ой простой задачей, но в конце концов она была выполнена. Я оказался  в
первых рядах, что мне совсем не нравилось.
     Меж тем  за  нашей  спиной  поднималось  солнце,  и  туман  понемногу
рассеивался. Мы вышли  из  лощины.  Мне  показалось,  что  впереди  что-то
блеснуло, но я вспомнил, что неподалеку протекает  река.  В  воздухе  была
разлита тишина, и плохо вооруженный отряд не мог  нарушить  ее  ни  лязгом
доспехов, ни стуком мечей.
     Неожиданно налетел ветерок и разогнал последние остатки тумана. В тот
же момент я увидел, что именно блестело впереди.
     Солнце, восходившее позади нас, отражалось в щитах войска,  стоявшего
перед нами.



                                    11

     Я понял, что это  конец.  Сейчас  начнется  бой,  и  повстанцы  будут
разбиты наголову. Перебегать на сторону  правительственных  войск  поздно,
пытаться просто спастись бегством - тоже. Меня  наверняка  убьют,  а  если
даже мне удастся сдаться в плен, где гарантия, что меня не повесят прежде,
чем я смогу доказать, что я советник герцога?
     Все это молнией пронеслось в моем мозгу. В следующий момент я  понял,
что для стоящей перед нами части появление из тумана врага  тоже  является
полной неожиданностью, причем в их лагере  еще  не  закончился  подъем.  Я
принял единственно возможное решение.
     - За свободу! - я выхватил меч. - Вперед!
     Первые несколько шагов  я  бежал  в  одиночестве  -  бежал  навстречу
солдатам, еще более растерявшимся при виде  моих  доспехов  и  вооружения,
принадлежавших недавно одному из защитников Адериона. Потом толпа за  моей
спиной взорвалась воинственными криками и ринулась в атаку.
     Солдаты, наконец, опомнились и попытались сомкнуть цепь  и  выставить
копья, но было уже поздно. Первые ряды были сразу же смяты  и  опрокинуты.
Тяжелые  доспехи  и  щиты   делали   их   неповоротливыми,   не   позволяя
противостоять обрушивающейся на них лавине. Главную роль  играли,  конечно
же, растерянность и  неразбериха.  Солдаты  падали  под  ударами  дубин  и
топоров.
     - Берите их оружие! - кричал  я.  -  Не  останавливаться!  Мы  должны
прорваться к центру лагеря!
     В лагере уже сыграли тревогу. Солдаты выскакивали из палаток, но даже
на это у них не всегда хватало  времени.  Я  сам  бежал  через  поваленные
палатки, чувствуя, как их окровавленное полотно шевелится под  ногами.  Мы
ворвались в центр лагеря, рубя все на своем пути, и  двинулись  дальше.  К
этому времени все наши противники, кто не был убит, уже были  на  ногах  и
дрались. Однако большинство офицеров погибли, а те, кто остался, не  могли
командовать в общем хаосе. К тому же солдаты не знали  нашей  численности.
Многие поддались панике и были  изрублены.  Остальные  сражались,  но  без
какого-либо общего плана боя - каждый лишь боролся за свою жизнь.
     Все это время мной владел страх, настоящий панический ужас  -  но  не
тот, который приковывает человека к месту, не давая ему шевельнуться  ради
своего спасения, а тот, который позволяет взбираться  по  отвесной  стене,
прыгать через гигантские трещины и ломать стальные  прутья.  На  этот  раз
моими противниками были не необученные  крестьяне,  а  хорошо  вооруженные
профессиональные солдаты. Я понимал, что  мои  шансы  выжить  ничтожны,  и
поэтому бился как одержимый, не чувствуя усталости. Прежде я не  испытывал
таких чувств - даже во время боя с силами полиции и госбезопасности, когда
мы  бежали  в   будущее   из   Проклятого   Века.   Огнестрельное   оружие
подсознательно воспринимается человеком, как  нечто  не  вполне  реальное.
Умом он понимает, что пуля может его убить, но полета  пули  не  видит,  а
нередко не видит и стрелка, поэтому в  глубине  души  не  столь  отчетливо
ассоциирует хлопки выстрелов с опасностью для жизни. Иное дело  -  бой  на
мечах, когда ты видишь, как тяжелое стальное лезвие, со  свистом  рассекая
воздух, опускается на тебя. Раны, наносимые мечом,  ужасны;  хороший  удар
может разрубить человека пополам. С хрустом проламываются черепа, кровавые
внутренности вываливаются на зеленую траву. Я чувствовал, как теплая кровь
течет по лицу и телу, и еще не знал, моя это кровь или чужая.
     Лишь одного из своих тогдашних противников я хорошо  запомнил.  Краем
глаза я видел, что он  сражается  как  лев,  и  уже  несколько  повстанцев
валяются возле него в окровавленной траве.  Я  понимал,  что  мне  следует
держаться от него подальше, но он, уложив  очередного  своего  врага,  сам
двинулся ко мне, и я вынужден был повернуться к нему, чтобы защищаться.  В
этот момент я узнал его. Это был  тот  самый  рыжебородый  толстяк,  из-за
которого я угодил в подземелье Торриона. Он тоже узнал меня.  Его  челюсть
буквально отвалилась, глаза едва не вылезли из орбит - он  не  сомневался,
что я давно мертв. Хотя, в конечном счете, именно ему я был  обязан  своим
положением советника  герцога  Раттельберского,  у  меня  не  было  причин
испытывать благодарность  к  человеку,  сделавшему  все  возможное,  чтобы
отправить меня на костер. Я замахнулся и ударил  его  мечом.  В  последний
момент он отвернул в сторону голову, меч разрубил кольчугу на его плече  и
вонзился в основание шеи. Из перерубленной артерии фонтаном ударила кровь.
Я увидел, как губы толстяка шепнули: "Дьявол!", и он свалился замертво.
     А бой продолжался. На  правом  фланге  слышалось  ржание  и  метались
обезумевшие кони. Я крикнул повстанцам,  чтобы  ловили  лошадей;  впрочем,
многие уже сами поняли важность этой меры. Мы рассекли  лагерь  надвое,  и
солдаты, сражавшиеся на левом фланге, не  могли  прийти  на  помощь  своим
товарищам на правом. Я бросил основные силы на правый  фланг,  из-за  чего
слева наши противники перешли в контрнаступление. Но, к тому  времени  как
мы были оттеснены на край лагеря, справа сражение было практически кончено
и  большинство  лошадей  оседлано  повстанцами.  Они  немедленно  окружили
теснивших нас солдат и обрушились на них с тыла. Сопротивление  окруженных
было скоро сломлено, началось избиение. Всадники согнали оставшихся солдат
в кучу и изрубили их почти беспрепятственно. Сражение закончилось.
     Только тут я удивился, что фактически командовать боем пришлось  мне,
и я  с  начала  сражения  ни  разу  не  слышал  голоса  Лурра.  Пройдя  по
разгромленному лагерю к тому месту, где начался бой,  я  увидел  его.  Его
тело было разрублено от темени до нижних ребер,  и  уцелевшая  часть  лица
смотрела в небо глазницей вытекшего глаза. Несколько повстанцев столпились
вокруг, отдавая последнюю  дань  своему  предводителю.  Подходили  другие,
подъезжали всадники. Я наблюдал за этим словно во сне, почти  не  чувствуя
радости от одержанной невозможной победы. На смену одержимости боя  пришла
опустошенность. Я слышал, как повстанцы говорят о выборе нового командира,
как называют мое имя. Я попытался спорить, но мой голос потонул  в  криках
"Да здравствует Риэл!" В самом деле, это была моя  победа,  и  что  я  мог
возразить? "Ну и влип", - думал я, принимая их поздравления. Я чувствовал,
как накатывается физическая усталость, и вспомнил,  что  мог  быть  ранен.
Ноги не держали меня. Я попытался опереться на меч, который все еще сжимал
в руке, но он легко ушел в землю, и я без сил  повалился  на  забрызганную
кровью траву.



                                    12

     Однако я не был ранен. Мой обморок объяснялся  чрезмерным  нервным  и
физическим напряжением,  и  я  скоро  пришел  в  себя.  Этот  инцидент  не
отразился на моем авторитете у  повстанцев  -  многие  из  них  сами  едва
держались на ногах после отчаянного боя,  и  я  окончательно  смирился  со
своей ролью командира мятежников.
     Пока мои новообретенные  подчиненные  собирали  оружие  и  доспехи  и
отдыхали после  сражения,  у  меня  было  время  обдумать  ситуацию.  Даже
ускользнув от повстанцев, что в моем новом положении было  затруднительно,
я не мог теперь вернуться к  герцогу.  Я  уничтожил  его  воинскую  часть;
поймет ли Элдред Раттельберский, что у меня не было другого выхода, а если
и поймет, простит ли меня? Да и должен ли я к нему возвращаться? Кто я  по
натуре - бунтовщик или  консерватор?  Я  был  противником  режима  Андего,
значит, пусть  и  пассивным,  но  революционером;  однако  предшественники
Андего, установившие этот режим,  пришли  к  власти  революционным  путем,
значит, я контрреволюционер. Действительно ли бунт обречен или  постоянные
победы мятежников говорят об обратном? Разумеется, я помнил уроки  истории
и  понимал,  что,  как  и  всякий  другой,  этот  народный  бунт  принесет
Корринвальду  одни  несчастья.  Но  какое  дело  мне,  гражданину  великой
цивилизации, до судьбы жалкого  королевства,  выросшего  на  ее  обломках?
Впрочем, я чувствовал, что мои симпатии на стороне герцога. Как-никак, это
был единственный человек в  этом  варварском  мире,  которого  можно  было
назвать цивилизованным. И, разумеется, ему было бы  весьма  полезно  иметь
среди лидеров мятежников  своего  человека.  К  тому  же  я  подумал,  что
положение лидера позволит мне уменьшить жестокость этой войны.
     Итак, я принял решение; теперь следовало заняться моими  подчиненными
и в первую очередь подвести итоги битвы. Тела более двух  тысяч  убитых  и
умирающих устилали поле боя. От отряда Лурра  осталось  чуть  больше  пяти
сотен; примерно сотне солдат противника удалось спастись бегством.  У  нас
были теперь боевые кони со сбруей  и  трехкратное  количество  доспехов  и
оружия. Конечно, доспехи многих убитых солдат были повреждены, но  все  же
предоставляли лучшую защиту, чем рубахи и кожаные куртки. По моему приказу
излишки оружия и снаряжение были погружены на лошадей - я  рассчитывал  на
пополнение. Решение о походе на Крондер было отменено под тем  благовидным
предлогом, что теперь у нас недостаточно для этого людей. На самом деле  я
решил как можно скорее покинуть Раттельбер, чтобы более не наносить ущерба
войскам герцога, и впредь воевать лишь с королевскими частями (что, как  я
не сомневался, герцог бы одобрил), не удаляясь, однако, слишком далеко  от
границ герцогства, чтобы не попасть в окружение войск короля.
     В  течение  следующей  недели  я  водил  своих  людей  по  охваченным
восстанием территориям, благополучно избегая новых  боев  за  счет  хорошо
поставленной разведки и собирая пополнение. Новые повстанцы приходили  как
поодиночке,  так  и  целыми  отрядами.  Спустя  неделю  я  уже  командовал
пятитысячной армией. Я покончил с прежним  порядком,  при  котором  каждой
присоединившейся группой командовал ее первоначальный лидер.  Войско  было
поделено на три полка, а те, в свою очередь - на батальоны, были назначены
офицеры из бывших солдат и наиболее способных горожан и крестьян. К  этому
времени стали поступать вести о Роррене. Его войско, более  обширное,  чем
мое,  осталось  аморфным   скоплением   отрядов   и   гарнизонов.   Герцог
последовательно выбил его из  всех  захваченных  замков  и  нанес  Роррену
крупное поражение под  Рондергом,  после  чего  повстанцы  были  вынуждены
оставить приграничный Рондерг и  два  города  на  территории  Раттельбера.
Поражения пошли Роррену впрок, и он с  численно  уменьшившейся,  но  более
сплоченной армией окончательно покинул пределы герцогства и  соединился  с
крупными повстанческими отрядами за его пределами, нанеся несколько мелких
поражений королевским частям. Соединиться со мной он не мог, так  как  был
отрезан от меня войсками герцога.
     Тем временем среди моих людей стали  раздаваться  голоса  недовольных
слишком долгим уклонением от боя. В самом деле, пока я не покидал графств,
контролируемых повстанцами, но  и  здесь  несколько  крепостей  и  городов
продолжали сопротивление. В качестве первой цели я избрал Линдерг, уже две
недели находившийся в осаде.
     К тому времени, как моя армия подошла к стенам  Линдерга,  город  еще
далеко не исчерпал своих запасов и не  помышлял  о  сдаче.  Переговорив  с
лидерами осаждающих, я убедил их  перейти  под  мое  командование.  Быстро
убедившись, что город вряд ли удастся взять штурмом, я пошел на хитрость и
провел ревизию трофеев примкнувших к нам формирований. Среди этих  трофеев
были достаточно жуткие, такие как отрубленные головы королевских офицеров,
но меня больше интересовали королевские знамена. Таковые  нашлись,  прочее
же  снаряжение  правительственных  войск  имелось  у  нас  в   достаточном
количестве. После этого я имитировал снятие осады, а  к  северным  воротам
Линдерга подошло "подкрепление" - под  королевскими  штандартами,  впереди
офицеры  в  блестящих  латах.  Обрадованные  защитники  города  распахнули
ворота... Когда они поняли свою ошибку, было уже поздно.  Из  близлежащего
леса вырвались скрытые в засаде повстанцы. Линдерг был взят.
     В этом городе, где нашли свою смерть Зи и Саннэт, у меня не  было  ни
малейшего желания проявлять милосердие. Купеческие лавки  и  богатые  дома
были отданы на разграбление, аристократов и городских чиновников  повесили
на центральной площади, где они за несколько месяцев до  этого  любовались
казнью моих товарищей. Я отдал особо строгий приказ о розыске всех местных
членов Священного Трибунала. Этот  приказ  вызвал  неоднозначную  реакцию:
среди простолюдинов многие недолюбливали церковников, но многие и  боялись
их. По этой ли причине, или потому, что члены Трибунала умели загодя чуять
запах жареного, но мне приволокли лишь одного из них. Он  осыпал  тащивших
его проклятиями и грозил  им  карой  небесной.  Это  производило  скверное
впечатление на моих людей, и я велел заткнуть ему рот. Я не знаю,  был  ли
это тот человек, что провозгласил приговор Саннэту  и  Зи,  или  тот,  что
разыскивал нас с отрядом солдат сразу после  прибытия  в  эту  эпоху,  или
кто-то еще - скрывающие лицо капюшоны и просторные сутаны делали  их  всех
похожими друг на друга. Так или иначе, я переборол первоначальное  желание
сжечь его на костре и велел также повесить его на площади.  Я  решил,  что
отныне ни один из этих изуверов в сутанах не получит пощады.
     Взятие Линдерга (вместе с  его  арсеналом)  еще  более  укрепило  мои
позиции.  Вскоре  после  этого  пали  и  другие  очаги  сопротивления   на
захваченной повстанцами территории. Я  активно  использовал  темное  время
суток для штурмов и диверсионных операций. Один  из  городов  был  взят  с
помощью  специального  отряда,  проникшего  в  город  под   водой,   через
протекавшую под стеной реку. Дольше всех сопротивлялся  Гаррелдерг,  самый
крупный из этих городов, в  котором  стоял  мощный  королевский  гарнизон.
Гаррелдерг  тоже  находился  на  реке,   но   двойные   стальные   решетки
перегораживали ее до самого дна на  входе  и  выходе  из  города.  Попытки
штурма были безрезультатны, а осада грозила затянуться на  многие  месяцы.
Тогда я велел своим людям строить на реке  выше  Гаррелдерга  плотину.  Не
только моя  армия,  но  и  все  окрестные  крестьяне  участвовали  в  этом
строительстве, проводимом бешеными  темпами.  Под  стрелами  осаждаемых  к
стенам города был подведен обводной канал; хлынувшая по нему вода  подмыла
городские укрепления. Затем, как я и рассчитывал, плотина была прорвана, и
город на какое-то время оказался полузатоплен.  Стены  рухнули  во  многих
местах, жертвами наводнения стали многие  обитатели  одноэтажных  домов  и
казарм.
     После падения Гаррелдерга я был вынужден двинуться дальше, на  север,
в направлении корринвальдской столицы. В том  же  направлении  двигался  и
Роррен,  и  главные  королевские  силы  были  брошены  против  его   более
многочисленной армии. Он  действовал  на  востоке,  а  я  на  западе;  нас
по-прежнему разделяли войска герцога, вдававшиеся между нами тупым клином.
Роррен, по-видимому, был прекрасно осведомлен о взаимной антипатии  короля
и герцога и полагал, что последний не станет таскать для Гродрэда  каштаны
из огня и преследовать повстанцев за пределами Раттельбера; однако  войска
герцога упорно продвигались  вперед.  Чем  большую  территорию  захватывал
Роррен, тем труднее становилось ее удерживать; в конце концов ему пришлось
выбирать между тотальной обороной и наступлением на севере  с  постепенным
оставлением позиций на  юге.  Очевидно,  что  первое  было  неприемлемо  -
затяжная  война  против  регулярных  правительственных  войск  не   давала
повстанцам шансов, поэтому Роррен старался как можно быстрее прорваться  к
Траллендергу, оставляя  южные  позиции  герцогу  порою  быстрее,  чем  тот
успевал их занимать.
     Меня  подобная  тактика  не  устраивала,  и  я   всячески   затягивал
наступление, дожидаясь каждый раз, пока  войска  герцога  подойдут  с  юга
вплотную. Моим людям это не слишком  нравилось,  все  слышней  становились
призывы быстро идти на северо-восток на соединение с Рорреном. Я для  вида
соглашался, понимая, что  осень  уже  прочно  вступила  в  свои  права,  и
корринвальдские дороги,  превратившись  в  месиво  грязи,  вскоре  сделают
всякое быстрое продвижение невозможным.



                                    13

     К этому времени под моим командованием находилось уже около  двадцати
тысяч человек; у меня была пехота, тяжелая и легкая кавалерия, специальные
подразделения  лучников  -  снайперов,   стенобитные   орудия   и   другая
осадно-штурмовая   техника,   разведка    и    контрразведка.    Начальник
контрразведки  подчинялся   лично   мне;   никто,   кроме   меня   и   его
непосредственных подчиненных, не знал его в лицо. Благодаря его  службе  я
был в курсе настроений войска и имел  возможность  своевременно  устранять
недовольных. Эту  возможность  пришлось  применять  несколько  раз  против
бывших командиров примкнувших формирований, несогласных с  моей  политикой
строгой дисциплины. Моей целью  было  доведение  централизации  власти  до
предела,  так,  чтобы  полной  и  достоверной  информацией  об  обстановке
располагал только я, и исполнение приказов стало бы автоматическим.  Кроме
того, я уделял самое серьезное внимание обучению солдат.
     Повстанческая вольница была поначалу от этого не в восторге, но  наши
победы служили убедительным аргументом в мою пользу. Кроме того,  единство
и равенство повстанцев было нарушено: я ввел  чины  и  звания  по  образцу
правительственных войск. Надо сказать, что система званий  в  Корринвальде
была значительно проще, чем в  армии  Соединенных  Республик  моей  эпохи.
Здесь имелось единственное унтер-офицерское  звание  -  капрал,  и  четыре
офицерских: лейтенант, капитан, майор и полковник. В армии герцога  высшим
воинским званием был генерал, у короля были еще  и  маршалы.  Я  решил  не
заходить слишком далеко и произвел себя в генералы.
     Но если дисциплину удавалось поддерживать в походе и в  бою,  то  при
взятии города или крепости повстанцы выходили из-под контроля.  Я  не  мог
остановить  грабежи  и  бесчинства;  попытайся  я  это  сделать,   никакая
контрразведка не предотвратила бы бунт. Залогом преданности моих  офицеров
была именно  их  повышенная  доля  добычи.  Таким  образом,  я  не  мог  и
ограничить жестокость войны - если я приказывал  не  казнить  пленных,  им
сохраняли   жизнь,   но   подвергали   их   бесчисленным    унижениям    и
издевательствам, что для гордых аристократов было хуже смерти. Впрочем,  у
пленных, если их знатность или личные качества не  вызывали  у  мятежников
слишком большой жажды крови, существовал еще один путь - вступить  в  нашу
армию. Особенно часто этим выходом пользовались солдаты, хотя  были  среди
перебежчиков также офицеры, рыцари и дворяне.  Их  не  любили,  хотя  я  и
объяснял повстанцам, что ренегаты  более  всего  заинтересованы  в  победе
восстания - в случае поражения их ждет жестокая казнь за измену. Произнося
эти слова, я всякий раз задумывался о собственной судьбе.
     Как раз на эту тему я размышлял на шестой день после падения крепости
Аллендер, сидя в кабинете коменданта  над  картой  Корринвальда.  А