лении и, к немалой радости,  вскоре  выбрался  на
дорогу, ведшую как раз  в  нужном  направлении.  Я  пошел  прямо  по  ней,
рассудив, что, услышав  топот  копыт  и  голоса  всадников,  всегда  успею
скрыться в чаще. Мой страх перед королевскими солдатами был  столь  велик,
что  я  как-то  позабыл  о  других  опасностях,  подстерегающих   меня   в
средневековом лесу - например, о хищниках или о...
     Громкий  свист  донесся  откуда-то  сверху,  и  путь   мне   внезапно
преградили два здоровенных обросших детины.  Один  держал  в  руке  топор,
другой покачивал тяжелой палицей и ухмылялся, демонстрируя выбитые зубы.



                                    34

     Я сделал  шаг  назад  и  невольно  оглянулся.  Разумеется,  еще  двое
разбойников уже стояли за моей спиной.
     - Пошли, - сказал тот, что с палицей, кивая в сторону леса. Мы  сошли
с дороги. Разбойники - теперь  я  увидел,  что  их  не  меньше  десятка  -
окружали меня со всех сторон.
     - Парни, я не тот,  кто  вам  нужен,  -  сказал  я.  -  Я  -  простой
горожанин.
     - Деньги водятся не только у  графов,  -  сказал  детина  с  палицей;
вероятно, он был главарем.
     - Какие там деньги, посмотрите сами, - я отвязал от пояса  кошелек  и
кинул его главарю. Другой разбойник забрал у меня кинжал.
     - В самом деле негусто,  -  заметил  главарь,  пересчитав  медяки.  -
Только, сдается мне, это не все, чем ты  можешь  похвастать.  Ну-ка  сними
куртку.
     Естественно, мне пришлось подчиниться.
     - Что бы это могло быть? -  удивился  главарь,  встряхивая  кошель  с
золотом. - Не иначе святые мощи из монастыря!
     Разбойники захохотали. Главарь высыпал на  ладонь  несколько  золотых
монет,  следом  за  ними  выпал  небольшой  изумруд.   Кто-то   восхищенно
присвистнул.
     - Нехорошо врать, - наставительно заметил разбойник, поворачиваясь ко
мне. - Святые отцы учат, что ложь изобрел сам Сатана. (Новый взрыв смеха.)
Знаешь, как мы наказываем обманщиков?
     - Ребята, да посмотрите на меня! - воскликнул я в отчаянии. - Будь  я
рыцарем или купцом, разве я бы оказался здесь без лошади,  без  охраны,  в
этом костюме? Мы же с вами занимаемся одним ремеслом! Я украл эти деньги у
корринвальдского вельможи и теперь бегу в Грундорг!
     - Гм... - задумался предводитель разбойников. - Звучит правдоподобно.
Ну-ка, парни, обыщите его получше.
     Но, так как дальнейший обыск ничего не дал (я лишний раз порадовался,
что не взял  с  собой  дворянскую  грамоту),  разбойники  поверили  в  мою
историю.
     - Что же нам с тобой  делать?  -  произнес  главарь.  Я  подумал,  не
попроситься ли в шайку, но тут же отверг эту мысль - не для того  я  бежал
из Корринвальда, чтобы снова оказаться вне закона.
     - Вот что! - решил предводитель. - Поскольку по твоей шее  плачет  та
же веревка, что и по нашим, мы отпустим тебя восвояси и вернем это,  -  он
кинул мне кошель с медяками. - Но, за  то  что  ты  хотел  обмануть  своих
товарищей и не пожелал с  нами  делиться,  мы  заберем  всю  твою  добычу.
Справедливо?
     - Справедливо! - закричали разбойники.
     - Справедливо, - пришлось согласиться и мне. - Но  скажите  хотя  бы,
далеко ли до Грундорга?
     - Ты уже здесь, - объяснили мне. - Иди дальше по дороге,  часа  через
три выйдешь к ближайшему городу.
     Вот так я в один момент лишился состояния, которое могло  бы  надолго
обеспечить мне спокойную жизнь.  Трудно  сказать,  как  сложилась  бы  моя
дальнейшая судьба, если бы не эта встреча с грабителями; во всяком случае,
вряд ли бы я попал туда, где нахожусь сейчас.
     Разбойники не соврали: через три часа  (насколько  я  мог  судить  по
солнцу), голодный, уставший, лишившийся всех надежд и не имеющий  понятия,
что делать дальше, я подошел к воротам грундоргского города.
     Это  был  еще  один  грязный  средневековый   городишко,   ничем   не
отличающийся от своих корринвальдских собратьев. Впрочем, мне было  не  до
эстетических оценок. Тех денег, что у меня оставались, хватило бы на еду и
ночлег в ближайшие пять-шесть дней, может, неделю,  если  найти  заведение
подешевле.  После  этого  я  оказывался  без  средств   к   существованию.
Обратиться  к  властям,  в  надежде   на   вражду   между   Грундоргом   и
Корринвальдом? Но, как я уже отмечал, я не  был  фигурой,  имеющей  вес  в
политике,  к  тому  же  у  меня  не  было  никаких  документов,  способных
подтвердить  мой  рассказ.  Я  даже  не  располагал  какими-либо   важными
секретами, которые можно было бы продать грундоргцам...
     Размышляя таким образом, я оказался на  пороге  харчевни,  достаточно
грязной,  чтобы  не  заламывать  высокие  цены.  Я  вдруг  особенно  остро
почувствовал, как нуждаюсь в еде и отдыхе, и вошел внутрь. Утолив голод  и
опорожнив большую кружку дрянного вина, я расслабился (насколько это можно
было сделать на колченогом табурете) и, облокотившись  на  стол,  принялся
лениво наблюдать за другими посетителями.
     Грундоргский язык, насколько я  мог  судить  по  долетавшим  обрывкам
разговоров, отличался от корринвальдского, но не настолько, чтобы я не мог
объясниться с местными жителями. Очевидно, языки всех стран в  этой  части
континента имели своей основой государственный язык Соединенных Республик;
можно было только удивляться, что за  семь  столетий  изменения  оказались
столь незначительными. Очевидно, подумал я, дело в том, что в течение этих
столетий общество не развивалось, а деградировало; следовательно,  и  язык
тоже мог меняться только в сторону упрощения.
     Вокруг  одного  из  столов  собралось   несколько   человек;   оттуда
доносились радостные восклицания и проклятия. Как я понял, там шла игра  в
кости. Это навело меня на мысль.  Игра  -  вот  единственный  бизнес,  для
которого я располагаю достаточным стартовым капиталом. Конечно, я  могу  и
проиграться; однако велика ли разница, истощатся мои средства  сейчас  или
через неделю? Главное - вовремя остановиться, если начну выигрывать. А  уж
располагая некоторой суммой, я, возможно, что-нибудь придумаю...  С  этими
мыслями я подошел к столу и присоединился к игрокам.
     Сначала выигрыши чередовались с проигрышами, и мой небогатый  капитал
то незначительно увеличивался, то слегка  уменьшался.  Я  понял,  что  так
ничего не добьюсь, да и соперники требовали  увеличить  ставки.  Два  раза
подряд я выиграл, но полученная сумма была все еще недостаточной. Я  снова
кинул кости и проиграл, потом опять выиграл и опять проиграл...
     Не стану описывать, как охватила меня обычная игорная лихорадка,  как
я удваивал ставки в надежде вернуть утраченное,  как  говорил  себе,  что,
если прекращу игру прямо сейчас, останусь  с  теми  же  проблемами  и  еще
меньшими средствами для их решения... Я проиграл все.
     Игроки, убедившись, что денег  у  меня  больше  нет,  предложили  мне
сыграть на куртку, разделенную на  несколько  ставок.  Однако  перспектива
остаться  без  куртки  в  преддверии  осенних  холодов  удержала  меня  от
дальнейших попыток. В состоянии полного отчаяния я вышел из харчевни.
     Солнце клонилось к закату. Вскоре неосвещаемые  улицы  погрузятся  во
мрак, и на них можно будет встретить разве что  припозднившихся  гуляк  да
грабителей...  Грабители.  Да,  пожалуй,   это   единственное,   что   мне
оставалось. Никаким ремеслом я не владел, а мысль наняться в  услужение  к
какому-нибудь мелкому дворянину - а только такой и может взять человека  с
улицы - вызывала у меня отвращение. Чистить ему сапоги  и  получать  удары
палкой, когда у него будет плохое настроение? Ну уж нет,  лучше  сделаться
вором. Поскольку у меня не было ни оружия,  отобранного  разбойниками,  ни
денег  для  его  приобретения,  наиболее  доступной  оказывалась   карьера
карманника. Я знал по книгам, что это малопочтенное и малодоходное ремесло
требует высокой квалификации, однако понадеялся на удачу.
     К тому времени, как я добрался  до  городского  рынка,  там  осталось
совсем мало продавцов и покупателей. Естественно,  большая  часть  покупок
делается с утра. Понимая, что карманнику легче всего работать в  толпе,  я
не стал рисковать. Что же предпринять дальше? Будь у меня деньги, я мог бы
напоить, а потом обчистить какого-нибудь простака. Но разве мало простаков
напивается  за  свой  собственный  счет?  Я  отыскал  улочку,  на  которой
находились целых три кабака,  и  принялся  неспешно  фланировать  по  ней,
иногда прячась в переулках, в ожидании подходящей добычи. Целый час прошел
впустую: посетители или  вываливались  на  улицу  целыми  компаниями,  или
выглядели достаточно трезвыми и сильными, чтобы дать отпор.
     Наконец я заприметил подходящую жертву.  Добродушного  вида  толстяк,
хорошо одетый - вероятно, из цеховых старшин или чиновников  магистратуры,
вышел из дверей питейного заведения, слегка пошатываясь и что-то бурча под
нос. Я мигом оказался рядом.
     - Позвольте проводить вас, ваша милость. Улицы нынче небезопасны.
     Тот сфокусировал на мне подозрительный взгляд, но, увидев, что я одет
довольно прилично для горожанина, успокоился.
     - Знаешь, где я живу? - осведомился он.
     - Не имею чести, ваша милость.
     - Улица святого Валлена, второй каменный дом, - мне это, естественно,
ничего не говорило, но он уже навалился на мое плечо. Я двинулся вперед и,
как видно, пока угадывал направление. Толстяк, давя  мне  на  плечи  своей
ручищей и дыша перегаром, пытался напевать какую-то  песенку.  Я  принялся
осторожно ощупывать его пояс, стараясь отвязать кошелек. В этот момент  мы
проходили мимо какого-то переулка, куда,  как  выяснилось,  мне  следовало
свернуть.
     - Эй, куда ты меня ведешь? -  возмутился  толстяк,  когда  мы  прошли
мимо.  Его  доверие  по  мне  резко  улетучилось,  и  рука  его   проворно
переместилась вниз, на то место, где только что был кошелек.  Я  оттолкнул
его и бросился бежать.
     - Держи вора! - заорал толстяк зычным басом, вполне соответствовавшим
его комплекции. Я слышал за спиной его тяжелые шаги, но, разумеется, он не
мог соревноваться со мной в скорости. Несколько раз завернуть за угол -  и
я затеряюсь в  лабиринте  узких  кривых  улочек.  Я  нырнул  в  полутемный
переулок... и с разбегу налетел на патруль городской стражи.
     Надо отдать  им  должное  -  они  моментально  оценили  обстановку  и
схватили меня. Один из них, обшарив мои карманы, извлек наружу только  что
добытый тугой кошелек. Через минуту, пыхтя  и  обливаясь  потом,  появился
толстяк. Он выразил живейшую  радость  по  поводу  моей  поимки,  а  также
надежду, что по столь пустячному делу ему не придется давать  показания  в
суде.
     -  Не  беспокойтесь,  господин  Таммельд,  -  заверил  его  начальник
патруля, возвращая  ему  кошелек.  Таммельд  немедленно  отсчитал  каждому
патрульному по монете, дабы они выпили за его здоровье.  После  этого  мне
связали руки и велели идти вперед.
     Поначалу мною владела только досада, что  я  так  глупо  попался,  но
затем ее вытеснил страх.  Если  по  грундоргским  законам  вора  сажают  в
тюрьму, это не так уж плохо: тюрьма - это все-таки пусть и плохая, но  еда
и крыша над головой. Но наказание может быть и хуже. Что, если за подобные
преступления здесь секут кнутом, а потом отпускают? Мало  кому  понравится
быть публично высеченным, но мысль о том, что подобное могут проделать  со
мной, дворянином, показалась  особенно  отвратительной.  (Я  с  удивлением
отметил, что начинаю заражаться предрассудками этой эпохи.) Кроме того,  в
средние века популярны  всякие  членовредительские  наказания:  клеймение,
отрубание конечностей... наконец, может существовать закон, предписывающий
вешать даже за мелкое воровство.
     Словом, к тому моменту, как меня привели к судье, я уже не знал, куда
деваться от страха. Судья и секретарь уже собирались уходить и  посмотрели
на меня с досадой.
     - Завтра, - сказал судья.
     - Да дело-то на две минуты, ваша честь, - ответил начальник  патруля.
- Он украл кошелек на улице.
     Судья поморщился и вновь надел  мантию.  Секретарь  раскрыл  книгу  и
обмакнул перо в чернила.
     - Имя? - спросил судья.
     - Риллен Эрлинд, - честно ответил я. Здесь, в Грундорге, это не могло
мне повредить.
     - Ты сознаешься в краже кошелька...
     - ...у господина Таммельда, - подсказал стражник.
     - Да, ваша честь, - ответил я, от души надеясь, что моя сговорчивость
не введет их в искушение навесить на меня еще несколько  нераскрытых  дел.
Нет сомнения, что местное правосудие располагает всеми  средствами,  чтобы
заставить обвиняемого признаться в чем  угодно.  Но,  очевидно,  здесь  не
существовало понятия "процент раскрываемости" или же судье просто хотелось
поскорее от меня отделаться.
     - Год тюрьмы, - постановил он, стукнув молотков по столу, и  принялся
снимать мантию.
     Из зала суда меня отвели в расположенную рядом тюрьму, одно из  самых
внушительных зданий города. Стражник передал начальнику тюрьмы бумагу, тот
переписал данные в регистрационную книгу и вызвал надзирателей. Мне велели
снять с себя все и выдали взамен какое-то грязное вонючее рубище; к нему и
прикасаться-то было противно, не то что надевать, но выбора не было. После
этого меня отвели в  камеру  -  крохотную  одиночку  на  четвертом  этаже,
единственное убранство которой составляли  охапка  слежавшейся  соломы  на
полу и ведро для нечистот. Следом вошел кузнец с инструментами, и в скором
времени я был уже прикован за правую лодыжку тяжелой цепью к  вмурованному
в стену кольцу. Тюремщики вышли, дверь со  скрипом  захлопнулась,  лязгнул
засов.



                                    35

     Вот так я, бывший советник герцога Раттельберского и  корринвальдский
дворянин, оказался в тюрьме за мелкое воровство. Поначалу  срок  показался
мне не слишком большим, но вскоре я убедился в  своей  неправоте.  Условия
содержания в средневековой тюрьме ужасны даже и без пыток; точнее  говоря,
они сами являются пыткой. Во-первых, голод. Два раза  в  день  мне  давали
хлеб и воду, иногда немного  бобов  -  достаточно,  чтобы  не  умереть  от
истощения, однако о том, что такое сытость, я  просто  забыл.  К  тому  же
жуткая антисанитария.  Средневековье  и  гигиена  -  вообще  несовместимые
понятия, здесь даже самые знатные особы моются только несколько раз в год,
по большим религиозным праздникам. Король может беседовать  с  подданными,
сидя отнюдь не на троне, а на стульчаке; более  того,  герцог  рассказывал
мне, что во время многочасовых дворцовых церемоний придворные без  особого
смущения справляют нужду за ближайшей портьерой, так что периодически двор
вынужден переезжать из одного дворца в другой, дабы их можно было  отмыть.
И хотя за  время  своего  пребывания  в  этой  эпохе  я  изрядно  растерял
цивилизованные привычки,  притерпевшись  к  паразитам,  кусающим  здесь  и
королей, и рыцарей, и благородных дам,  и  церковных  иерархов  -  словом,
всех; хотя притерпелся я также и к запахам, исходящим от человеческих тел,
наполняющим любое жилое помещение - однако тюрьма нанесла  новый  удар  по
остаткам моей брезгливости.  За  все  время  заключения  у  меня  не  было
возможности не то что вымыться, но даже просто  умыться.  В  камеру  часто
наведывались мыши и крысы, и со временем  я  перестал  вздрагивать,  когда
что-нибудь подобное пробегало по моей  ноге.  Вообще  цивилизованный  лоск
утрачивается очень быстро, подтверждением чему служит  нынешнее  состояние
человечества.
     По мере того, как осень вступала в свои права и постепенно переходила
в зиму, прибавилось и новое бедствие - холод. Не раз я проклинал крохотное
окошко моей камеры, в котором, естественно,  не  было  никакого  стекла  -
только решетка; мне казалось, что лучше уж сидеть в  полной  темноте,  чем
выносить задувавший в окно холодный ветер, ронявший  снежинки  на  грязный
пол. Единственным способом согреться были физические  упражнения;  впервые
за всю свою  жизнь  я  к  ним  пристрастился.  Однако  тюремная  диета  не
располагает к большим физическим нагрузкам, поэтому большую часть  времени
я проводил сидя или лежа на своей соломе,  сжавшись  в  комок  и  обхватив
руками окоченевшие босые ступни. Удивительно, что,  несмотря  на  холод  и
отсутствие витаминов,  я  отделывался  одной  лишь  постоянной  простудой.
Все-таки   человек   обладает   большими   ресурсами    приспособляемости;
собственно, это спасло мне жизнь -  в  этой  тюрьме,  в  условиях  полного
отсутствия медицинской помощи, меня гарантировано прикончила бы не  только
пневмония или бронхит, но даже какая-нибудь ангина. Впрочем, помогало  мне
и то, что зима выдалась довольно теплой, насколько подобное  слово  вообще
применимо к этому времени года. Короткие заморозки сменялись оттепелями  с
дождем и мокрым снегом, и, будь у меня возможность выглянуть  в  окно,  я,
вероятно, постоянно  наблюдал  бы  на  улицах  жуткую  слякоть.  Но  такой
возможности у меня не было: маленькое окошко  располагалось  более  чем  в
двух метрах от пола, а подойти к нему и подпрыгнуть я не мог - не  пускала
цепь.
     Однако  физические  мучения  были  не  единственными.  Я  по-прежнему
считаю, что одиночное заключение  лучше  пытки  постоянным  пребыванием  в
обществе, но лишь тогда, когда узнику есть чем себя занять.  Однако  когда
нет возможности ни читать, ни писать, ни  даже  играть  с  самим  собой  в
карты, а цепь позволяет сделать не более двух шагов в любую сторону, скука
превращается в кошмар, который, кстати, не затмевает физические страдания,
а лишь усиливает их. Время словно  останавливается;  пытаешься  все  время
спать, но постоянно просыпаешься от холода. Иногда  надзиратель,  которому
тоже  скучно  на  дежурстве,  остановится  у  двери  какой-нибудь   камеры
поболтать  с  заключенным,  но,  увы,  эта  возможность  скоротать   время
представлялась редко,  да  и  к  тому  же  я  не  знал,  о  чем  говорить.
Надзиратели не большие охотники рассказывать - в их жизни редко  случается
что-нибудь стоящее упоминания; я же, в свою очередь, быстро исчерпал запас
скабрезных анекдотов, которые помнил еще с Проклятого  Века,  и  не  нашел
другой безопасной темы. По мере того, как голод  затуманивал  сознание,  я
все  больше  опасался  ляпнуть  что-нибудь  лишнее.  Некоторое   время   я
развлекался тем, что выкладывал на полу фигуры из соломинок; затем  и  это
наскучило мне до отвращения. Я поймал себя  на  том,  что  разговариваю  с
крысами. "Через некоторое время ты начинаешь говорить с ящерицами, а скоро
они начинают тебе отвечать..." - припомнилась мне фраза из какой-то  книги
моей эпохи. Да, конечно, все это  не  могло  не  действовать  на  психику.
Постепенно я  погружался  в  какую-то  апатию,  теряя  чувство  времени  и
ощущение реальности происходящего.  Говорят,  немало  узников  выходят  из
такой тюрьмы и через десять, и через двадцать лет, умудряясь сохранить при
этом рассудок. Что ж, для этого, вероятно, надо родиться в  средневековье,
с его неспешным темпом жизни и минимальными потоками  (точнее,  ручейками)
информации. Мозг цивилизованного человека к этому просто не приспособлен.
     Если бы не овладевавшее мной затуманенное состояние, я  бы  наверняка
заметил, что в середине весны колокольный звон за окном стал  звучать  все
чаще, а многие  тюремщики,  прежде  заступавшие  на  дежурство  регулярно,
больше не показываются. Наконец однажды  дверь  моей  камеры  открылась  в
неурочное время, и вошел незнакомый надзиратель и кузнец с инструментами.
     - Славь нашего милостивого короля, - хмуро сказал надзиратель.
     - Да здравствует король, - поспешно сказал я. - А что случилось?
     - В городе чума. Очень многие уже умерли.  Не  хватает  людей,  чтобы
сторожить тюрьмы. По приказу короля важные преступники сегодня  удушены  в
камерах, а мелочь вроде тебя велено выпустить на свободу.
     Кузнец расковал меня, а  надзиратель  велел  спускаться  во  двор.  Я
заикнулся относительно во