й,
которую мы можем запланировать в ежедневнике.
     Наша СуперЛестница в Рай.
     Около шестидесятого этажа  футболка  от  пота  растягивается  до  самых
коленей.  Такое  чувство, что мои  легкие --  это нейлоновые чулки, в которые
пихают  лестницу:  натяжение,  выступ, разрыв. В  моих легких.  Разрыв. Шина
перед  взрывом, вот  какое ощущение в моих легких.  Запах  такой  же, как от
электрообогревателя или фена, сжигающего  слой пыли, вот такие у меня сейчас
горячие уши.
     Я занимаюсь этим,  потому что  агент  говорит, что во мне лишних десять
килограммов, и с ними он не сможет сделать меня знаменитым.
     Если твое тело --  это храм, ты можешь набрать очень много лишнего веса.
Если  твое тело -- это храм,  то  мое  было настоящим объектом для устранения
недостатков.
     Так или иначе, я должен был это предвидеть.
     Поскольку  каждое  поколение  заново открывает для  себя Христа,  агент
создает  мне  соответствующий  образ. Агент  говорит, что  никто  не  станет
поклоняться человеку с отвислым животом. В наши дни люди не станут заполнять
стадионы, чтобы слушать проповеди некрасивого человека.
     Поэтому я иду в никуда со скоростью семьсот калорий в час.
     На  восьмидесятом  этаже  мой  мочевой  пузырь ощущается  где-то  между
ногами.  Когда  ты снимаешь пластиковую обертку  с  чего-то,  разогретого  в
микроволновке,  пар тут  же обжигает тебе пальцы  -- сейчас у  меня такое  же
горячее дыхание.
     Ты  идешь  вверх и вверх и вверх  и не  приходишь  никуда.  Это иллюзия
прогресса. Хочется думать о своем спасении.
     Люди забывают о том, что путь в никуда тоже начинается с первого шага.
     Это  не похоже на приход духа великого койота, но на восемьдесят первом
этаже  эти случайные  мысли  из воздуха  просто возникают у тебя  в  голове.
Глупости,  которые агент говорил  мне, теперь  они  обретают смысл.  Чувство
такое,  как будто  ты  чистишь  что-то  парами аммиака, а сразу после  этого
счищаешь кожицу  с цыпленка, приготовленного на  гриле, все  глупости  этого
мира,  кофе  без кофеина,  безалкогольное  пиво,  СуперЛестница,  производит
хорошее впечатление,  не потому, что  ты  становишься  умнее,  а  потому что
маленькая  часть  твоего  мозга ушла  в  отпуск.  Это  разновидность  ложной
мудрости. Разновидность просветления от китайской еды, когда ты  знаешь, что
через десять  минут  после того, как твоя голова очистится,  ты забудешь все
это.
     Те пластиковые  пакетики  в  самолете  с одной порцией медовых  орешков
вместо  настоящей еды  -- такими маленькими  мне сейчас кажутся  мои  легкие.
После восьмидесяти  пяти этажей воздух кажется таким разреженным.  Твои руки
болтаются от усталости, твои ноги с каждым шагом ступают все тяжелее. В этот
момент все твои мысли очень глубоки.
     Как  пузыри в кастрюле,  перед тем  как  вода  начнет кипеть, эти новые
озарения просто возникают.
     На девяностом этаже каждая мысль -- это прозрение.
     Парадигмы разлетаются направо и налево.
     Все обыденное превращается в мощные метафоры.
     Глубинное значение всего написано у тебя на лице.
     И все это так многозначительно.
     Все это так глубоко.
     Так реально.
     Все, что агент говорил мне, обретает совершенный смысл. Например,  если
бы Иисус Христос умер в тюрьме, и никто бы его  не видел, не  оплакивал и не
пытал, были бы мы спасены?
     Со всем должным уважением.
     Согласно словам агента, важнейший фактор,  влияющий  на  твою святость,
это количество публикаций в прессе.
     На  сотом  этаже все становится  ясно, вся  вселенная, и это не  просто
действие  эндорфинов.  А  после  сотого  этажа ты  попадаешь  в  мистическое
царство.
     Так же, как дерево, падающее в лесу, когда  никто не  слышит  этого. Ты
понимаешь, что если бы никто не засвидетельствовал агонию Христа, разве были
бы мы спасены?
     Ключ  к спасению  в  том,  как  много внимания  ты  к себе привлекаешь.
Насколько  возвышенный  образ ты  создаешь.  Твоя  работа  на  публику. Твоя
подверженность  внешним воздействиям.  Узнаваемость твоего имени. Твоя свита
из журналистов.
     Звонок.
     К сотому этажу твои волосы полностью намокают от пота. Скучная механика
твоего  тела теперь  абсолютно ясна:  твои  легкие засасывают  воздух, чтобы
наполнить им  кровь,  твое  сердце  качает кровь к мышцам,  твои подколенные
сухожилия  укорачиваются,  чтобы  тянуть  ноги  за тобой,  твои  квадрицепсы
сжимаются,  чтобы поднимать колени перед  тобой.  Кровь доставляет воздух  и
пищу для сожжения внутри мито-чего-то в центре каждой клетки твоих мышц.
     Скелет  -- это всего лишь  приспособление, удерживающее твои  ткани  над
полом. Твой пот -- это всего лишь способ охлаждения.
     Откровения приходят к тебе со всех сторон.
     К сто пятому этажу ты  не можешь поверить, что ты раб этого тела, этого
большого  ребенка.  Ты  должен  держать его  накормленным,  и  укладывать  в
кровать, и вести его  в ванную.  Ты не можешь поверить, что мы  не  изобрели
ничего лучше. Что-нибудь не такое убогое. Не отнимающее так много времени.
     Ты осознаешь, что люди принимают наркотики, потому что это единственное
настоящее личное  приключение,  оставленное  им их  ограниченным-по-времени,
законно-упорядоченным, имущественно-разделенным миром.
     Только наркотики и смерть позволяют увидеть что-то новое, причем смерть
чрезмерно контролируется.
     Ты осознаешь, что нет смысла делать что-то, если никто не смотрит.
     Тебе  интересно:  если   бы  люди,   производившие  распятие,  устроили
забастовку, им бы изменили график работы?
     Ты осознаешь, что агент был прав.  Ты  никогда не видел  распятия,  где
Иисус не был бы почти полностью голым. Ты никогда не видел  толстого Иисуса.
Или Иисуса с волосатым телом.  На всех распятиях, которые ты видел, у Иисуса
не  было  ни  рубашки,  ни  джинсов  от известного  дизайнера,  ни  мужского
одеколона.
     Жизнь  идет так,  как сказал агент. Ты  осознаешь, что  если  никто  не
смотрит, ты бы мог остаться дома. Поиграть с собой. Посмотреть телевизор.
     Возле   сто  десятого  этажа  ты   осознаешь,  что  если  тебя  нет  на
видеокассете, или еще лучше в прямом эфире  по спутниковому каналу на глазах
у всего мира, то ты не существуешь.
     Ты то самое дерево, падающее в лесу, которое всем похую.
     Не  важно, делаешь ли  ты  что-то. Если никто не замечает,  твоя  жизнь
равна одному большому нулю. Ноль. Ничто.
     Хочешь  верь,  хочешь не верь, но это те  самые большие истины, которые
роятся внутри тебя.
     Ты  осознаешь,  что  из-за неуверенности  в  будущем  сложно  порвать с
прошлым. Мы не можем порвать  с нашим представлением о том, кто мы есть. Все
те  взрослые, играющие в археологов на  дворовых  распродажах, разыскивающих
артефакты   детства,  настольные  игры,  Мир  Сладостей,   Головоломка,  они
напуганы. Мусор становится  священными  реликвиями. День Чудес, Хула-Хуп. Мы
тоскуем  о  том,  что  просто  выкинули на  помойку,  потому  что  мы боимся
развиваться.  Вырастать,  меняться,  терять  вес,  открывать   себя  заново.
Приспосабливаться.
     Это как раз то, что агент говорил  мне, когда я шел по ЧудоЛестнице. Он
кричал на меня: "Приспосабливайся!"
     Все  ускоряется, кроме меня и моего потного тела с его испражнениями  и
волосами.  Мои родинки и желтые ногти на ногах. И я осознаю, что увяз в этом
теле,  а оно уже начало разрушаться. Мой  позвоночник  кажется выкованным из
раскаленного железа. Мои тонкие и мокрые руки болтаются с двух сторон.
     Поскольку изменения происходят постоянно,  тебе интересны люди, которые
жаждут  смерти,  ведь  это  единственный   способ  избавиться   от   чего-то
по-настоящему до конца.
     Агент кричит: не важно, как здорово ты выглядишь, твое тело -- это всего
лишь предмет одежды, который ты носишь, чтобы получить Большой Приз.
     Твоя рука должна суметь удержать Нобелевскую Премию.
     Твои  губы нужны лишь для того, чтобы ты мог посылать воздушные поцелуи
аудитории своих ток-шоу.
     И поэтому ты должен отлично выглядеть.
     Где-то возле сто пятнадцатого этажа  тебя распирает смех. Ты  все равно
собираешься от него избавиться. От своего тела. Ты уже от него избавляешься.
Время быть уверенным во всем.
     Поэтому, когда  агент приносит тебе анаболические стероиды, ты говоришь
да.  Ты   говоришь  да  сеансам  загорания  спина-к-спине.  Электролиз?  Да.
Протезирование  зубов? Да. Абразивное удаление дефектов кожи? Да. Химическое
отшелушивание? Да. По словам агента, чтобы стать знаменитым, нужно все время
отвечать да.
27
     Пока машина едет из  аэропорта, агент показывает мне свое лекарство  от
рака. Оно называется ХимиоСолв. Оно должно рассасывать опухоль, говорит он и
открывает  свой  дипломат,  чтобы достать  коричневую  аптечную  бутылочку с
темными капсулами внутри.
     Мы перепрыгнем немного назад  во  времени, от  того  момента,  когда  я
познакомился с  лестничным тренажером,  к моменту, когда я  впервые  лицом к
лицу встретился с агентом, в ту  ночь, когда  он  встретил  меня в аэропорту
Нью-Йорка.  Это  было до того, как он сказал мне, что я еще слишком толстый,
чтобы  быть  знаменитым.  До  того,  как  я  стал  изделием,   запущенным  в
производство. Когда мой самолет приземлился в Нью-Йорке, снаружи было темно.
Ничего особенно захватывающего.  Ночь  с такой  же луной,  какая была  у нас
дома, а агент -- обычный человек,  стоящий  у  трапа в очках и  с каштановыми
волосами с косым пробором.
     Мы пожимаем друг другу  руки. Машина подъезжает к бордюру, и мы садимся
сзади. Он берется  за складку  каждой  брючины,  чтобы приподнять  ее, когда
заходит в машину. Он выглядит так, будто сделан по спецзаказу.
     Он  выглядит бессмертным и несокрушимым. При  встрече с ним я  чувствую
такую же вину, как при покупке чего-то, что невозможно переработать.
     "А  вот еще одно лекарство  от  рака, которое  называется Онкологик," --
говорит  он и  передает  мне, сидящему рядом с ним на заднем сидении, другую
коричневую  бутылочку.  Это  отличная  машина,  потому  что  все  ее  мягкие
внутренности покрыты черной кожей. Сидеть мягче, чем в самолете.
     Во второй бутылочке еще больше темных капсул, а снаружи  наклеена самая
обычная аптечная этикетка. Агент достает еще одну бутылочку.
     "Это  одно из  наших  лекарств против  СПИДа,  -- говорит  он.  --  Самое
популярное из наших лекарств". Он достает  бутылочку за бутылочкой. "А вот и
наше  лучшее  средство  от туберкулеза,  устойчивого к антибиотикам. Это  от
цирроза  печени.  Это от Альцгеймера. Комплексное от неврита. Комплексное от
миеломы.  Комплексное от склероза. Риновирус," -- говорит он и трясет каждую,
чтобы таблетки внутри погремели, а затем передает их мне.
     ВиралСепт, написано на одной бутылочке.
     МалигНон, написано на другой.
     ЦеребралСпас.
     Колеркаин.
     Глупые слова.
     Все  это  коричневые  пластиковые  бутылочки  одного  размера  с белыми
крышечками и этикетками из одной и той же аптеки.
     Агент приехал,  одетый в  серый  шертяной костюм средней тяжести,  и  в
руках у него был только дипломат. Два  карих глаза смотрят сквозь очки. Рот.
Чистые ногти. Ничего примечательного, кроме того, что он мне говорит.
     "Назови любую болезнь, -- говорит он. -- У нас уже есть готовое лекарство
против нее". Он берет еще две  пригоршни коричневых бутылочек из дипломата и
трясет их. "Я взял с собой это, чтобы показать тебе результаты моей работы".
     Каждую секунду машина, в которой мы сидим, скользит все дальше и дальше
сквозь темноту в направлении Нью-Йорк Сити. От нас не отстают другие машины.
От нас не отстает Луна. Я говорю,  что удивлен, как все  эти болезни все еще
могут существовать в мире.
     "Как жаль,  --  говорит  агент, --  что медицинские технологии  настолько
отстают  от  маркетинговой  стороны  дела.  Я  имею в  виду,  что мы  годами
поддерживаем  торговлю,  платим  за  то,  чтобы  врачи бесплатно  пили кофе,
обеспечиваем рекламу  в журналах и полное продвижение товаров, но  у них все
та  же песня. R&D  отстает от нас на  годы. Подопытные  обезьяны все еще
дохнут,  как  мухи".  [R&D  --  вероятно,  имеется в  виду research &
development, т.е. исследования и развитие -- прим. ИКТ]
     Два ряда идеальных зубов кажутся вставленными в его рот ювелиром.
     Таблетки  от СПИДа выглядят так же, как таблетки от рака, и так же, как
таблетки  от диабета.  Я спрашиваю:  Что, все  эти вещи  на  самом  деле  не
изобретены?
     "Давай не будем употреблять это слово, "изобретены", -- говорит агент. --
Все это звучит как-то натянуто".
     Но они реальны?
     "Конечно же реальны, -- говорит он и  забирает первые  две бутылочки  из
моих рук. -- Они защищены копирайтом. Мы владеем правами на  пятнадцать тысяч
зарегистрированных  имен продуктов, которые находятся в стадии разработки. И
ты в их числе".
     Он говорит: "Это моя работа".
     Он разрабатывает лекарство от рака?
     "Наша   организация   занимается   общим   концептуальным   агрессивным
маркетингом  и пиаром, -- говорит он.  --  Наша работа -- создать концепцию. Ты
патентуешь лекарство. Ты защищаешь имя копирайтом. Как только кто-то создаст
продукт, он приходит к нам, иногда по своей воле, иногда нет".
     Я спрашиваю: Почему иногда нет?
     "Фокус  в том, что  мы  регистрируем  все  мыслимые комбинации  слов  --
греческих слов, латинских,  английских,  каких угодно. Мы  получаем законное
право  на  все  мыслимые  слова,  которые  фармацевтическая  компания  может
использовать, чтобы дать название новому продукту. Для одного диабета  у нас
зарегистрировано сто  сорок названий,"  -- говорит  он. Он дает мне несколько
скрепленных степлером листов из своего дипломата.
     ГлюкоМед, читаю я.
     Инсулиниз.
     ПанкреЭйд.  Гемазин.  Глюкодан. Грауденаз.  Я  переворачиваю  страницу,
бутылочки  соскальзывают  с моих  коленей  и катятся по полу  машины,  гремя
таблетками.
     "Если производитель лекарств, победивший  диабет,  захочет использовать
комбинацию слов, хотя бы отдаленно  напоминающую нашу, ему придется выкупать
у нас право на нее".
     Значит, все эти таблетки, говорю я, обычный  сахар. Я открываю одну  из
бутылочек, вытряхиваю себе на ладонь таблетку, темно-красную и  блестящую. Я
лижу ее, и это оказывается шоколад, покрытый глазурью. В других бутылочках --
желатиновые капсулы с сахарной пудрой.
     "Экспериментальные образцы, -- говорит он. -- Прототипы".
     Он  говорит: "Моя  работа состоит в том, чтобы упорядочить каждый шаг в
твоей карьере. Мы распишем твои достижения на пятнадцать лет вперед".
     Он говорит: "Я говорю тебе все это, чтобы ты мог расслабиться".
     Но  ведь трагедия  в  Правоверческом  церковном округе  случилась всего
десять лет назад.
     И я кладу таблетку, оранжевый Гериамазон, себе в рот.
     "Мы  вели тебя,  -- говорит он. -- Как только число уцелевших правоверцев
стало меньше  сотни, мы  начали раскручивать кампанию.  Весь  этот  обратный
отсчет в прессе за последние шесть месяцев --  это наша работа. Потребовалась
тонкая настройка. Поначалу в этом не было ничего особенного, работа состояла
в том чтобы найти-и-заменить, занести данные в форму, короче, все течет, все
изменяется, но все это теперь в мусорной корзине. Нам было нужно только лишь
живое тело и имя уцелевшего. Вот тут-то и появляешься ты".
     Из другой  бутылочки я  вытряхиваю  две дюжины Иназанов и  держу их под
языком, пока не растает черная глазурь. Шоколад растворяется.
     Агент достает еще какие-то распечатки и дает их мне.
     Качество Форда, читаю я.
     Ртутный Экстаз.
     Виньетка Доджа.
     Он  говорит:  "Мы  владеем  защищенными  копирайтом  названиями  машин,
которые   еще  не  спроектированы,  программ,  которые   еще  не   написаны,
чудодейственных лекарств  от эпидемий, которые  еще не  разразились,  любого
продукта, который можно только себе представить".
     Мои   коренные  зубы  хрустят   сладкими   синими  Доннадонами,  и  это
передозировка.
     Агент смотрит на меня и вздыхает. "Достаточно лишних калорий, -- говорит
он. --  Наша первая большая задача -- переделать тебя так,  чтобы ты  подходил
для кампании". Он спрашивает: "Это твой настоящий цвет волос?"
     Я растворяю миллион миллиграмов Джозадона у себя во рту.
     "Скажем прямо,  --  говорит агент,  -- ты весишь  на  десять  килограммов
больше, чем нам требуется".
     Фальшивые  таблетки  я еще могу понять. Но я не понимаю, как можно было
спланировать  кампанию до того, как все случилось. Не мог же он спланировать
все это до Отправки.
     Агент снимает очки и складывает их. Он кладет их в дипломат, забирает у
меня  списки  будущих  чудо-продуктов,  лекарств  и  машин,  и кладет  их  в
дипломат. Он вырывает  у  меня  таблеточные  бутылочки,  и  все  они тихие и
пустые.
     "Правда  в том,  --  говорит  он,  --  что  никогда  не происходит ничего
нового".
     Он говорит: "Все это мы уже проходили".
     Он говорит: "Слушай".
     В  1653  году,  говорит  он,  Русская  православная   церковь  изменила
несколько старых ритуалов. Просто несколько изменений в литургии. Всего лишь
слова.  Формулировки.  По-русски,  слава  Богу. Изменения  были представлены
епископом  Никоном  как  следование  западным  обычаям, которые  становились
популярны при  русском дворе того времени. И  этот епископ начал отлучать от
церкви всех, кто восставал против изменений.
     Шаря  рукой  в  темноте  возле  моих  ступней,  он  собирает  остальные
бутылочки из-под таблеток.
     По  словам агента, монахи,  которые не хотели  изменять порядок службы,
убегали в отдаленные  монастыри. Российские власти преследовали их.  К  1665
году  небольшие   группы  монахов   начали  сжигать   себя.  Эти   групповые
самоубийства в северной Европе и  западной  Сибири  продолжались  все  1670е
годы. В 1687 году около двух тысяч семисот монахов, окруженных в  монастыре,
заперлись и сожгли себя. В  1688 году еще полторы тысячи "староверов" сожгли
себя  живьем  в  запертом  монастыре. К  концу  семнадцатого  века  примерно
двадцать  тысяч  монахов  совершили  самоубийство, но  так и не  подчинились
властям.
     Он захлопывает дипломат и ставит его перед собой.
     "Эти русские монахи продолжали убивать себя до 1897 года, -- говорит он.
--  Тебе это ничего не напоминает?"
     Самсон  из Ветхого  Завета,  говорит агент. Еврейские  солдаты, которые
убили себя  в Масаде. Сеппуку у японцев. Сати у индусов. Эндура у катаров  в
двенадцатом  веке на юге Франции. Он  загибал пальцы, называя каждую группу.
Были  стоики. Были  эпикурейцы.  Были племена  гвианских  индейцев,  которые
убивали себя, чтобы потом родиться белыми людьми.
     "Ближе к нашему времени: массовое самоубийство членов Народного Храма в
1978 году, тогда умерли девятьсот двенадцать человек".
     Трагедия Сынов Давида в 1993 году, умерли семьдесят шесть.
     Массовое самоубийство и убийство членов Ордена Солнечного Храма  в 1994
году унесло жизни пятидесяти трех человек.
     Самоубийство Врат Рая в 1997 году, тридцать один умерший.
     "Случай  с Правоверческой церковью  -- это  была  всего  лишь культурная
вспышка,  --  говорит он.  --  Это  было  всего  лишь  очередное предсказуемое
массовое  самоубийство в мире,  наполненном обособленными  группами, которые
хромают до тех пор, пока не сталкиваются с каким-то препятствием. Может,  их
лидер окажется при смерти, как это  было с группой Врата  Рая, или им бросит
вызов правительство,  как это случилось с русскими монахами, или с  Народным
Храмом, или с Правоверческим церковным округом".
     Он говорит: "Вообще-то, все это ужасно скучно. Предсказание будущего на
основании прошлого. Мы могли бы с тем же успехом быть страховой компанией, и
все же  наша  работа  -- делать  так, чтобы каждый раз  массовые  религиозные
самоубийства выглядели свежими и захватывающими".
     После  того, как я узнал Фертилити, мне стало