хватил, чтоб конфуза не получилось. Вдруг, думаю, у
тебя ничего согревающего нет.
   Захар, не понимая, к чему гнет Хитрый Мыкола, отложил рубанок.
   - Помянуть надо душу, - бесхитростно сказал тот. - Душа  светлая  была.
Да и вроде не чужая тебе.
   "Сегодня же сорок дней, - вспомнил Захар,  и  взгляд  его  обратился  к
околице, где за редкими деревьями и хатами на взгорке было видно кладбище.
- Обычай, может, и пустой, но не мне его отменять. А Женю  я  каждый  день
поминаю. Не горькой водкой, а горькой думкой..."
   Он кивнул, показывая, что все понял и согласен с Мыколой:
   - Пойдем в хату, сосед.
   Хитрый Мыкола жил аж возле первой бригады, рядом с  кирпичным  заводом,
но Захар почти всех в селе называл соседями, а кого не называл, значит, не
уважал или недолюбливал.
   Захар поставил на стол еще теплую картошку, которую варил утром,  помыл
редиску и зеленый лук, затем большими  кусками  нарезал  сало.  Хотел  еще
открыть рыбные консервы, но Мыкола сказал, что в поминальном деле  еда  не
главное, и он отложил банку в сторону. Достал из шкафчика бутылку,  разлил
в стаканы. Молча выпили. Захар захрустел пучком лука, аж тот слезу у  него
вышиб, хотя Мыколе показалось, что лук тут вовсе ни при чем. Покурили.
   - Сережка небось переживал, что не успел с матерью попрощаться? - начал
было Хитрый Мыкола, но Захар вместо длинного разговора обронил только: "Не
его вина" - и налил по новой.
   Теперь закусывали обстоятельно. Мыкола,  позавидовав  вслух  столярному
умению хозяина, выразил потом сомнение:
   - Ульи ты, конечно, сделаешь натуральные. Но вот где пчеле кормиться  -
ума не приложу.
   - Это председателя забота, - ответил Захар. -  Он  у  нас  на  агронома
учился, пусть теперь сеет медоносы... Сад вон еще колхозный подрастает.
   - И то так, - сказал Мыкола. - А помнишь, после войны  ни  одного  тебе
деревца в Гончаровке не осталось. Все на топливо, пошло. Зимы лютые, а  на
глине сама по себе и акация не вырастет.
   - Скудные  у  нас  места,  -  согласился  Захар.  Разговор  мало-помалу
наладился  -  неспешный,  обо  всем,  кроме  той,  кого  поминали:  Мыкола
сообразил, что не понравятся хозяину хаты слова про Евгению - какие бы они
ни были.
   Когда ближе к вечеру  показалось  дно  второй  бутылки,  Хитрый  Мыкола
вспомнил о своем "Яблочном" и предложил его открыть. Захар  отказался.  Он
как будто и не пил вовсе - только еще  задумчивее  стал  да  курил  теперь
чаще.
   - Так я дома употреблю. За твое здоровьице.
   Мыкола  спрятал  вино  в  карман  и,  чтоб  Захар  не  передумал,  стал
прощаться. Его малость развезло. У калитки, которую Захар  открыл,  Мыкола
долго соображал, чем бы отблагодарить хозяина за угощение. Затем  приобнял
Захара, сказал:
   - Люди, может, и смеются, но я, пока  глина  сухая,  опять  себе  место
заготовил.  Как-никак,  Захар,  мне   пятьдесят   восемь,   всякое   может
случиться... Тебе тоже порядком годков настучало. А смерть  -  она,  дура,
слепая. Поэтому нам друг за дружку надо держаться... Я беду,  конечно,  не
кличу, но случиться может всякое.
   - Ты ясней, Мыкола, - попросил Захар. -  Я  не  дипломат.  И  ты  тоже.
Говори, что думаешь.
   - Я к тому разговор веду,  что  ты  натуральнейший  человек.  -  Мыколу
качнуло, и он придержался за калитку. - Уважаю я  тебя,  Захар.  А  потому
говорю: ежели вдруг тебя бог раньше призовет, то я тебе яму свою уступлю -
обещаю! И без всяких там денег. Понял?!
   - Понял, сосед, понял, - улыбнулся Захар и легонько подтолкнул гостя. -
Только я помирать пока не собираюсь и тебе не советую. Иди домой,  Мыкола,
а то твоя Катря заругается - на цельный день, скажет, пропал.
   - Я т-тоже не собираюсь!
   Хитрый  Мыкола  решительно  отпустил  калитку,  махнул  рукой,  то   ли
прощаясь, то ли удерживая равновесие, и  пошел-поплыл  по  вечерней  улице
немного зигзагами, но не очень, будто обронил  что-то  и  теперь  искал  в
дорожной пыли.
   Захар вернулся в хату, включил свет, а чтоб не заскучать  после  живого
человека, включил еще и радио. На душе было муторно. По-глупому  он  утром
горевал. Все  уходит  -  таков  закон.  Выгон,  например,  только  кажется
прежним. Все в нем поменялось: и трава, и вода в ставках, и вербы  -  одни
усохли, другие выросли. Уходит - и должно уходить. Иначе новому  места  не
будет. Плохо другое. Плохо, что человек в других людей  прорастает,  в  их
жизнь и память, срастается с ними корнями. Выдернет его  злой  случай  или
болезнь из жизни, выкорчует - десяткам людей больно. Изменить бы все  это,
переделать. Но как? Вдруг по-другому еще хуже будет?..
   Он достал из шифоньера бумаги  Лахтиных,  которые  предлагал  Сергею  и
которые тот непонятно почему не взял: какая ни есть, а все-таки  память  о
матери. Среди бумаг он видел фото Жени  -  единственное,  где  она  такая,
какой была в молодости - худенькая,  голова  чуть  запрокинута,  будто  ее
косы, уложенные  венком,  перевешивают,  улыбка  робкая,  а  глаза  ясные,
смелые...  Захар  перекладывал  пожелтевшие   страховые   полисы,   старые
квитанции об уплате налогов, облигации, открытки  и  письма  Сергея  -  он
узнал их по почерку...
   "Как им Женя гордилась. Всякий раз заговорит - и все о нем. Об  успехах
его  рассказывала,  письмами  хвалилась...  -  Захар  стал  вспоминать  то
немногое, о чем успел перемолвиться, с Сергеем в  ночь  после  похорон  да
наутро, когда подошла машина,  и  молодой  Лахтин,  бросив  завтрак,  стал
неловко прощаться. Прощался и отводил глаза, будто  украл  что-нибудь  или
собрался украсть. Да... Все как будто в порядке: Сергей у себя  на  заводе
большой начальник, почти что профессор. Но... По  всему  видать,  какая-то
беда его гложет. Он, конечно, сам не признавался, а я не спрашивал  -  при
таком горе о себе не говорят, но напрасно Женя так радовалась.  Неладно  с
Сергеем. Душа у него болит. Или  сам  ее  измучил,  или  люди...  Надо  бы
написать соседу. Заодно и облигации отошлю".
   Захар  нашел  тетрадку,  шариковую  ручку,  которую  весной   купил   в
райцентре.
   "Здравствуй, Сергей Тимофеевич, - начал он письмо. - Сообщаю тебе,  что
на хату твоей матери уже нашлось два покупателя. Один дает 2500 рублей,  а
Савка Кошовый дает 2700 и даст больше, потому что сына с  невесткой  хочет
отделить. Я попусту торговаться не  умею  и  не  люблю.  А  цену  назначил
твердую - 3000 рублей. Хата того стоит. Сам помогал, если ты  помнишь,  ее
строить. Как только продам, сколько надо возьму на памятник, как ты  перед
отъездом наказывал, а остальные вышлю  по  почте.  Памятник  закажу  самый
лучший, а так как их у нас делает тот самый Савка Кошовый,  то  ему  часть
денег и вернется. Вкладываю в это письмо семнадцать облигаций, какие  были
у матери, а выигрышные они или нет, ты уж сам узнай..."
   Захар отложил ручку, подумал и начал писать уже совсем о другом:
   "...Может, и не мое это дело, сынок, но показался ты мне в  мае  совсем
больным. Как то яблоко: сверху румяное, красивое, а внутри червяк сидит...
Ты все-таки побереги себя, Сергей Тимофеевич. Может, возьми отпуск,  да  и
приезжай к нам как на дачу? А если понравится, то хоть на целый  год.  Про
воздух там или пляж агитировать не буду - они у вас,  наверное,  лучше.  А
вот душой только на родине и отдохнешь. Короче, приезжай в любое время".
   Захар отложил готовое письмо в сторону,  стал  просматривать  остальные
бумаги: может, еще где облигации завалялись.
   Его внимание  привлек  знакомый  конверт,  которых  насмотрелся,  когда
вернулся с фронта. "Похоронка на Тимофея, - догадался Захар. -  Тоже  надо
сыну переслать". В конверте было письмо, по-видимому, от командира.  Захар
прочитал первые строки "...экипаж Вашего мужа в бою около села  Скирманова
подбил три фашистских танка. Однако в результате прямого попадания  машина
Тимофея Степановича загорелась. Он был тяжело ранен и через  полчаса  умер
на моих глазах от потерн крови. Когда был еще в  сознании,  просил,  чтобы
Вы, Евгения Яковлевна,  не  убивались  и  были  счастливы,  что,  конечно,
невозможно в такое тяжелое для Родины время. Случилось  это  страшное  для
Вас и нас, друзей Тимофея Степановича, событие на Истринском  направлении,
под Москвой".
   Не веря своим глазам, Захар достал из конверта само извещение. Как  так
"под Москвой"?! Не может быть! Тимофей ведь под  Берлином  погиб...  Да  и
знали бы в селе о похоронке. Может, Женя ее в райцентре получила?.. Ветхая
бумажка наконец развернулась...
   "Уважаемая... Ваш муж  лейтенант  Лахтин  Тимофей  Степанович...  погиб
смертью храбрых в боях... 21 ноября 1941 года..."
   Захар еще раз прочитал похоронку. Бумажка вдруг выпала из рук,  комната
качнулась перед глазами. "21 ноября! В первый год войны!  Выходит  дело  -
Сергей сын! Сергей Захарович, его...  Зачем  же  ты  так,  Женя?!  За  что
казнишь всю жизнь?"
   Так говорила обида. Но жила в нем уже и мудрость, которая стала утешать
да урезонивать: "А чего же ты хотел: чтобы  Женя  стала  отнимать  мужа  у
другой солдатки? Чтобы, гордая, краденую любовь стала  узаконивать?  Перед
людьми и совестью своей стыд принимать? Не  такая  она...  Сам  знаешь.  А
после, когда Настя умерла?.. Поздно было. Парень-то вырос.  Зачем  у  него
легенду отнимать да давний обман раскрывать?"
   Захар закурил, открыл окно. Над кустом сирени висела полная  луна.  Как
тогда, той ночью... Теперь ему ясно, почему она просила: "Говори. Все, что
хочешь, говори. На всю жизнь хочу тебя наслушаться..." И ласкала - на  всю
жизнь. К утру он забылся на полчаса, задремал. А  проснулся  от  странного
ощущения: плечо мокрое и горячее. Женя плакала, уткнувшись ему в плечо.  В
молочном утреннем  свете,  худенькая  и  белая,  будто  ветка  вишни,  она
показалась  ему  облачком.  Зоревое-перьевое,  дрожит  рядом,   дунешь   -
улетит... Он подумал тогда, что Женя сплетен испугалась - как бы в селе не
узнали, Тимофею после войны не доложили. Стал, глупый, утешать.  А  теперь
открылось: нечего ей было бояться. Судьбу  она  свою  оплакивала,  которую
сама же и выбрала.
   Захар докурил "Приму" до того, что окурок прижег пальцы. Он  распечатал
конверт, который уже успел заклеить, достал письмо к  Сергею.  И  тут  вся
решительность и  радость  вдруг  куда-то  девались.  Что  написать  и  как
написать? Нужно ли вообще об этом писать?
   Захар долго думал, потом сделал в конце письма короткую приписку:
   "Сынок! Несколько минут назад в бумагах твоей покойной матери  я  нашел
такое, что перевернуло мне всю жизнь. Дело  прошлое,  но  очень  важное  и
касается оно нас с тобой. В письме о таком не напишешь... Поэтому приезжай
теперь непременно!"
   Несмотря на поздний час, Захар отнес письмо на почту,  бросил  в  ящик.
Помолодевший и  счастливый,  он  возвращался  домой  и  прикидывал:  через
сколько дней сын получит его весточку? Догадается ли  он,  что  произошло?
Наверное, догадается. Должен догадаться.


   Лахтин открыл глаза и вздрогнул от  неожиданности:  на  другой  стороне
кровати возле спящей Ляли нахально развалился... его двойник.
   - А девочка хороша, -  гнусным  шепотом  заключил  Йегрес  и  плотоядно
ухмыльнулся. - Жаль, черт возьми, что  я  не  материальный.  Роль  святого
духа, как ты понимаешь, меня мало устраивает.
   Он протянул свою черную лапу, театрально положил ее Ляле на грудь.
   - Ты чего сюда заявился?! - прошипел Лахтин. - Убирайся!
   - И не подумаю, - засмеялся Йегрес, - собственник проклятый... Конечно,
если ты будешь выступать, то я могу и уйти. Слетаю, например, к  Светлане.
Она еще тоже не вставала...
   - Пошли на кухню, - взмолился Лахтин. - Разбудишь Ляльку  -  что  я  ей
скажу?
   Он осторожно выбрался из  постели,  прикрыл  за  собой  дверь  спальни.
Двойник объявился на кухне прямо из стены. Однако  полностью  выходить  не
стал: высунул возле холодильника торс, оперся плечом о шкафчик.
   "Если Лялька проснется и  увидит  этот  живой  горельеф,  точно  с  ума
сойдет, - подумал Лахтин. - Надо поскорее его отправить... Впрочем,  кроме
меня, его, кажется, никто не видит..."
   - Небось в мечтах уже премию получаешь?  -  полюбопытствовал  Злодей  и
покачал головой. - Шанс, конечно, есть. Но  ты  себя,  Сергей,  на  худшее
настрой. В случае чего - не так обидно будет.
   Он впервые назвал Лахтина по имени. Тот удивился:  "С  каких  это  пор?
Обычно  двойник  говорит  пренебрежительно  и   грубовато.   Насмешничает,
подкалывает, язвит..."
   - Ты,  кстати,  тут  особо  не  сибаритствуй  и  Ляльку  не  обижай,  -
назидательно сказал Йегрес. - Прогонит.
   - Кого? Меня? Мышка меня прогонит? - Лахтин пожал плечами.  -  Я  вижу,
Злодей, ты переутомился. Заговариваться стал.
   - Мое дело предупредить... Еще тебе два  совета  впрок.  Вишневского  в
серьезное дело не пускай - увлечется, потом не  оторвешь.  Бери  пока  его
идеи и внедряй их... осваивай. А его заканчивать диссертацию посади  -  он
тебе за это в ножки поклонится. Это первое. Второе: не  тяни  с  переводом
Светланы. Ты же знаешь, в отделе главного  механика  освободилось  хорошее
место.  Девушка  толковая,  перешла  на  третий  курс  -   уговори   Павла
Александровича, чтобы взял. Чем раньше уберешь ее из приемной, тем  скорее
твоей станет.
   - Все-то ты рассчитал. Стратег...
   - Это ты рассчитал. И сам себе советы даешь, - ухмыльнулся двойник.
   - Опять темнишь? - Лахтин включил конфорку, поставил на плиту чайник.
   - Так я весь из темени, - сказал Йегрес и  прислушался.  -  Все,  конец
аудиенции. Проснулась твоя милашка. Помни, что я сказал, и будь здоров.
   Он нырнул в водопроводный стояк, и  трубы  на  всех  этажах  загремели,
будто по ним пронесся град камней.
   "Полдома, негодяй, разбудил", - подумал Лахтин, возвращаясь в  спальню.
Он завалился на кровать, будто  большой  кот,  и  стал  целовать  Лялю.  И
маленькая женщина в самом деле проснулась.
   - Ты тупик моих желаний, -  прошептал  он  довольно  пошловатую  фразу,
которую услышал в КБ от Генина, обхаживавшего в коридорах  всех  встречных
сотрудниц.
   Ляля высвободилась:
   - Чайник дребезжит, слышишь?
   Потом она готовила завтрак, а Лахтин ошивался на кухне и, сам  того  не
замечая, мешал: снова фальшиво и громко напевал  о  "неудачнике",  целовал
Лялю, когда она отцеживала картошку, курил.
   "Бог мой, - с раздражением подумала Ляля. - Ведь он  всерьез  полагает,
что весь мир создан специально  для  него,  Сереженьки  Лахтина,  для  его
пользования. А уж я и подавно...  -  Она  попробовала  успокоить  себя.  -
Сережа, конечно, эгоист, но и ты не лучше. Тебе мало владеть им по случаю.
Тебе подавай его целиком и навсегда -  обычная  женская  логика.  А  он  -
обычная мужская логика - этого не хочет.  Да,  больше  не  хочет,  чем  не
может, потому что с Тамарой его уже долгие годы ничто не связывает. И ни с
кем не связывает. Разве что со своим отражением в зеркале..."
   И тут Ляля вдруг нечто поняла и даже испугалась  своего  открытия:  она
повторяет привычные соображения, а на самом деле не хочет им владеть -  ни
теперь, ни тем более всегда. Мысль была отчетливая и определенная, но Ляля
поспешно прогнала ее прочь. Съездит в Мацесту, отдохнет. А там и сентябрь.
Пойдет на работу, привезет к себе Димку... А Сергей... Не  хочется  сейчас
копаться в их отношениях. Само собой все решится.
   Они вернулись в комнату.
   - Мышка, я принимаю волевое решение. -  Лахтин  допил  кофе,  встал.  -
Подскажи, где твой билет на поезд?
   - На телевизоре, - машинально ответила она.
   - Ага, вот он, купейненький. Раз ты меня любишь, а  это  факт,  значит,
остаешься. А соблазн купейненький...
   Он разорвал билет, выбросил обрывки.
   -  Ты  согласна,  Мышка?  -  спросил  он,  протягивая  к  ней  руки.  -
Великолепный принцип: все, что мешает нам быть счастливыми, -  в  мусорное
ведро!
   - Гениально! - подтвердила Ляля, и губы  ее  задрожали.  -  По  крайней
мере, эффектно, как в кино. Ты не подумал, что я могла бы сдать билет?
   - Мышка, я не узнаю тебя! - вскричал Лахтин, привлекая  ее  к  себе.  -
Тратить наше  драгоценное  время  на  прозу  жизни!  На  какие-то  рубли?!
Опомнись!
   - Опомнилась, - чужим голосом сказала Ляля и  решительно  высвободилась
из его объятий. - Может, и путевку заодно порвешь? Она, кстати,  ровесница
наших отношений - я ее четыре года дожидалась!
   Пораженный ее  тоном,  Лахтин  даже  отступил  на  шаг,  чтобы  получше
разглядеть маленькую женщину.
   - Не может быть, - сказал он. - Ты сердишься? Из-за этой чепухи?  Да  я
тебе  десяток  путевок  достану.   Выбирай   любой   курорт,   вплоть   до
международного.
   - Это не проза жизни,  -  зло  ответила  Ляля.  -  Это  моя  жизнь.  Ты
приходишь ко мне отдохнуть, на полный пансион. Я уже не говорю о том,  что
трачу на тебя душу. Но знаешь ли ты, мой романтичный  и  ультрасовременный
любовник, что один твой визит съедает половину моей зарплаты?! Что я потом
с философским видом жую в школьном  буфете  пирожки  и  запиваю  их  почти
бесплатным молоком? Что я молода и мне хочется носить  красивые  платья  и
хоть изредка надевать свои дешевые украшения...
   - Я... я не знал, - забормотал Лахтин, лихорадочно шаря по карманам.  -
Никогда не думал о быте, не придавал значения... Я заплачу, Ляля, я за все
заплачу... Ты извини, пожалуйста. Я куплю новый билет...
   - Да разве в деньгах дело? - звенящим голосом ответила она, не замечая,
что по  щекам  побежали  слезы.  -  Ты  чудовище,  Сергей!  Бесчувственное
чудовище, которое  живет  только  для  себя!  Такие,  как  ты,  не  просто
потребители. Вы активные потребители. Вы потихоньку приспосабливаете  мир,
переиначиваете его, чтобы вам в нем было  удобно.  Это  особенно  страшно.
Ведь раньше вы приспосабливались сами, а сейчас все наоборот.
   - Лихо, -  криво  улыбнулся  Лахтин.  -  Ты  прям-таки  государственный
обвинитель, Мышка.
   - Перестань меня так называть! - Ляля  топнула  ногой.  -  Я  не  знаю,
Сережа, почему ты такой. - Она всхлипнула, на ощупь, как слепая,  нашарила
стул. - Ты ко мне таким уже пришел... Я не знаю,  например,  почему  гниют
яблоки, но всегда отличу гнилое от  нормального...  Почему  вы  появились,
откуда - не знаю. Но рядом с вами страшно. Как-то, когда ты ушел,  вылакав
бутылку  коньяка  и  переспав  со  мной,  я  нафантазировала:  может,   вы
пришельцы? Ведь вы появились так недавно - лет десять-пятнадцать назад. Вы
не стали пробиваться к высшей власти. Там все на  виду,  сразу  скажут  "а
король-то голый". Вы присвоили  себе  мелочь  -  распределение.  Стали  за
прилавки, взяли ключи от подсобок, списки абитуриентов и  ордера  жилищных
кооперативов... Вы поселились в обществе, будто вирус в организме...
   - И все это я, Лахтин? - Он почти не воспринимал ее  обвинения,  потому
что его ошеломило и напугало одно слово, которое она бросила  ему  в  лицо
еще  в  начале  этой  нелепой  сцены:  чудовище.  Что  это  -  совпадение,
случайность? Или Ляля что-то узнала о двойнике, о его постыдной  игре  или
душевной болезни?
   - Между прочим, - сказал он, вяло подыскивая контраргументы, -  мы  все
потребители. И нечего этого стыдиться.
   Ляля удивленно взглянула на Лахтина.
   - Хитрый мой доктор наук. - Она засмеялась. - Тебе просто нечем  крыть.
Душа для тебя давно пустой звук, абстрактная величина. А вот  желание  все
иметь и всем попользоваться ты будешь защищать до  последнего  дыхания.  Я
тоже живу в мире вещей и потребностей. Это нормально, по-людски.  Но  ваши
вещи и потребности - чужие. Чуждые. По существу. За  них  нужно  продавать
душу, милый. И предавать.
   - Мне же больно, Ляля, - хрипло сказал Лахтин. - Опомнись.  Что  же  ты
бьешь без разбора, что ты хлещешь?! Неужто и впрямь я такое чудовище?
   Она подошла к журнальному столику, возле которого сидел  Лахтин,  взяла
из его пачки сигарету.
   - Я четыре года терпела, - сказала Ляля. - Потерпи и ты, залетный  мой.
Скажи лучше: что тебе сегодня приснилось?
   - Ну и переходики у тебя! С ума можно сойти, -