заступников, как и у Жоры
Кучинского.
   - Не случайно он оправдывался тем, что материалы не секретны, -
продолжал Курбатов. - Иначе с ним бы не так разговаривали. Мы делимся
опытом по постройке первой в мире атомной электростанции. Мы гордимся этой
работой и не держим ее в секрете. Но можно ли раньше времени выпускать из
лаборатории незаконченную работу, чтобы кто-то подхватил ее и выдал за
свою? Недавно мы подсмеивались над "самобеглой коляской" Багрецова. Потом
начали мечтать:
   построим, мол, гигантские баржи, плавающие острова и другие
фантастические штуки. А кто знает, не выдумает ли на "той стороне"
какой-нибудь одержимый вояка летающую торпеду с фотоэнергетическим
двигателем? Кто знает, чего ему не хватает, чтобы построить ее? Осколка
стареющей плиты? Процента окисления?
   Формулы Михайличенко? - Павел Иванович опустился в кресло. - Иногда мы
об этом не думаем.
   Нюра чувствовала, как у нее леденеют пальцы. Напрасно она успокаивала
себя, что все обошлось благополучно, что осколок здесь, что выписку из
тетради она не успела сделать, что человек, для которого она старалась,
работает в московском институте и не собирается переправлять материалы за
границу, - мысль неотвязная и жестокая, что она, Нюра, стала преступницей,
овладела всем ее существом. И личные невзгоды, и горечь неразделенной
любви и, как ей казалось, презрение любимого человека - все это осталось
где-то далеко позади. Лишь одна эта мысль сверлила мозг и не давала покоя.
Зрело единственное решение - уехать. Пусть тяжело расставаться - но что
делать? И писем она не будет писать. Затеряется, как песчинка. Может, и не
вспомнит о ней Павел Иванович. Так лучше.
   Вадим, тайком поглядывая на Нюру, понимал ее душевное состояние, и
теплая волна нежности поднималась в нем. Хотелось подойти, обнять ее за
худенькие плечи, сказать что-то ласковое, успокоить, ободрить. Вместе с
тем он ощущал ненависть не только к Жорке Кучинскому, но и к Чибисову, а
главное, к тому, кто смел распространяться о "моральных качествах
некоторых сотрудников испытательной станции". Какой мерзавец! Он умен, его
многие годы учили мыслить аналитически, и в шахматы он играет, предвидя
десяток ходов наперед.
   Он все рассчитал и взвесил. Ему и дела нет, что плачет Нюра Мингалева.
   Лида спросила у Курбатова:
   - Вы покажете его нам в Москве?
   Павел Иванович порылся в кипе журналов, вытащил один из них и,
перелистывая страницы, сказал:
   - Можно и не в Москве. Товарищ любит рекламу. В разных журналах, даже в
детских, попадаются беседы с ним. А вот в этом, - он нашел страницу и
передал журнал Лиде, - снимок во весь рост. Товарищ Литовцев в своей
лаборатории.
   Лицо показалось Лиде удивительно знакомым. Надменное, с пухлыми губами.
   Лысина с темным полукольцом волос.
   - Где-то я его видела...
   Взглянув на снимок. Бабкин сразу же вспомнил выставку технических
училищ и человека, который прислушивался к разговору Димки и Лидии
Николаевны.
   - На выставке его видели, - хмуро напомнил Тимофей.
   Лида уронила журнал. До мельчайших подробностей вспомнила она разговор
с Багрецовым. Да, да, она называла испытательную станцию, и место ее, и
фамилию Павла Ивановича, хвасталась новой работой, упоминала о процентах и
возможном старении слоя.
   - Теперь я знаю первопричину, - выдавила из себя Лида и стала
рассказывать, как это случилось. - Нашла место. Ну, скажите, Павел
Иванович: почему мы всюду говорим о делах, а не о звездах? Разве нам не
хватает рабочих часов?
   Курбатов улыбнулся и вздохнул.
   - Всякое бывает. Иногда на работе беседуют о звездах, а, скажем, в
театре - о делах. Не понимаю я многих из вас, молодых. Романтики, что ли,
не хватает?
   Ехал я однажды ночным автобусом. Степь, звезды, теплый ветер, дышишь не
надышишься. Народу в автобусе мало. Впереди молодой паренек и девушка.
   Щебечут. Вот, думаю, счастливые. Прислушиваюсь. Какие там звезды!
Расценки их интересуют. Плюнул я и ушел на последнюю скамейку.
   Кроме Маши, никто не уснул этой ночью, Лида мучительно вспоминала, что
она могла еще сказать на выставке, чувствовала себя виноватой перед всеми
и, главное, перед Нюрой.
   Лежа в своей комнате, Вадим и Тимофей вполголоса спорили, вспоминали
стенограмму и косились на пустующую койку Кучинского. Неужели этот урок
его не исправит?
   - Нюра завтра уезжает, - сказал Багрецов, и Тимофей почувствовал, что
слова эти были трудные. - Больше не вернется.
   - Откуда ты знаешь? Ведь она собиралась работать в новой лаборатории.
   Приедет.
   - Нет. Я сам слышал. Она просила Павла Ивановича отпустить ее. Тетка
больная. С ребятишками некому... Утром оформит увольнение.
   - По личным причинам?
   - Но они другие. Тебе известные.
   И неужели будущий доктор наук сейчас спокойно спит? Неужели он не
понимает, что каждый его нечестный шаг влечет за собой другой? Шагнул - и
за ним Чибисов, потом Кучинский, Нюра... Он стар, опытен, его десятки лет
учили, десятки лет воспитывало Советское государство. За всех, за все он
должен быть в ответе! С этими неотвязными думами Вадим никак не мог уснуть.
   - Не спишь, Тимофей? И как это люди не понимают, что дельцов к науке
нельзя даже близко подпускать! Помнишь легенду о Прометее? Он огонь добыл
с неба, чтобы сделать людей счастливыми. Ученые в Москве, Ленинграде и
здесь, в пустыне, нашли осколок Солнца тоже ради счастья на Земле. А
выродки готовы по карманам рассовать эти солнечные осколки, спрятать их от
людей.
   Вадим встал, отдернул штору. Напротив светилось окно кабинета
Курбатова. Он тоже не спал. На белой занавеске видна была его тень -
склонился над столом, наверное писал. А под окном на скамейке, в
жестколистом кустарнике, неподвижно сидела Нюра и безотрывно смотрела на
окно, будто навечно хотела сохранить в памяти тень близкого, но
недосягаемого счастья.
   Вадим вытер щеку - ненужная слеза, - обернулся. Тимофей уже спал. Скоро
они покинут пустыню с золотым озером. Пройдут годы. Новые путешествия,
новые впечатления... Страна велика, в ней столько прекрасных мест, одно
интереснее другого! Но никогда Вадим не забудет людей, встретившихся ему в
пустыне. Об одних он будет вспоминать с теплой признательностью и
радостью, о других - с гневом и ненавистью.
   Впереди вся жизнь. Сколько еще будет встреч!
   И не в том ли счастье, что у тебя в груди горит осколок, пусть даже
крупинка Солнца, жгучая, беспокойная, подымающая твою мысль над мелкой
суетой стяжателей и корыстолюбцев, над скучной радостью обывателей,
зовущая все время вперед и вперед, в неизведанные широкие просторы.
   В окно заглянуло солнце. Вадим выскочил из комнаты, подбежал к
солнечному вертолету, сел на скамейку трапеции, застегнул парашютные лямки
и осторожно повернул ручку реостата. Зашелестели крылья над головой. Но
еще падала тень от деревьев, и вертолет лишь слегка приподнялся от земли.
Вадим хотел было расстегнуть лямки, чтобы вытащить машину на середину
поля, но в эту минуту из-за кустов показалась Нюра.
   - Погоди, Дима, я помогу.
   Нужно было хоть немного приподнять вертолет, чтобы лопасти оказались на
солнце, и подняла его Нюра своими тонкими девичьими руками.
   Все быстрее и быстрее раскручивался винт. Вадим уже летел над зеркалом,
видел в нем золотой цветок, и рядом с этим отражением стояла маленькая
фигурка с поднятыми руками. И это было самое волнующее, самое главное в
Димкиной жизни. Глядя на Нюру, он понял, что стоило лишь приподнять ее
мысль над мелочью пустых забот, показать радость творения, и Нюра своими
руками поможет ему подняться к Солнцу.
   Дороги к звездам начинаются с Земли, и Вадим совершенно отчетливо видел
там, внизу, в зеркале, как отрывается первый космический солнцелет,
поднятый вверх миллионами рук. Лети, человек, лети навстречу Солнцу! Утро
встает над Землей.
 
 
   1954-1955 (1965)
    
  
   sf.nm.ru

--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 18.10.2001 21:44