виде,
как крюшон.
   Жаль, что сынок не догадался прислать побольше.
   Она взвесила на руке тяжелый пакет, который нужно было передать
Чибисову, и решила, что сын перестарался. Многовато, не по заслугам. Да
еще - кто его знает, полезный ли он человек?
   Ирина Григорьевна аккуратно развязала бечевку и стала отсыпать в ящик
персики. В пакете они были еще крупнее.
   За окном послышался шум подъезжающей машины. Конечно, это Чибисов.
Кое-как Ирина Григорьевна запаковала сверток, убрала ящик и побежала к
зеркалу.
   На этот раз молодой инженер ей совсем не понравился. Держал он себя
очень странно: торопился, все время протирал очки и своими прищуренными
близорукими глазками не видел, конечно, как великолепно она выглядит. На
ней был черный японский халат с крылатым драконом. Она вставала с кресла
и, поворачиваясь к гостю спиной с золотым драконом, медленно прохаживалась
по комнате.
   Не оценил Чибисов ни ее дорогого халата, ни великолепных оранжевых
локонов, ни томной бледности ее кукольно-фарфорового лица. Она ждала,
когда инженер наденет очки, - ей нечего скрывать от дневного света! Но он
только моргал, говорил о жаркой погоде и посматривал в окно, где его ждала
машина.
   - Не буду вас задерживать, - холодно сказала Ирина Григорьевна. -
Как-нибудь приезжайте запросто. Всегда рады вас видеть. - С этими словами
она передала ему пакет.
   Чибисов облегченно вздохнул и исчез.
   Отбирая персики для сегодняшнего десерта, Ирина Григорьевна увидела
аккуратно завернутый в бумажку какой-то блестящий камешек. Он лежал сверху
- значит, попал сюда из пакета, предназначенного Чибисову.
   Понимая, что это не случайно, Ирина Григорьевна хотела было тотчас же
ему позвонить - кто знает, не собирает ли Чибисов коллекцию камней? - но
одумалась: таким путем она признается, что вскрыла пакет, а это, мягко
выражаясь, неэтично.
   Полупрозрачный слоистый камешек ей понравился. Она оставила его на
туалетном столике, чтоб не забыть: приедет Жора, пусть сам и передаст
Чибисову. Так будет удобнее...
   - Ах, какой приятный сюрприз! - воскликнула Ирина Григорьевна, увидев
на террасе нового гостя. - Прошу ко мне. У нас в столовой не убрано.
   Столь дружеский прием, когда хозяйка проводит гостя в свою комнату, где
бывают лишь самые близкие приятельницы, где примеряются платья и
обсуждаются модные фасоны, вызывался опасениями Ирины Григорьевны, что
гость заметит некоторые приготовления в столовой и его неудобно будет не
пригласить к обеду.
   А приглашать Валентина Игнатьевича, солидного ученого и нужного
человека, будущего соседа, - он сейчас строит собственную дачу неподалеку,
- нельзя было по двум причинам. Во-первых, Ирина Григорьевна на него не
рассчитывала, стол будет накрыт на определенное количество персон;
во-вторых, по совершенно непонятным причинам, муж терпеть его не мог.
   "Ученый спекулянт, мелкий хозяйчик, - говорил Петр Данилович. - И что
ты в нем нашла?"
   Вполне возможно - муж ревновал. Ведь нельзя же безнаказанно кокетничать
с интересным мужчиной и часто приводить его в пример.
   "Да, этот человек сумеет позаботиться о семье. Позавидуешь. Ты, Петр
Данилович, понимаешь, что такое собственная дача? Собственная, а не
арендованная, как у нас!" - "А тебя что, гонят отсюда?" - "Этого еще не
хватало! Я не о себе, о ребенке нужно подумать", - "У Георгия своя голова
на плечах. Успеет, заработает".
   Ирина Григорьевна прикладывала к глазам платочек. "Бесчувственный
эгоист.
   Вот у Валентина Игнатьевича дети на первом плане..." - Не говори мне об
этой лысой обезьяне. Сколько раз просил!" - и Петр Данилович уходил в
другую комнату...
   Сейчас, когда Валентин Игнатьевич нежно и проникновенно целовал ей
руку, Ирина Григорьевна невольно вспомнила о "лысой обезьяне" и позволила
себе не согласиться с мужем. Благородная лысина, чуть загорелая, в рамке
из черных, как вороново крыло, волос, придавала Валентину Игнатьевичу
мужественность и солидность, даже несмотря на его невысокий рост. А глаза!
Вот он поднял их, умные, проницательные, от них не скроешься никуда. И что
особенно нравилось Ирине Григорьевне - под этим взглядом чувствуешь себя
моложе.
   Посмотревшись в зеркало, она заметила, как проступил румянец на щеках -
настоящий, неискусственный, - как задрожали ресницы. Только за одно это,
чтобы полюбоваться собой, Ирина Григорьевна готова видеть Валентина
Игнатьевича.
   - Вы все хорошеете, баловница.
   И то, что он говорил с ней, как с девочкой, подчеркивая свою, кстати не
такую уж большую, разницу в летах, тоже нравилось Ирине Григорьевне. И его
постоянное удивление, как она, еще очень юная, смогла вырастить взрослого
сына и дать ему совершенное воспитание, тоже нравилось Ирине Григорьевне и
приятно трогало материнское сердце.
   - Когда же ваш мальчик приедет? - спросил Валентин Игнатьевич,
усаживаясь на банкетку возле трельяжа красного дерева. - Ох, уж эта
практика! Абсолютно бесполезная затея. Я понимаю, что будущему инженеру
это необходимо. Но сын ваш ведь готовится к научной деятельности?
   - Ах, и не говорите? Пока еще ничего не известно. Он мечтал в
министерство устроиться.
   Валентин Игнатьевич сделал скорбную мину.
   - Мне неудобно давать советы, но ведь Петр Данилович сам работает в
министерстве...
   - Об этом я и заикаться боюсь. Муж у меня тюлень, абсолютно беспомощное
существо. А так, конечно, мог бы устроить родного сына в каком-нибудь
отделе.
   - Вы так и остались девочкой, Ирина Григорьевна, - вкрадчиво и смотря
ей прямо в глаза, заговорил Валентин Игнатьевич. - Неужели на опыте своего
мужа вы не убедились, что работа в министерстве хоть и почетна, но... ведь
все под богом ходим. Сегодня ты начальник, а завтра подчиненный. Не
справился с работой, иди в цех. Хорошо, если еще начальником цеха
назначат, а то и мастером. Вот тебе и высшее образование... Нет, не хотел
бы я такой судьбы своему сыну.
   Ирина Григорьевна нервно потирала руки. Как же она раньше об этом не
подумала? Жора человек практичный, но ведь он работать не любит. К тому же
всякие реорганизации, слияния, разукрупнения. Мало ли что может случиться?
   - Посоветуйте, Валентин Игнатьевич. А если инженером куда-нибудь в
институт, в проектное бюро?
   Валентин Игнатьевич погладил лысину и оглянулся ни дверь.
   - Понимаете ли, дорогая Ирина Григорьевна, инженер по-латыни - это
"изобретательный", "способный". Я не хочу обижать своих ученых коллег,
но...
   - Валентин Игнатьевич развел руками, - ученый не обязан изобретать или
конструировать. Он изучает вообще... Почему бы вашему сыну не поступить в
аспирантуру?
   - Говорят, что это трудно.
   - Но зато какое будущее! Два-три года поучится, напишет диссертацию.
Защиту можно организовать прекрасно, и он уже человек! Твердая зарплата,
причем в два раза большая, чему инженера. А самое главное, что снизить ее
не могут, ведь ученый! И ответственности никакой... Вы меня простите,
Ирина Григорьевна, - он взял ее за руку повыше локтя. - Конечно, то, что я
высказываю, это, как говорится, не для стенограммы. Но я не верю болтунам,
которые что-то там бормочут о святости науки, о призвании и прочей
метафизике. Дело есть дело. Хочешь жить спокойно, по-человечески, получай
степень. Без нее в жизни дороги нет. Я не спорю, есть у нас таланты вроде
Курбатова. Но ведь это фанатики. Таким все равно, где работать и сколько
получать. Надеюсь, ваш сын не станет подражать Курбатову. Если у тебя
средние способности, то без степени не проживешь. Правда, чтобы ее
получить, надо попыхтеть, приложить немало усилий. Но, как говорили
латиняне, "до ут дес", то есть "даю, чтоб и ты мне дал".
   И только тут Валентин Игнатьевич перешел к цели своего визита:
   - Извините, Ирина Григорьевна, я хотел узнать - не заезжал ли к вам
один довольно милый молодой человек?
   - Какой из них? - Ирина Григорьевна кокетливо приподняла бровь, - У
меня пока еще есть поклонники.
   - Уверен, что достаточно. В том числе и я. Но этот мальчик после вас
обещал заехать ко мне. Где он, обольстительница?
   - Он близорук, Валентин Игнатьевич, - вздохнула Ирина Григорьевна. - И
к тому же друг моего сына. Был здесь час тому назад.
   - Странно, что не заехал. Признайтесь - вы его не обидели? Он не только
друг вашего сына, но и мой друг. Берегитесь!
   Все это говорилось в шутливой манере, за которой, однако, скрывалось
беспокойство. Чибисов обещал Валентину Игнатьевичу передать осколок,
присланный сыном Ирины Григорьевны. Но, видимо, что-то этому помешало. Не
знал Валентин Игнатьевич, как был обескуражен Чибисов, когда, вскрыв пакет
с сушеными персиками и высыпав их на сиденье машины, не нашел там
обещанного.
   Ясно, что после этого незачем показываться на глаза Валентину
Игнатьевичу.
   Чтобы не выдать своей заинтересованности и в то же время выведать, была
ли передана посылка Чибисову, Валентин Игнатьевич болтал еще целый час,
осторожно наводя разговор на нужную ему тему, но Ирина Григорьевна упорно
эту тему обходила, выспрашивая о возможности устройства сына в аспирантуру.
   Если бы повернулся Валентин Игнатьевич к зеркалу, то внизу, среди
флаконов и разных безделушек, увидел бы предмет своих забот - крохотный
осколок солнца.
    
 Зажатый со всех сторон разной ерундой, он не блестел. Сверху лежала
расческа с клочками рыжих крашеных волос, тут же - массажная щетка,
карандаш для бровей, банки с кремами, ночными и дневными, румяна и губная
помада, щипчики, пилочки для ногтей - все, чем жила Ирина Григорьевна.
Ведь, кроме этого и тряпок - шелковых, шерстяных, панбархатных и всяких
других, от которых ломился шкаф, кроме туфель всех цветов, распиханных по
многим ящикам, да слепой, животной любви к сыну, ничто не согревало ее
душу. Даже волнение, которое она испытывала при встрече с Валентином
Игнатьевичем или другими умелыми льстецами, лишь слегка задевало ее, и
снова думы были полны всякой чепухой: где-то продается заграничный отрез;
в другом месте, говорили, можно перехватить французские духи, старинную
брошку с лунным камнем, похожим на осколок, найденный в сушеных персиках.
   Сейчас рядом с Ириной Григорьевной сидел и жал ей руку человек,
которого она почти не знала. Но все в его облике, в манерах и поведении, в
том, что он говорил о жизни, - все это покоряло ее и роднило с ним. В душе
возникало чувство запоздалого сожаления. Вот кто умеет строить свой дом! И
сколько бы люди ни говорили, что такое отношение к жизни осталось от
прошлого, что это цинизм, ничего они не понимают или попросту завидуют.
   - Заболтался я у вас, - поднимаясь с кресла, сказал Валентин
Игнатьевич. - Ведь я приехал маляров проверить. Не знаю, что с ними
делать? Чуть отвернешься, они уже курят. Ох, и долго еще придется из
мужичка лень выколачивать! Бездельники.
   С этими словами он приложился к руке Ирины Григорьевны. Она спросила:
   - У вас сегодня свободный день?
   - Нет, работа в научной библиотеке, - с улыбкой ответил Валентин
Игнатьевич.
   - Но, сами понимаете; маляры. Невозможно сосредоточиться... "Ниль
адмирари", то есть ничему не следует удивляться. Как видите, дорогая,
разные препятствия стоят на пути ученого. Впрочем, - с иронией признался
он, - это еще не самое худшее в нашей жизни. Перенесем.
   Ирина Григорьевна проводила гостя, и не успела она открыть шкаф, чтобы
выбрать платье к вечеру, как на пороге появился Петр Данилович.
   - Опять здесь была эта лысая обезьяна!
   - Прошу не оскорблять моих друзей. Это, во-первых. А во-вторых -
переоденься. Посмотри, на кого ты похож!
   Петр Данилович растерянно оглядел себя. Костюм помялся, галстук
старенький.
   Ну да ничего, сойдет. Он машинально взял расческу и под ней заметил
блестящий осколок.
   - Откуда это? - спросил Петр Данилович.
   Зачем же лгать по пустякам? Это не в манере Ирины Григорьевны. И она
ответила, что слоистый камешек случайно оказался среди вяленых персиков.
   - Вот растяпа! - разозлился Петр Данилович. - Твое воспитание. Подумать
только - вместе с персиками прислал лабораторный образец.
   Будучи инженером, Петр Данилович сразу узнал осколок фотоэнергетической
плиты. Недавно Курбатов знакомил его с некоторыми своими работами, так как
они интересовали Петра Даниловича с точки зрения использования их в той
отрасли техники, которой он занимался.
   На осколке были нацарапаны восьмерка и дата. Эти обозначения
подтверждали догадку инженера, что перед ним лабораторный образец, который
уже испытывался. Рассеянный сынок торопился и сунул его совсем в
неподходящее место - в ящик, подготовленный для посылки. А может, случайно
рассыпал фрукты, стал собирать и вместе с ними подобрал осколок. Ротозей.
Наверное, все углы обыскал, не зная, куда делся образец ј 8. Всыплет ему
начальник, и поделом.
   "Ветер в голове. И в кого он такой уродился? - вздохнул отец, кладя
осколок на место. - Позорное легкомыслие". Разве он мог подозревать сына в
чем-либо другом? Нет, он считал Георгия ветреным, ленивым, не очень
способным, но в честности его не сомневался.
   - Никакого письма при нем не было? - указывая гребенкой на образец,
спросил Петр Данилович.
   - Какое там письмо! Ничего похожего.
   Ирина Григорьевна сказала правду, однако почувствовала, что "ребенок",
каким она до сих пор считала сына, набедокурил и его надо выручать. Ясно
одно:
   нельзя признаваться, где находился осколок, нельзя говорить, что он был
завернут в бумагу, - вряд ли это делается по рассеянности. Кроме того,
она, так же как и Петр Данилович, верила сыну. Ничего дурного он не
сделает. Все это пустяки, и нечего мальчика тревожить.
   Петр Данилович подошел к жене, постукивая гребенкой по пальцу.
   - Ты собиралась ему что-то посылать? Сделай это завтра же и отошли
осколок.
   Иначе ротозею несдобровать.
   По этому поводу у Ирины Григорьевны было свое мнение, которое она не
могла высказать. Какое там ротозейство? Осколок прислан Чибисову. Но
почему бы не исполнить просьбу мужа, тем более что Жоре это не повредит.
Завтра вместе с шоколадными трюфелями, любимыми конфетами сладкоежки Жоры,
она вышлет ему и "лабораторный образец". В этом деле она ничего не
понимает. Своих хлопот достаточно.
   Петр Данилович грозился написать сыну такое письмо, так пропесочить
ветрогона, чтобы век помнил. Работать в лаборатории надо внимательно.
   Заглядишься, разинешь рот - тут тебя или током трахнет, или колба
взорвется, кислотой в глаза плеснет.
   Действительно, подобное письмо Петр Данилович отправил. Но этого ему
показалось мало. Человек он был честный, к работе относился ревностно, а
потому чувствовал себя виноватым перед Павлом Ивановичем Курбатовым,
которому не легко руководить дипломной практикой Георгия Кучинского -
студента легкомысленного и рассеянного. До чего дело дошло - пропал
нумерованный образец! Петр Данилович знает, что иногда это влечет за собой
большие неприятности - приходится заново начинать испытания. Ищут
виноватого. Конечно, Георгий признается, когда получит письмо и посылку, и
Павлу Ивановичу станет известно, кто обнаружил оплошность студента. Так
неужели отец будет стыдливо молчать и не пришлет хотя бы несколько
извинительных строк своему хорошему знакомому? Впрочем, дело не в
знакомстве, а в сознании своей вины. Кто же должен отвечать за сына, пока
он еще не встал на крепкие ноги, пока учится ходить?
   Да, Жора учился ходить, но пошел не в ту сторону.
    
  

                                 Глава 14 

 
   ЕЩЕ ВСЕ ВПЕРЕДИ
 
 
   Курбатов приехал из Ташкента, когда лаборатория была уже закрыта, -
рабочий день кончился. Наскоро умывшись с дороги, забежал к себе в кабинет
узнать, нет ли срочной почты. Ничего особенно важного, кроме пакета с
образцом фотоэлектрической ткани, на столе не оказалось. Под руки попалось
письмо с незнакомым почерком, адресованное лично ему, Курбатову.
   Не терпелось поскорее найти. Лидию Николаевну, чтобы узнать о
результатах анализа тех немногих ячеек, которые ей были оставлены,
поэтому, не распечатывая письма, Курбатов сунул его в карман. Туда же
положил образец ткани и поспешил на поиски.
   Вероятно, Лидия Николаевна дома. Он постучался в комнату, где она жила,
услыхал тихое "да" и вошел. На кровати, подобрав под себя колени,
уткнувшись лицом в подушку, лежала Нюра.
   - Извините. Вы не знаете, где Лидия Николаевна?
   Нюра встрепенулась, как испуганная птица, соскочила на пол и, глядя на
Павла Ивановича заплаканными глазами, стала шарить под кроватью туфли.
   - Да вы не беспокойтесь. - Он почувствовал что-то вроде жалости. - Я
думал, она уже дома.
   - Нет, - поднимаясь с колен, глухо ответила Нюра. - Она на восьмом
секторе.
   Даже не взглянув как следует на Нюру, Курбатов вышел.
   По дороге на восьмой сектор он вспомнил о письме, вытащил его из
кармана, посмотрел на обратный адрес: П. Д. Кучинский? Странно.
   Шагая по краю зеркального поля, Курбатов еще издали заметил белую шляпу
Лидии Николаевны; тут же маячила и другая - соломенная с огромными полями,
а пониже кланялась маленькая кепочка. Всех, кто здесь был, Курбатов узнал
сразу, а вот зеркального поля своего не узнал.
   Всюду расставлены длинные коробки; от них тянутся провода, блестят
стекла приборов. Короче говоря, весь восьмой сектор напоминал гигантский
лабораторный стол.
   Курбатов почувствовал легкую дрожь. Что наделали! Исковыряли все плиты,
все поиспортили. Кто им разрешил? Он уже готов был потребовать к ответу
Лидию Николаевну, но та его предупредила. Размахивая бумагами, она бежала
навстречу и кричала что-то радостное. И это было так не похоже на нее, так
не вязалось с ее внешним обликом. В самом деле, разве женщины солидного
веса прыгают на одной ножке?
   Усевшись рядом на каменный барьер зеркального поля, Павел Иванович и
Лида тут же разобрали протоколы наблюдений, рассмотрели анализы - и
поняли, что ячейки портились из-за вредных примесей в неоднородной по
своему составу пластмассе. По методу Михайличенко можно было легко их
определять. Значит, с этой стороны плитам "К-8" опасность не грозила.
Правда, впереди ждут еще новые неприятности - тропинка протоптана лишь до
половины пути, необходима массовая проверка плит. И Лида это хорошо
понимала, хотя и чувствовала, что страшного быть не должно.
   - Вы, наверное, догадались, Павел Иванович, что со всеми этими делами,
- Лида показала на расставленные по полю коробки, - и протоколами
наблюдений я не могла справиться одна.
   Она перечислила всех своих помощников и рассказала, как трудились они
до поздней ночи.
   - Ни одного вечера не пропускали. Багрецов, например...
   - Он тоже работал?
   - Да еще как! Выдумщик. Спорщик ужасный. Но сколько в нем энергии,
самоотверженности - на десятерых хватит! Правда, в одном деликатном
вопросе мы не поладили, и я этого ему не прощу, а так, если бы не он, то
вряд ли мне удалось бы определить вредную примесь.
   "Вредная примесь, - подумал Курбатов. - Рано или поздно - ее нашли.
Теперь уже не появится. Гораздо труднее искать ее в человеке". Не умеет
этого руководитель лаборатории, не умеет. Совестно за свои ошибки, больно.
Ведь Багрецов не пластмассовый, и душа его и стремления чистые. Чего же ты
искал в нем? Грязную примесь? Неужели в его юношеской непосредственности,
где все на виду, в честной его прямоте могли бы прятаться ложь, клевета,
мелкая мстительность? "В чем только я не подозревал его! Не потому ли, что
привык видеть, как люди прячут свои чувства, надевают маску равнодушия,
когда нужно отстаивать свою правоту с открытым лицом? Как рано некоторые
из молодых теряют непосредственность юности!" И тут же спрашивал себя
Курбатов: "А не ты ли, друг милый, виновен? Вспомни - как говорил с
Багрецовым? Он к тебе с душой нараспашку, с болью, сомнениями, хотел
услышать доброе слово, совет старшего. А ты?"
   Что-то говорила Лидия Николаевна, показывала таблицы и схемы, где лишь
немногие ячейки были перечеркнуты красными крестиками, радовалась
изобретательности ребят, которые придумали, как добраться сквозь
пластмассу к