ва года рановато обзаводиться семьей,
но Тимке можно, он ведь совершенно самостоятельный, к тому же любовь
трехлетняя, терпеливая - разве это шутка?
   Втайне Вадим завидовал другу. Стеша, конечно, хорошая девушка, но там
же, в Девичьей Поляне, Вадиму нравилась другая - Ольга. Потом она вышла
замуж, не поняла, не почувствовала робкой его любви. Да и не любовь это
была, а юношеское влечение к чистому, прекрасному, жажда девичьей дружбы.
Прошлым летом вновь заныло сердце, будто вошло с него необычное,
незнакомое. Может, это и называется любовью? Встречи каждый день, часы и
минуты считал до свиданий... И вдруг все как ножом отрезало: понял, что не
стоит красивая Надя ни любви, ни дружбы. Ей нравились немое обожание,
рыцарская услужливость, горячие слова, над которыми она смеялась, и
льстивый шепот друзей. Всех она стремилась поставить на колени, всех
покорить. Слишком поздно распознал ее Вадим, хлебнул горя, помучился...
   С тех пор, а особенно после своей женитьбы, Бабкин установил над Димкой
суровую опеку: критически оценивал каждую девушку, которую видел с ним
рядом. Бабкин не ошибется, он человек семейный, один раз выбрал - теперь
на всю жизнь. В этом он был твердо уверен (разве лучше Стеши бывают жены
на свете?). Он не допустит, чтобы страдал его лучший друг, за ним глаз да
глаз нужен. Хорошо, что Надю раскусил вовремя, а то бы совсем пропал малый.
   Тимофей неловко поправил у Димки простыню и, пробормотав несколько
ободряющих слов, ушел. Необходимо было срочно оборудовать монтажный стол,
который техникам выделили в общей измерительной лаборатории.
   Оставшись один, Багрецов сбросил простыню, открыл окно. Сразу же
пахнуло жаром, будто из печного отдушника. До этого в комнате было
прохладно - работала холодильная установка. Электроэнергии много, на все
хватит.
   Вадим снова лег на кровать, стараясь ни о чем не думать, и даже
задремал.
   - Привет болящему соседу! - послышался веселый голос за окном.
   - Кто там? - спросил Вадим, вынимая градусник.
   - Бледнолицый брат твой.
   - Кучинский?
   - А кто же? Собственной персоной. Лежи, лежи, старик. - Кучинский
предупредил его движение, заметив, что Вадим хочет приподняться. - Приду
сейчас. Потреплемся. Как там в Москве? - И, не дожидаясь ответа, исчез.
   Откровенно говоря, Багрецова не радовала эта встреча. Он знал, что в
комнате живет какой-то практикант, но фамилии его не называли. И вдруг -
Жора Кучинский! Его-то Вадим знал хорошо. Жили в одном доме, квартиры -
через площадку.
   - Будь здоров, старик! - открывая дверь, воскликнул Жора, бросил
чемодан на кровать и направился к Вадиму, раскрыв объятья. - Рад, старик,
тебя видеть.
   Багрецов увернулся.
   - Не тронь меня. Грипп.
   - Эк тебя не вовремя угораздило! Слыхал, слыхал о твоих подвигах.
   Костюмчик-то здорово пострадал? - озабоченно спросил Жора, присаживаясь.
   - Как будто бы, - нехотя ответил Вадим. - В Москве отдам в чистку.
   - Зачем в Москве? Ведь я только что из Ташкента. Павел Иванович просил
получить кое-какое оборудование. Семь ящиков привез. Скоро опять погулять
отпрошусь. Могу, старик, и костюмчик твой захватить. Да не беспокойся, мне
это раз плюнуть. В химчистке знакомая девочка.
   - Ей сколько лет? Пять?
   Кучинский рассмеялся, показав золотой зуб.
   - Шутишь, старик. Двадцать с хвостиком.
   - Значит, девушка, а не девочка. И потом - какой я старик? Не люблю я...
   твоего жаргона.
   Язвительно хмыкнув, Кучинский обиделся:
   - Куда уж нам! Не то воспитание.
   Багрецов смотрел на этого самодовольного розовощекого парня, который
ездил по делам в длиннополом зеленом пиджаке, в брюках сиреневого цвета, в
узорчатых туфлях, сплетенных из тонких ремешков, видел весь его
подчеркнуто "светский лоск", который он умело скрывал от товарищей по
институту (зачем гусей дразнить, "стиляг" у нас не любят), смотрел на
гладкую его прическу с пышным чубом, который тщательно зализывался, едва
Жора переступал порог института, и в душе Вадима поднималось еле
сдерживаемое раздражение.
   - Скоро опять поедешь? - спросил Вадим, силясь подавить это
неприязненное чувство.
   - Спрашиваешь! Через пару недель. Все отдыхают. А я что, рыжий? Тоже
надо проветриться.
   - Устал?
   Кучинский аккуратно подтянул узенькие брюки, выставив напоказ пестрые
носки.
 
   - Нечего подкалывать, старик. Право на отдых. Не придерешься. Ты,
конечно, презираешь общество, а я...
   - Погоди. О каком обществе ты говоришь? - перебил его Вадим.
   - Наше, институтское. Помнишь, я тебя знакомил? Ты же знаешь Мишу
Вольского, Майю, Элю, Витюшу...
   - Ах, вот ты о ком. Тогда продолжай.
   - Что ты хочешь этим сказать?
   - Ничего особенного. Просто ни ты и ни Эля, даже ни Витюша для меня не
пример, - равнодушно ответил Вадим и перевел разговор на другую тему: -
Тебе нравится Ташкент?
   - Не совсем. Но я хочу досконально узнать, как там люди живут.
   - Из любознательности?
   Усмешка искривила пухлые губы Кучинского.
   - Тебе хорошо говорить. В Москве зацепился. А я нарочно с дипломом
затянул, чтобы в дураках не остаться. Ушлют к черту на рога, ну и будь
здоров!
   - Не вижу разницы, где работать.
   - Это для кого как, - раздраженно воскликнул Кучинский. - Тебе и,
скажем, твоим друзьям вроде Бабкина все равно, где пыхтеть. Разве вы
что-нибудь понимаете в жизни! А у меня другие потребности. Помню, я одну
книжку прочел...
   - Скажите пожалуйста! - Вадим уже начал задираться. - Кучинский
интересуется книгами! Чудеса. Это какой же том в твоей жизни? Второй или
третий?
   - Брось, Вадимище. Поговорим как мужчина с мужчиной, - вкрадчиво сказал
Кучинский, дотрагиваясь до его плеча. - Я для тебя, старик, многое могу
устроить.
   - Не нуждаюсь. - Багрецов нетерпеливо дернул плечом и еще плотнее
придвинулся к стене.
   - Напрасно. Так вот, я начал про книжку... - Кучинский высоко закинул
ногу на ногу и приготовился к обстоятельному рассказу. - Ты, конечно, ее
читал, увлекательный такой роман, про Гулливера. Автора не помню... - Он
выжидательно помолчал, надеясь, что Вадим подскажет фамилию, но тот решил
не поддерживать разговора. - Ну да ладно! Всех писателей не упомнишь.
Память скверная. Номера телефонов даже забываю...
   Кучинский присел к столу и, рассматривая себя в увеличительном зеркале,
продолжал:
   - Не помню, старик, почему, но Гулливер оказался выброшенным на берег.
   Проснулся и увидел, что каждый его волосок прикручен к колышку.
Веселенькое дело! Он даже головы не мог приподнять... Вот так и я, старик,
привязан к своей жизни в Москве. Каждый колышек... как бы это сказать,
ну... - полезный родственник, знакомый, какой-нибудь приятный дом, где я
часто бываю, водная станция, Дом кино, скамейка в "Эрмитаже". Ну конечно,
наша квартира, свои ребята, девочки... - говорил он, как бы выцеживая
слова. - Вот и посуди, старик: могу ли я уехать из Москвы? Приподниму
голову - больно, да и волосы можно оборвать, то есть, я хочу сказать, все
самые необходимые связи. Понял теперь, в чем дело?
   - Тут и понимать нечего - быть тебе лысым. Будут развеваться на
колышках волосики Кучинского.
   - Думаешь, пошлют?
   - Так же, как и всех. - Вадим передернул плечами. - Даже папа не
поможет.
   Это верно. Еще в прошлом году Жора предпринял кое-какие меры, чтоб
устроиться в Институт электроники и телевидения, но безуспешно. Теперь
будет еще труднее. В пустыне скоро начнут строить медный комбинат, о
котором рассказывал Курбатов, раскинутся повсюду зеркальные поля,
потребуются десятки инженеров-"фотоэнергетиков". Это редкая специальность.
Хорошо, если удастся устроиться в Ташкенте в какой-нибудь
"фотоэнергетический трест". А если нет? Придется работать сменным
инженером солнечной электростанции.
   Удовольствие среднее. Нет, Жора, это не для тебя.
   - Может, мне здоровье не позволяет? - пробормотал он неуверенно. -
Пустыня не для всех.
   - Святая наивность, старик!
   Последнее слово Вадим сказал с подчеркнутой насмешкой. Кучинский
озадаченно посмотрел на него и склонил голову набок, будто к чему-то
прислушиваясь.
   - А я уже медицинские связи налаживал. Был один врач на примете.
   - Скажи: за каким чертом ты посвящаешь меня в свои грязные дела? -
рассердился Багрецов. - Удивительный цинизм.
   - Я ведь не на собрании выступаю, - примирительно сказал Кучинский и
поморщился. - Обыкновенный дружеский разговор. Может, я за советом пришел?
   Ты передовой комсомолец? Передовой. Обязан ты заниматься воспитательной
работой среди рядовых комсомольцев вроде Кучинского? Обязан. Вот я
непонимающий товарищ, серый. Разъясни ошибки, перевоспитай меня.
   - Видно, этим делом займутся твои товарищи по институту.
   - Подумаешь, пригрозил! - процедил Кучинский. - Я откровенный человек и
святого из себя не строю. У меня вполне естественное желание - остаться в
том городе, где живу. Могу я этого добиваться или нет?
   - Но какими средствами?
   - Не важно, старик. Все так делают.
   - Кто все? Миша, Майя, Эля?
   - Не только. Я тебе говорю - все!
   - Не клевещи! - Вадим вскочил с кровати. - Я знаю всех наших ребят.
Какой ты комсомолец! Карьерист грязный!
   - Тоже мне чистенький! - Глаза Кучинского сердито выкатились. - Учить
порядочных людей захотел, а сам... Знаю, на кого ты заглядываешься...
   Конечно, красивая девуля, но известно ли тебе...
   - Еще одно слово, и я... я тебя убью!
   Багрецов проговорил это совсем тихо, со сжатыми кулаками подходя к
Кучинскому. Никто и никогда не видел Вадима в таком состоянии. Он готов
был броситься на Жорку и выкинуть его в окно.
   Отодвинув зеркало, Кучинский на всякий случай поднялся.
   - Что ты глаза вытаращил? Все говорят. Ее видели...
   - Уйди! - Багрецов схватил Кучинского за плечи и, распахнув дверь,
вытолкнул в коридор.
   Стараясь успокоиться, Вадим вышагивал по комнате восемь шагов от окна
до двери. Он был глубоко оскорблен. Всем существом ненавидел он Жорку.
   Но вот тот опять показался в окне.
   - Брось дуться, старик. Откуда я знал, что у тебя с ней по-серьезному!
   Багрецов молча задвинул решетчатые жалюзи.
   "Опять этот негодяй ничего не понял", - возмущался Вадим, зная, что
поступил бы так же, защищая честь любой девушки - знакомой или незнакомой.
   Как-то однажды в притихшей палате подмосковного дома отдыха, когда
перед сном люди делятся впечатлениями прошедшего дня, один нагловатый
студент из старшекурсников начал хвастаться своими успехами у девушек,
причем говорил о них грубо, пренебрежительно, не щадя самолюбия товарищей.
Да, именно самолюбия! Вадим вздрагивал при каждом слове пошляка, как от
удара хлыста.
   Произошла неприятная сцена. Вадим встал и, натыкаясь на стулья с
одеждой, повернул выключатель. "Смотрите, товарищи, на эту свинью! -
указал он на хвастуна. - Может, покраснеет".
   Жмурясь от яркого света, парень вскочил с кровати и, развернув могучие
плечи, угрожающе направился к Багрецову. Но в позе Вадима было столько
уверенности и правоты, что противник невольно попятился. Худощавый малый
спокойно глядел на него, подтягивая трусики.
   За Вадима вступились товарищи по комнате. Им было немного совестно за
себя.
   Но что поделаешь, не каждый решится на ссору с соседом, и, главное, по
такому поводу. Ведь дело же не касается тебя непосредственно!
   Прислушиваясь к торопливому биению сердца. Багрецов никак не мог
успокоиться. "Бывает же так, - думал он, - поздороваешься с человеком, а
потом два дня руку моешь, кажется она грязной, липкой. Ну и тип этот
Кучинский!" Он старался быть объективным, хотел уяснить - откуда у
комсомольца Багрецова появилось столь неприязненное отношение к своему
сверстнику? Он расспрашивал ребят, близко знавших Кучинского. Те не видели
ничего особенного в характере этого веселого и "компанейского парня" и
приписывали ему многие хорошие качества: Жорка настоящий товарищ, всегда
выручит в трудную минуту, широкая натура, не скуп, любит повеселиться с
друзьями... "Едет на тройках? Но не у всех же одинаковые способности. Не
участвует в общественной жизни? Неверно. Выступает на всех собраниях,
пишет в стенгазету, теннисный кружок организовал. Что еще нужно?"
   С этим Вадим соглашался, но не мог же он доказать - да и смешно кричать
об этом, - что Кучинский человек с низкими моральными качествами,
блюдолиз, пошляк, карьерист, самодовольный, невежественный. В этом были
уверены сам Вадим, возможно, еще два-три человека, но для всех
однокурсников, которые знали Жорку, он оставался хорошим товарищем,
правда, с недостатками. Но кто же безгрешен?
   Вошел Бабкин, поднес к глазам градусник, которым Вадим только что мерил
температуру, и облегченно вздохнул.
   - Ничего, терпимо. Может быть, посидишь на воздухе в тени?
   - Не хочу. Меня не очень радует встреча с Жоркой. Видеть не могу эту
самодовольную рожу. А сюда он до вечера не придет.
   - И здесь поцапались? - удивился Бабкин. - Неужели ты не понимаешь, что
у каждого взрослого человека есть свои убеждения? Кучинский живет так, как
ему нравится. Недовольные могут подавать в суд. Вот и Стеша говорит...
   - Напрасно споришь, Тимка, - устало махнув рукой, остановил его Вадим.
- В прошлом году я встретился с Жоркой на пароходе. Как всегда, поговорили
"по душам". Выбежал я на палубу и вижу в рамочке под стеклом "Правила
поведения пассажиров". Правила давно устаревшие, но все же висят. Там
сказано, что пассажиры не должны приходить в салон в нижнем белье и
калошах, что означенные калоши нельзя мыть в умывальниках, нельзя
пользоваться примусом в каюте, лежать в сапогах на диванах, водить собак в
столовую. Кучинский.
   свято выполнял все эти пункты. Идеальный пассажир! Кому же придет в
голову разгуливать в нижнем белье?
   - Преувеличиваешь. В правилах не могло быть такого пункта.
   - Как сейчас помню - пункт "б". Глупо и неуважительно к советскому
человеку, но это так, - устало ероша волосы, продолжал Вадим, недовольный
тем, что его перебили. - Однако я не о том хочу сказать. Правила далеко не
полные. В них не указывалось, что пассажиру запрещается выбрасывать
другого пассажира за борт. А я чуть не выкинул тогда Кучинского. Помнишь,
рассказывал?
   - Но что он тебе сделал?
   - Мне? Ничего. Просто неуважительно и подло говорил о другом человеке.
Вот и сегодня тоже.
   - Наживешь ты себе врагов, Димка.
   - Обязательно наживу, - вяло согласился Багрецов. - Один уже есть -
Костя Пирожников, другой наклевывается. Так и должно быть.
   А вечером, перед тем как ложиться спать, уже не думая о Жорке
Кучинском, Вадим распахнул окно и, указывая на небо, вполголоса
продекламировал:
 
   Не счел бы 
   лучший казначей 
   звезды 
   тропических ночей...
 
   - Помнишь, Тимка, у Маяковского?
   Но друг не разделил его поэтического восторга.
   - До тропиков отсюда далеко, - сказал он, зевая.
   В этом был весь Бабкин.
 
 

                                   Глава 5 

 
   ДВЕ ПОДРУГИ
 
 
   Случилось то, чего особенно боялся Багрецов. Болезнь его затянулась, и
Вадим чувствовал себя самым последним человеком. Да как же иначе это
назвать?
   Приехал в командировку, и когда, по несчастному стечению обстоятельств,
ему пришлось туго, он не нашел ничего более остроумного, как заболеть.
Конечно, температура, припухшие гланды (опять эта проклятая детская
болезнь), но можно было бы работать и виду не подавать, что тебе
нездоровится. Во всем виноват Тимофей. Это он попросил вызвать врача, это
он запирает Вадима на ключ, боясь, как бы тот не нарушил прописанного
режима, это он следит за регулярным приемом лекарств.
   Лежит Вадим, подтянув простыню к подбородку, скучает, мучается. А там,
за окном, жизнь. Виден кусок ослепительно синего неба и два рыжих бархана,
похожих на горбы верблюда. Слышен крик осла. Неизвестно, зачем он сюда
попал.
   - Движимое имущество испытательной станции, - с грустной улыбкой
говорил Вадим.
   Димка целыми днями не видит Бабкина - тот устанавливает контрольные
приборы в разных секторах зеркального поля. Говорит, что дела идут хорошо,
но это так, для успокоения. Не ладится у Тимофея. Надо переделывать
датчики на питание от местных плит, а сигналы подавать по силовым
проводам. Сложные изменения в аппаратуре.
   Однако ж все это пустяки. Не сегодня, так через неделю приборы будут
установлены. Куда серьезнее, когда тебе не верят. Это как едкое,
несмываемое пятно: моешь, скоблишь, чистишь, а оно не исчезает. Есть
только один выход:
   найти истинного виновника. Багрецов ничего не знал о технологии
курбатовских плит: могут они потрескаться или нет. Он знал, что один
осколок пропал, это его и волновало.
   В маленьком коллективе испытательной станции Багрецов еще не успел ни с
кем познакомиться. Видел Курбатова, дважды говорил с ним, но не распознал,
не понял еще человека. Зато очень хорошо понимал Кучинского. Других
здешних обитателей в глаза не видел, но и при этих условиях если бы
спросили Вадима, кто мог совершить дурной поступок, то он, не задумываясь,
назвал бы Кучинского.
   Это наивно, глупо, ни на чем не основано. Ведь нельзя же подозревать
человека в грязных делах только потому, что он носит галстуки с сиамскими
слонами! Но сердце Вадима жгло это неприятное чувство, подчас готовое
вспыхнуть и пламенем вырваться наружу.
   Нет, никогда Вадим не решится сказать об этом. Никогда. Он догадывался,
что в мелкой душонке Кучинского таится надежда, что опыт Курбатова так и
останется опытом, что никаких комбинатов здесь не построят и
фотоэнергетики сюда посылаться не будет...
   Но все-таки он прогадал, когда выбирал специальность. Разве мог он
предполагать, что фотоэлементы, которые, до сих пор применялись лишь в
кино и разных лабораторных приборах, вдруг найдут место в энергетике?
Никогда Кучинский не думал о пустынях Средней Азии. Что ему там делать? И
вот по милости товарища Курбатова этакий неожиданный камуфлет!
   Багрецов искренне верил в успех курбатовских ячеек и, если бы его сюда
назначили, остался бы здесь навсегда. Немного смущала так называемая фауна
пустыни - запомнилась встреча с вараном, - но ведь фауна эта в конце
концов переведется. Что ей делать возле людей? Здесь будут города и
заводы, пески закроются зеркальными полями, между ними вырастут сады,
пройдут каналы. Все это будет. А пока Вадим, прежде чем спустить ноги с
кровати, осматривал коврик, стучал возле себя палкой, чтобы - избави бог -
не подполз к нему хвостатый скорпион или мохноногая фаланга.
   Между Багрецовым и Кучинским вот уже несколько лет существовала
глубокая неприязнь, Жорка прикрывал ее ласковыми улыбочками и дипломатией,
а Вадим говорил прямо в глаза все, что он о нем думает. Конечно, это не
очень вежливо, надо снисходить к людским недостаткам. Но к Жорке Вадим не
мог относиться иначе, хотя тот и старался втереться к нему в доверие.
Резкая прямолинейность Багрецова не терпела дипломатических уверток.
   Кучинский часто ему жаловался?
   - Эх, Вадимище, не по-соседски действуешь! Ну чего ты из себя корчишь?
Лучше всех хочешь быть? Не выйдет. Донкихотство сейчас не в моде, старик.
   Родители Жоры души в нем не чаяли и делали все, чтобы сын ни о чем не
думал, кроме учения. Но Жора думал о другом. Зачем тратить драгоценное
время и к тому же здоровье на познание человеческой премудрости? Жору
удовлетворяли скромные отметки в зачетной книжке - они надежно
перетаскивали его с курса на курс. Не всегда бывало гладко, подчас и
стопорило, если объявлялась неожиданная двойка, скажем по электротехнике,
но тут вступалась мама и устраивала папе сцену. Он кому-то звонил и,
проклиная свою мягкотелость, смущенно и слезно просил за сына. Жоре
разрешали экзамен пересдать, после чего он вновь обретал покой и
самоуверенность до будущего года. Правда, к последнему курсу Жора стал
благоразумнее. Несчастная двойка, а сколько хлопот! Выручали друзья, их
конспекты, иногда хитроумная шпаргалка, насчет которой он не будет
хвастаться даже самому близкому товарищу. Дело тонкое, щекотливое.
   У Кучинского был свой круг интересо