
   Она рванулась.
   - Пусти меня, постылый. Я тороплюсь! Меня заждался Джино.
   Николай повалил жену, слабо понимая, что  делает,  стал  вязать  ремнем
руки. У него с перепугу стучали зубы.
   - Успокойся, Лизонька, успокойся,  -  приговаривал  он