ом прямо  сейчас.  Или с Анваром. Или  с  Дека-Дюраболином.  Из-за
нового  цвета  волос я  выгляжу размытым. Моя  последняя операция на веке не
состоялась, и  уже показываются мешки под глазами. Корни моих волос держатся
свободно. Я  начинаю рассматривать в зеркале, не выросли ли у меня волосы на
спине.
     Знак пролетает в окне, сообщая: Софт Шолдерз.
     Остаток косметики, имитирующей загар,  запекся в  уголках моих глаз и в
морщинах вокруг рта и поперек лба.
     Мне  удается задремать. Я выбираю матрас, гармонирующий  с  цветом моих
ногтей.
     Знак пролетает в окне, сообщая: Снизить Скорость Держаться Справа
     Затем стук в дверь.
     "У меня  есть  чизбургер,  если ты хочешь,"  -- говорит  Фертилити через
дверь и через всю нагроможденную мебель.
     Мне не нужен сальный ебаный жирный ебаный чизбургер, кричу я в ответ.
     "Но  тебе нужно  есть  сахар и жир и соль, чтобы вернуться к  норме,  --
говорит Фертилити. -- Это для твоего же блага".
     Мне нужно вощение всего тела, кричу я. Мне нужен мусс для волос.
     Я молочу в дверь.
     Мне нужны два часа в хорошей качалке. Мне нужно пройти три сотни этажей
на лестничном тренажере.
     Фертилити говорит: "Тебе нужно постороннее вмешательство. С тобой будет
все в порядке".
     Она убивает меня.
     "Мы спасаем твою жизнь".
     Во мне остается вода. Я теряю твердость в плечах. Мои мешки под глазами
нуждаются в  подтяжке. На моих  зубах налет. Мне нужно потуже затянуть пояс.
Мне нужен диетолог. Позвоните моему ортодонту. Мои икры сдуваются. Я дам вам
все, что вы захотите. Я дам вам денег.
     Фертилити говорит: "У тебя нет денег".
     Я знаменит.
     "Тебя разыскивают за массовое убийство".
     Она и Адам должны достать мне какие-нибудь диуретики.
     "На следующей остановке, -- говорит  Фертилити, -- я принесу тебе  старый
добрый двойной кофе".
     Этого не достаточно.
     "Это больше, чем тебе дадут в тюрьме".
     Давай подумаем хорошенько, говорю я.  В  тюрьме у меня  будет штанга. Я
смогу  проводить время на  солнце. У них там  должны  быть доски для седов в
тюрьме.  Вероятно, я смог  бы  подпольно  достать Вистрол.  Я говорю: Просто
выпусти меня. Просто разблокируй эту дверь.
     "Ты еще ничего не понял".
     Я ХОЧУ В ТЮРЬМУ!
     "В тюрьме есть электрический стул".
     Я рискну.
     "Но они могут убить тебя".
     Отлично. Мне нужно всего лишь побыть в центре всеобщего внимания.  Хотя
бы еще один раз.
     "Да, ты пойдешь в тюрьму и будешь в центре всеобщего внимания".
     Мне нужен увлажняющий крем. Мне нужно, чтобы меня фотографировали. Я не
как обычные люди.  Чтобы выжить, мне нужно,  чтобы  у  меня  постоянно брали
интервью.  Мне  нужно  находиться  в  моей  естественной  среде обитания, на
телевидении. Мне нужно жить свободно, подписывая книги.
     "Я оставлю тебя одного  ненадолго, --  говорит Фертилити  через дверь. --
Тебе нужен перерыв".
     Я ненавижу быть смертным.
     "Думай,  что  это  Моя Возлюбленная  или  Пигмалион, только  в обратном
порядке".
12
     В следующий  раз, когда я проснулся, я был в  бреду, а Фертилити сидела
на краю моей кровати и втирала дешевый нефтяной увлажняющий крем в мою грудь
и руки.
     "С возвращением, -- говорит она. -- Мы уж думали, что ты решился на это".
     Где я?
     Фертилити  глядит  по  сторонам.  "Ты  в  Шато  Мэйплвуд с  дешевенькой
мебелью, -- говорит она. -- Линолеум без шва  на  кухне, виниловый  не вощеный
пол  в двух  ванных. Здесь есть легкоочищаемые  узорчатые виниловые стеновые
панели вместо камней, и дом декорирован в сине-зеленой морской гамме".
     Нет, шепчу я, в какой мы точке планеты?
     Фертилити говорит: "Я поняла, что ты имеешь в виду это".
     Знак пролетает в окне, сообщая: Впереди Детур.
     Комната, в которой мы сейчас, не такая, какую я помню. Обойный бордюр с
плящущими  слониками возле самого потолка. Кровать, в  которой я лежу, имеет
навес и белые,  машинной  работы,  кружевные шторы, висящие  по  его краю  и
скрепленные розовыми сатиновыми ленточками. Белые жалюзи по бокам окна. Наше
с Фертилити отражение в большом зеркале в форме сердца, висящем на стене.
     Я спрашиваю: Что случилось с тем домом?
     "Это было два дома назад, -- говорит Фертилити. -- Сейчас мы в Канзасе. В
половине Шато Мэйплвуд с четырьмя  спальнями. Это  высшее достижение в серии
заводских домов".
     Значит, он действительно хороший?
     "Адам  говорит,  что  лучший,  --  говорит  она,  укрывая  меня.   --  Он
поставляется с подобранным по цвету постельным бельем, и здесь есть посуда в
столовой, гармонирующая  с сиреневыми вельветовыми  диванчиками  и  любовным
диванчиком  в  гостиной.  Здесь  даже есть  подобранные  по цвету  сиреневые
полотенца  в  ванной.  Здесь,  правда, нет кухни,  по  крайней  мере в  этой
половине. Но я уверена, что где бы кухня ни была, она сиреневая".
     Я спрашиваю: Где Адам?
     "Спит".
     Он не беспокоился обо мне?
     "Я сказала ему, что все благополучно разрешится, -- говорит Фертилити. --
Короче, он очень счастлив".
     Шторы кровати танцуют и крутятся вместе с движениями дома.
     Знак пролетает в окне, сообщая: Осторожно.
     Я ненавижу то, что Фертилити знает все.
     Фертилити говорит: "Я знаю, что ты ненавидишь, что я знаю все".
     Я спрашиваю, знает ли она, что я убил ее брата.
     Вот так вот просто правда вышла наружу. Мое предсмертное признание.
     "Я  знаю, что ты разговаривал с  ним в ночь, когда он умер,  --  говорит
она, -- но Тревор убил себя сам".
     И я не был его гомосексуальным любовником.
     "Я тоже это знала".
     И я был тем голосом в той кризисной горячей линии, с которым она грязно
разговаривала.
     "Я знаю".
     Она растирает  крем  между  своими ладонями, а затем втирает  его в мои
плечи.  "Тревор позвонил  тебе,  потому что искал  сюрприз. Я вожусь с тобой
ради того же".
     С закрытыми глазами я спрашиваю, знает ли она, чем все это закончится.
     "В долгосрочной перспективе или в краткосрочной?" -- спрашивает она.
     И то, и другое.
     "В долгосрочной перспективе,  -- говорит она, -- все мы умрем. Затем наши
тела сгниют. Здесь нет ничего удивительного. В краткосрочной -- мы будем жить
счастливо во веки веков".
     Правда?
     "Правда, -- говорит она. -- Поэтому не бойся".
     Я гляжу в зеркало в форме сердца на то, как я старею.
     Знак пролетает в окне, сообщая: Водите Осторожнее.
     Знак пролетает в окне, сообщая: Скорость Измеряется При Помощи Радара.
     Знак пролетает в окне, сообщая: Включите Фары Для Безопасности.
     Фертилити  говорит:  "Ты  можешь просто расслабиться  и дать  случиться
тому, что должно?"
     Я  спрашиваю:  она  имеет  в виду катастрофы, боль, нищету?  Могу ли  я
позволить  всему   этому  случаться?  "И  радость,   --   говорит  она,  --  и
Безмятежность,   и   Счастье,  и  Удовлетворенность".  Она  называет  крылья
Колумбийского Мемориального Мавзолея. "Тебе не  нужно контролировать все,  --
говорит она. -- Ты не можешь контролировать все".
     Но ты можешь быть готорым к катастрофе.
     Знак пролетает мимо, сообщая: Пристегнитесь.
     "Если  все  время думать о  катастрофах,  то они начнут происходить," --
говорит Фертилити.
     Знак пролетает мимо, сообщая: Осторожно, Камнепад.
     Знак пролетает мимо, сообщая: Впереди Опасные Повороты.
     Знак пролетает мимо, сообщая: Скользко, Когда Мокро.
     За окном Небраска приближается с каждой минутой.
     Весь мир -- это катастрофа, которая ждет своего часа, чтобы случиться.
     "Я  хочу,  чтобы  ты знал,  что  я  не  всегда  буду здесь,  --  говорит
Фертилити, -- но я всегда тебя найду".
     Знак пролетает в окне, сообщая: Оклахома 40 км.
     "Не важно, что случается, -- говорит Фертилити, -- не  важно, что делаешь
ты или твой брат, все идет как надо".
     Она говорит: "Ты должен доверять мне".
     Я спрашиваю: А ты можешь мне достать Гигиеническую Помаду. Для губ. Они
растрескались.
     Знак пролетает мимо, сообщая: Оползни.
     "Окей, --  говорит  она. -- Я простила твои грехи. Если это  поможет тебе
расслабиться, думаю, что я смогу достать тебе Гигиеническую Помаду".
11
     Конечно же,  мы  потеряли  Фертилити на стоянке  грузовиков за границей
Денвера, Колорадо. Даже я мог предвидеть это. Она выскользнула, чтобы купить
мне Гигиеническую Помаду, когда  водитель  грузовика пошел отлить. Адам  и я
спали до тех пор, пока не услышали ее крики.
     И конечно же, она все именно так и планировала.
     В темноте, при  свете луны, проходящем через окна, я иду,  натыкаясь на
мебель, туда, где Адам бросил открытыми две входных двери.
     Мы уезжаем со стоянки грузовиков, набирая  скорость, а  Фертилити бежит
за  нами.  Одна  ее  рука  вытянута  вперед  и  держит  маленький  цилиндрик
Гигиенической  Помады.  Ее рыжие  волосы развеваются  позади нее.  Ее  туфли
хлюпают по тротуару.
     Адам  протягивает руку,  чтобы  спасти ее.  Другой рукой он держится за
дверной косяк.
     Из-за  тряски  дома маленький  мраморный  журнальный  столик  падает  и
катится к  Адаму, стоящему  в дверях.  Фертилити уворачивается, когда столик
падает на землю.
     Адам говорит: "Возьми мою руку. Ты можешь до нее дотянуться".
     Стул из столовой  вытряхивается на дорогу и разбивается, чуть  не задев
Фертилити, и она говорит: "Нет".
     Ее слова почти  теряются в реве мотора грузовика,  она говорит: "Возьми
Гигиеническую Помаду".
     Адам  говорит: "Нет. Если я до  тебя  не дотянусь, то  мы  прыгаем.  Мы
должны оставаться вместе".
     "Нет,  --  говорит  Фертилити. --  Возьми  Гигиеническую  Помаду, она ему
нужна".
     Адам говорит: "Ты ему нужна больше".
     Окна, которые мы оставили  открытыми, затягивают воздух  внутрь, и план
удобного для жизни этажа  без перегородок подхватывается воздушным потоком и
выносится через входные двери. Бросательные подушки  с вышивкой  сдуваются с
дивана и вылетают через передние двери вокруг Адама. Они летят на Фертилити,
ударяя ее по лицу и почти сбивая с ног. Декоративное искусство в рамочках, в
основном ботанические репродукции и  сделанные со вкусом фотографии скаковых
лошадей,  шлепаются со  стен и  уплывают на  дорогу,  чтобы  разлететься  на
осколки стекла, деревянные щепки и искусство.
     Я  чувствую,  что  хочу  помочь, но я  слаб.  Я  потерял  слишком много
внимания за последние несколько дней. Я с трудом могу стоять. Уровень сахара
в моей крови запредельный. Я могу лишь видеть, как Фертилити падает сзади, а
Адам рискует высовываться все дальше и дальше.
     Композиции из  шелковых цветов падают, и красные шелковые розы, красные
шелковые герани и синий  ирис уплывают через дверь и порхают мимо Фертилити.
Символы забвения, маки,  приземляются на дорогу, и она бежит по  ним.  Ветер
разбрасывает поддельные апельсины и сладкий горох, белый и  розовый, дыхание
младенца и орхидеи, белые и фиолетовые, к ногам Фертилити.
     "Не прыгайте," -- говорит Фертилити.
     Она говорит: "Я вас найду. Я знаю, куда вы едете".
     На одно мгновение она почти делает это. Фертилити почти достает до руки
Адама, но когда он пытается затащить ее внутрь, их руки расстаются.
     Почти расстаются. Адам открывает руку, и в ней цилиндрик  Гигиенической
Помады.
     А Фертилити пропала в темноте и осталась позади нас.
     Фертилити исчезла. Должно быть,  мы едем  со скоростью 100 километров в
час,  и  Адам поворачивается  и бросает  мне помаду с  такой  силой, что она
рикошетится от  двух стен.  Адам рычит:  "Надеюсь,  что ты теперь  счастлив.
Надеюсь, что твои губы восстановятся".
     Шкаф для фарфора в столовой раскрывается, и блюда, тарелки для салатов,
супницы, обеденные тарелки,  бокалы и чашки выпрыгивают и катятся ко входным
дверям.  Все  это  разбивается о дорогу. Все  это  остается  широким шлейфом
позади нас, искрясь в лунном свете.
     Никто не бежит за нами, и Адам тащит цветной телевизор со стерео-звуком
и почти  цифровой картинкой к  двери. С криком  он  пихает его  с  переднего
крыльца. Затем он сталкивает  с крыльца вельветовый любовный диванчик. Затем
спинетовое пианино. Все разбивается при падении на дорогу.
     Затем он смотрит на меня.
     Глупого, слабого,  отчаявшегося  меня, ползающего  по  полу  в  поисках
Гигиенической Помады.
     Он скалит зубы, его волосы падают на лицо, Адам говорит: "Мне следовало
бы выбросить тебя через эту дверь".
     Затем мимо проносится указатель, сообщающий: Небраска, 160 км.
     И улыбка, медленная и жуткая,  рассекает лицо Адама. Он  высовывается в
открытую входную дверь и сквозь ночной ветер, воющий вокруг него, кричит.
     "Фертилити Холлис!" -- кричит он.
     "Спасибо!" -- кричит он.
     В  темноте  позади нас, во всей этой темноте с ее отбросами,  стеклом и
обломками позади нас, раздается крик Адама: "Я не забуду, что все, о чем  ты
мне говорила, должно сбыться!"
10
     В ночь  перед нашим возвращением  домой  я  рассказываю своему старшему
брату все, что могу вспомнить о Правоверческом церковном округе.
     В церковном  округе мы сами создавали все,  что  ели. Пшеницу  и яйца и
овец  и  рогатый скот. Я помню, как мы ухаживали  за великолепными  садами и
ловили искрящуюся радужную форель в реке.
     Мы на заднем крыльце Замка Кастиль, едущего со скоростью 100 километров
в час сквозь ночь Небраски по 80-му  Межрегиональному. У  Замка Кастиль есть
резные стеклянные подсвечники на каждой стене и золоченые краны в ванной, но
никакого  электричества  или  воды.  Все  красиво,  но  ничего из  этого  не
работает.
     "Электричества  нет,  вода не течет, -- говорит Адам. --  Так  же, как  в
нашем детстве".
     Мы сидим  на заднем  крыльце, свесив  ноги  с края, к пролетающей внизу
дороге. Порывы ветра приносят к нам дизельную вонь.
     В правоверческом церковном округе, говорю я Адаму,  люди жили простой и
насыщенной  жизнью. Мы были  непоколебимыми и гордыми людьми.  Наши воздух и
вода были чисты. Наши дни проходили с пользой. Наши ночи были абсолютны. Вот
что я помню.
     Вот почему я не хочу возвращаться назад.
     Там   не  будет  ничего,  кроме  Национального  Санитарного  Могильника
Чувствительных Материалов имени Тендера Брэнсона. Как это будет выглядеть  --
сваленные в кучу годы порнографии со всей страны, присланные туда сгнивать --
я не хочу видеть в первую очередь. Агент объяснил мне методику. Тонны грязи,
самосвалы и заполненные бункеры, мусоровозы и крытые товарные вагоны, полные
грязи, прибывают туда каждый  месяц, и  там бульдозеры распределяют  все это
метровым слоем на площади в двадцать тысяч акров.
     Я не хочу видеть  это. Я  не хочу, чтобы Адам видел это, но у Адама все
еще есть пистолет, и рядом со мной  нет Фертилити, чтобы сказать, заряжен он
или нет. Кроме того, я уже привык получать распоряжения насчет того, что мне
делать. Куда идти. Как действовать.
     Моя новая работа -- слушаться Адама.
     Поэтому мы возвращаемся в церковный округ. В Большом Острове мы украдем
машину, говорит Адам. Мы прибудем в долину как раз к рассвету, предсказывает
Адам. Всего лишь через несколько часов. Мы приедем домой воскресным утром.
     Мы  оба смотрим в  темноту  позади  нас,  и  все, что мы потеряли,  так
далеко. Адам говорит: "Что еще ты помнишь?"
     Все в церковном округе всегда было чистым. Дороги всегда были в хорошем
состоянии.  Лето было долгим, а  дождь шел  каждые десять дней. Я помню, что
зимы были  спокойные  и  безмятежные. Я  помню,  как  мы сортировали  семена
ноготков и подсолнечника. Я помню, как мы рубили лес.
     Адам спрашивает: "Ты помнишь мою жену?"
     Вообще-то нет.
     "В ней  и  нечего  вспоминать," --  говорит Адам. Пистолет  в его руках,
лежащих на коленях, а  то я не  сидел бы здесь.  "Это была Бидди  Глисон. Мы
должны были быть счастливы вместе".
     До  тех  пор,  пока  кто-то  не  позвонил в  полицию  и  не  дал  старт
расследованию.
     "Мы должны были родить дюжину детей и делать на  них барыши,"  -- сказал
Адам.
     До тех  пор, пока шериф графства не пришел туда и не попросил документы
на каждого ребенка.
     "Мы должны  были состариться на той ферме, проводя каждый следующий год
так же, как и предыдущий".
     До тех пор, пока ФБР не начало расследование.
     "Мы  оба  должны  были стать церковными  старейшинами  когда-нибудь," --
говорит Адам.
     До Отправки.
     "До Отправки".
     Я помню, что жизнь в окружной долине была  спокойной и мирной. Коровы и
куры гуляли свободно. Белье вывешивалось на улице на  просушку. Запах сена в
сарае. Яблочный пирог, охлаждающийся на каждом подоконнике. Я помню, что это
был отличный образ жизни.
     Адам смотрит на меня и вертит головой.
     Он говорит: "Вот насколько ты глуп".
     Как Адам  смотрится в темноте -- это  то, как я бы выглядел, если бы  со
мной не  случился  весь этот хаос.  Адам -- тот,  кого  Фертилити назвала  бы
образцом для меня. Если бы меня никогда не крестили и не отсылали во внешний
мир,  если  бы  я  никогда  не  становился  известным,  и мои  пропорции  не
изменялись  бы, тогда  это  был бы  я с простыми  голубыми  глазами Адама  и
чистыми светлыми волосами. Мои плечи были бы квадратные и  обычного размера.
Мои наманикюренные руки  с прозрачным лаком на  ногтях были бы его  сильными
руками. Мои растрескавшиеся губы были  бы  как у  него. Моя  спина  была  бы
прямая. Мое сердце было бы его сердцем.
     Адам смотрит в темноту и говорит: "Я уничтожил их".
     Уцелевших правоверцев.
     "Нет, -- говорит Адам. -- Всех их. Весь семейный округ. Я вызвал полицию.
Однажды ночью я ушел из долины и шел до тех пор, пока не нашел телефон".
     На каждом правоверческом дереве были птицы, я помню. И мы ловили речных
раков,  привязывая  глыбу жира к  леске и забрасывая  его в ручей.  Когда мы
вытягивали его назад, жир был облеплен раками.
     "Должно быть, я нажал ноль на телефоне, -- говорит Адам, -- но я попросил
шерифа.  Я  сказал  кому-то,  кто  ответил,  что  только  один  из  двадцати
Правоверческих детей имеет  свидетельство о рождении гос.образца,  я  сказал
ему, что Правоверцы скрывали своих детей от властей".
     Лошади,  я помню.  У  нас  были стада лошадей,  чтобы  пахать  и тянуть
повозки. И мы называли их по  мастям, потому что грешно было давать животным
имена.
     "Я  сказал им, что Правоверцы плохо обращались  со своими  детьми  и не
платили налогов  с основной части своих доходов, --  говорит Адам. -- Я сказал
им,   что  Правоверцы  ленивые   и  беспомощные.   Я  сказал   им,  что  для
Правоверческих родителей  их дети были  их  доходом.  Их  дети были движимым
имуществом".
     Сосульки, висящие на зданиях, я помню. Тыквы. Урожайные костры.
     "Я дал старт расследованию," -- говорит Адам.
     Пение в церкви, я помню. Стеганые одеяла. Подъем сарая.
     "Я ушел из  округа той ночью и никогда не возвращался назад," -- говорит
Адам.
     Нас лелеяли и о нас заботились, я помню.
     "У нас не  было  никаких  лошадей.  Пара  цыплят и свиньи  -- вот  и все
хозяйство, -- говорит Адам. -- Ты был все время в школе. Ты просто вспоминаешь
то, что тебе говорили о жизни Правоверцев сто лет назад. Черт, сто лет назад
у всех были лошади".
     Счастье и чувство принадлежности, я помню.
     Адам  говорит: "Не было  черных Правоверцев. Правоверческие  старейшины
были кучкой расистов, сексистских белых рабовладельцев".
     Я помню чувство безопасности.
     Адам говорит: "Все, что ты помнишь, неправда".
     Мы были ценимы и любимы, я помню.
     "Ты помнишь ложь, -- говорит Адам. -- Тебя выкормили, обучили и продали".
     А его нет.
     Нет,  Адам  Брэнсон  был  первым  сыном. Три  минуты, они  создали  эту
разницу.  Ему должно было принадлежать все. Сараи и цыплята и  ягнята. Мир и
безопасность. Он  бы унаследовал  будущее, а я был  бы трудовым миссионером,
стригущим газон и стригущим газон, работа без конца.
     Темная ночь  Небраски и быстро пролетающая