Вот черт.
     "Костюм, ты где?" - позвал Генар-Хафун.
     В чем дело? - немедленно откликнулся спецжилет. - Я думал, вы общаетесь
с этим...
     "Забудь о нем. Видишь зверя в голубом ошейнике?"
     Смотрю во все глаза.
     "Дави его эффектором".
     Я не могу этого сделать! Это жульничество!
     "Задница  Пятирука в  опасности.  Делай, что тебе говорят, или понесешь
личную ответственность за крупный дипломатический инцидент".
     Как? Но вы...
     "Действуй,  костюм!  Давай,  я знаю,  что последнее  усовершенствование
позволяет  тебе  сделать  это  незаметно  для  их  мониторов.  Разве  ты  не
чувствуешь,  как  его  конечности  смыкаются  на  моей  шее?  Пятирук  может
проститься с дипломатической карьерой после этого пари; вероятно, сейчас  он
обдумывает, как  удобнее  вызвать меня на дуэль.  А  там уже  не будет иметь
значения, кто кого убьет: я его, или он меня... Все  закончится войной между
народами".
     Хорошо-хорошо! Пожалуйста...
     Что-то  прожужжало  над правым  плечом  Генар-Хафуна. Голубой  обмяк  и
потерял хватку.  Зверь  в  красном  ошейнике набросился на соперника,  мигом
переломив ситуацию. Его челюсти с  острыми, как бритва, протезами сомкнулись
на голубом  ошейнике. Рядом, двигаясь словно в  толще воды, Пятирук неспешно
начал подниматься с места, напоминая стартующий дирижабль.
     "Вот так!.. Да, "Эс и Гэ", о чем вы говорили?"
     В чем причина задержки? Чем вы там занимаетесь?
     "Ничего  особенного.  Как  вы  говорите,  разъяснения  -  лишняя  трата
времени. Продолжайте".
     Полагаю, вы потребуете гонорар. Сколько вы хотите?
     "Черт возьми, дайте подумать. Можно собственный корабль?"
     Мы сможем договориться.
     "Я согласен".
     Вы   получите  все  необходимое  на  борту  "Сновидца".  Только  будьте
осторожны. Там, на борту "Спящего".
     "О да, конечно".
     Генар-Хафун, пожалуйста. Прошу вас, скажите, что вы. на это согласны.
     "Что я слышу, "ЭсГэ" - вы  просите меня?  Я не ослышался?" - рассмеялся
Генар-Хафун.  Пятирук  медленно  поворачивался  к  нему.  Голубая  тварь уже
беспомощно трепыхалась в челюстях у красной.
     Да, прошу? Ну, вы согласны? Время поджимает.
     "Хорошо, я согласен! Теперь все?"
     Уголком  глаза Генар-Хафун  заметил,  что одна из конечностей  Пятирука
приближается к нему, намереваясь хлопнуть по плечу. Он приготовился к удару.
     "Я подумаю об этом".
     Но...
     "Убирай этот сигнал, костюм. Скажи модулю, чтоб не копался. И отключись
от связи, пока я тебя не вызову".
     Генар-Хафун  нейтрализовал  эффект  скорина.  Он улыбнулся  и  радостно
вздохнул, когда триумфальный удар  Пятирука обрушился на  его плечо. У  него
клацнули  зубы,  а  Культура  обеднела  на  тысячу  кредитов.  Вечер  обещал
закончиться весело.

IV

     В эту ночь коменданта снова мучили кошмары. Во сне он встал с постели и
направился  вниз  по  аллее. Трубы над  бараками  изрыгали  черный дым, но в
лагере царила тишина.  Он прошел между немыми  палатками, миновал сторожевые
вышки и вышел к фуникулеру, который перенес его над лесом к леднику.
     В  глаза  бил  ослепительно  белый  свет, холодный  разреженный  воздух
обжигал горло. Ветер осыпал его мелкой  снежной крупой, гнал по льду верткую
поземку, заставляя ее метаться вдоль замерзшей стиснутой ущельем реки.
     Комендант огляделся. Теперь они копали на западном склоне, там,  где он
увидел их впервые. Лазеры выжгли в леднике глубокий котлован; люди, дроиды и
техника перемещались по дну сверкающей ледяной чаши, точно сонные насекомые.
Склон был девственно-белым, лишь несколько  валунов  торчали на нем  черными
пятнышками. Валуны угрожающе нависали над котлованом,  но убрать их не  было
времени, верховное командование постоянно поторапливало...
     Краны   спускали   в   котлован   штабеля   груза.   Вагонетки   ждали,
угольно-черный дым клубился  над белым ландшафтом. Охрана бодро поскрипывала
сапогами, инженеры оживленно спорили у двигателя лебедки. Мрачные лица людей
в  рваной форме  и  дырявых башмаках  становились  все  отчетливее  по  мере
приближения кабинки фуникулера.
     Затем раздался грохот, и земля под ногами содрогнулась.
     Он  увидел,  что вся  восточная  половина склона  медленно  сползает  в
ледяной  котлован.  Лавина плыла  торжественно  и  величаво,  вздымая облака
ледяной  пыли над крохотными черными фигурками  рабочих и охраны.  Комендант
увидел, как люди  разбегаются перед  ледяной лавиной,  а та падает  прямо на
них, подминая под себя...
     Немногим удалось уйти. Большинство навсегда  исчезло, словно гигантский
сверкающий ластик стер их с белого листа бумаги. Шум падающей лавины был так
оглушителен, что комендант почувствовал его грудной клеткой.
     Он ехал навстречу лавине, не в силах остановить фуникулер.
     Котлован  заполняло белое мягкое  облако сорвавшегося с  вершин снега и
разбитого в пыль льда, оно медленно оседало мириадами сверкающих блесток.
     Двигатель  лебедки  еще  работал,  издавая  высокий, скрежещущий  звук.
Горные машины остановились. Он выпрыгнул из  кабинки  фуникулера и побежал к
уцелевшим. Они скопились у склона.
     Я днаю, что случилось, думал он во сне. Я знаю, что  случится потом.  Я
помню боль.  Я вижу девочку. Почему я не могу остановиться? Почему я не могу
проснуться?
     Он  никогда  не успевал добежать. Каждый раз трос не выдерживал тяжести
заваленных снегом вагонеток, лопался где-то за спиной со звуком, похожим  на
выстрел, с шипением  рассекал воздух и  пропарывал склон, словно исполинский
кнут.
     Комендант кричал людям на склоне, и споткнувшись, падал лицом в снег.
     Только один инженер успевал отпрыгнуть.
     Остальных разрезало тросом ровно  пополам, словно косой, оставляющей за
собой след из кровавых брызг. Петля троса сметала двигатель канатной дороги,
с  душераздирающим визгом и грохотом наматывалась на барабан лебедки, словно
пытаясь удержать  то,  еще что не рассыпалось. Остальные кольца,  которым не
нашлось места на барабане, тяжело падали в снег.
     Что-то ударило  его  в  ногу,  что-то  увесистое,  как  кувалда,  круша
бедренную кость, захлестывая сознание потоком боли. Удар прокатился по телу,
и  он упал,  теряя сознание.  Когда  он очнулся, ему показалось, что  прошло
полдня. Со стоном он опустил голову  в снег и тут же очутился лицом к лицу с
тем, что его ударило.
     Это  было одно из  тел, которых  смахнуло  тросом со  склона,  один  из
трупов, вырванный, как гнилой зуб, с отшлифованной поверхности ледника в это
утро. Это был мертвый свидетель, так и  не превратившийся в пепел и дым. То,
что  ударило по  нему, сломав  ногу, было одним из тех сотен тел, аккуратные
штабели  которых  укладывали в ледник рабочие. Один  из врагов Расы, которых
тысячами уничтожали на свежезавоеванных территориях.
     У коменданта  перехватило  дыхание:  он смотрел в  замерзшее лицо  и  с
усилием  глотал воздух. Коменданту хотелось  кричать. Это было лицо ребенка,
маленькой девочки.
     Снег  обжигал ему  кожу.  Дыхание не  возвращалось,  застряв  где-то на
полпути между легкими и диафрагмой. Он корчился от боли в сломанной ноге.
     Но глаза его оставались неподвижны.
     Почему это случилось со мной? Почему я не могу сказать "нет" этим снам?
Почему я не могу проснуться? Откуда вылезают эти кошмары?
     Затем боль и холод ушли, оставив  его на растерзание другому холоду. Он
вдруг почувствовал, что...  думает. Думает обо всем, что случилось. И  видит
это совсем иначе, чем видел прежде.
     ...В пустыне мы сжигали их на месте. Никаких  сантиментов. Похоронить в
леднике? Видимо, приступ романтики. Предать земле. Пусть их навсегда спрячет
ледяное покрывало. Тела сохранятся  веками, но их никто не сможет найти. Вот
что мы имели в виду. Или наши вожди начали верить в собственные враки о том,
что их законы продержатся еще сотни и сотни лет? Разве могли они предвидеть,
что целые  озера  разольются под непрочной коркой тающих ледников, и все эти
столетия  поплывут,  как баржи,  перегруженные  телами, высвободившимися  из
ледяного плена. Беспокоило ли их вообще, что подумают о них потомки?
     Истребляя  все  живое, как они  собирались защитить  будущее, заставить
любить себя, свое дело?
     ...В  пустыне мы сжигали  их  на месте. Они выходили  длинной  цепью из
пылающего огня и удушающей пыли, а  тем немногим, кто не задохнулся в черных
грузовиках, мы  устраивали обильный и  смертоносный водопой;  они знали,  но
никто  не мог  противиться жажде в те знойные дни,  когда смерть  постепенно
брала верх над жизнью.
     Они пили отравленную  воду и  умирали. Мы  сжигали  их тела в солнечных
очагах,  мы приносили жертву ненасытным божествам  Расы и Чистоты. И в самом
деле виделась нам чистота в том способе,  которым они уходили с  лица земли,
словно  такая смерть придавала им ореол  благородства,  которого  им никогда
было  бы не достигнуть в своей низкой, вырожденческой жизни. Их пепел оседал
на барханах, его уносило первым порывом ветра.
     Последними в печи загружались лагерные рабочие - уже усыпленные газом в
своих  бараках, -  и бумаги, документация: все приказы, заявки на материалы,
складские квитанции,  файлы,  папки,  заметки  и  мемо,  служебные  записки.
Большая  часть  наших личных дел также ушла в дым. То, что мы позволили себе
сохранить, искали  старательно,  тщась убрать малейшее  пятно грязи  с наших
мундиров, так, как не очистят ни в одной прачечной.
     Мы  разделились и  двигались к своим участкам  завоеванных  территорий.
Воссоединение не поощрялось.
     Я  думаю  когда-нибудь  написать  обо всем, что происходило  тогда - не
признание, но объяснение.
     И  мы  страдали.  Нам приходилось  нелегко. Не только физически -  хотя
условия были не  из легких, - и все же основная нагрузка ложилась на разум и
чувства. Были  среди нас, может  быть, и скоты, и чудовища, гордившиеся тем,
что они делают  (возможно, за все это  время мы уберегли  улицы  собственных
городов  от многих убийц и маньяков),  но большинству довелось изведать, что
такое агония. В самые тяжкие мгновения нашей жизни мы удивлялись: неужели мы
в самом  деле  сделали все это? Хотя где-то глубоко  внутри точно знали, что
сделали.
     Поэтому  многим из нас  снятся  кошмары.  Мы  еженощно видим  то, в чем
принимали участие. Мы видим боль и ужас.
     Что касается тех, от кого мы отделались... Их муки проще. Они, конечно,
растягивались на многие дни, может быть, даже на месяцы, но, в конце концов,
все  решалось быстро  и эффективно. Мы  заботились об этом своевременно. Мы,
можно сказать, избавили их от дополнительных мучений.
     Наши же страдания растянулись на целое поколение.
     Я горжусь тем, что делал. Я не хотел бы делать это снова, но я рад, что
делал все, что от меня зависело.
     Вот почему я  хотел бы написать обо всем, что случилось: свидетельствуя
о нашей вере и самоотверженности. И о наших страданиях.
     Но я так и не написал. До сих пор.
     И этим я тоже горжусь.
     Он проснулся и почувствовал у себя в мозгу постороннее присутствие.
     Он вернулся в настоящее, вернулся в свою спальню  в санатории  у самого
моря и мог видеть, как солнечный свет скользит по кафельной  плитке балкона.
Его  сдвоенные сердца  стучали, чешуйки  вставали на спине,  покалывая. Нога
ныла, отдаваясь болью того давнего ранения на леднике.
     В этот раз старый сон оказался ярче и подробнее, чем прежде. Такого еще
не было, к тому же, в этот  раз он все-таки  добрался до ледяной  лавины  на
западном склоне. Обычно все заканчивалось еще на канатной дороге. Но мало ли
что было на той войне. На войне  с  гражданским населением. Эти воспоминания
были  погребены  под тяжестью  жутковато-белого  снега,  вместе  с  чувством
незабываемой боли. Тогда ему впервые в жизни пришлось испытать такую резкую,
острую боль, и память со временем позаботилась о том, чтобы лишить его этого
крайне  неприятного  воспоминания. Впрочем,  сон  есть сон. Чего  только  не
всплывет  из  подсознания.  Обычное дело. Ему же  говорили, предупреждали  -
будут кошмары. Но  никто не говорил о том, что каждую ночь он будет смотреть
в лицо мертвой девочке.
     Он  вдруг  обнаружил,  что  думает,  что-то  кому-то   объясняет,  даже
доказывает... Оказывается, он прекрасно  помнит, что делал там, в армии, где
провел большую часть своей жизни.
     И  теперь  он  явственно  чувствовал постороннее присутствие у  себя  в
мозгу.
     Что бы это ни было, оно внезапно заставило его закрыть глаза.
     -  И  последнее,  - сказал  голос.  Это был  глубокий,  явно  привыкший
повелевать голос, он произносил слова отчетливо и внятно.
     Последнее? - подумал он. (Что происходит?)
     - У меня есть правда.
     Какая правда?
     - Правда о том, что вы делали. И о том, что делали ваши люди.
     Что?
     - Правда осталась  на месте. Она выжила в пустыне, где песок запекся  в
крови. Она проросла сквозь ил на  дне озер, и ей нашлось  место в летописях.
Внезапное исчезновение  предметов искусства, резкие перемены  в архитектуре,
не говоря  уже о сельском  хозяйстве. Нашлось несколько книг,  документов  и
фотографий,  которые  противоречили  переписанной истории.  Ваши учебники не
могли  объяснить, отчего  такое множество людей исчезло столь внезапно,  без
единого признака ассимиляции. О чем вы?
     - Вы все равно не поверите, если я скажу, кто я. Но это неважно. Я буду
говорить о геноциде.  И я буду судить вас по  законам  военного трибунала. Я
буду вашим следователем, прокурором и судьей в одном лице.
     Мы делали то, что должны были делать! Мы исполняли долг!
     - Благодарю, мы только что обдумали все  это. Ваши самооправдания будут
учтены  в  судебном  процессе. При заседании комиссии  военного трибунала. Я
верю в то, что делал!
     - Знаю. Это не оправдание.
     Кто вы? Кто дал вам право залезать ко мне в голову?
     - Мое имя на вашем языке значит "Серая Зона".  И право "залезать вам  в
голову",  как вы изволили выразиться, мне дает то же самое, что и вам давало
поступать так с теми, кого вы убили  - сила. Превосходящая сила. Значительно
превосходящая вашу - в моем случае. Однако  меня отзывают, и сейчас я должен
оставить  вас. Но  я вернусь через несколько  месяцев, и тогда мы  продолжим
наше  расследование.  У нас достаточно  времени,  чтобы выстроить обвинение,
следствие и защиту.
     Что? - подумал он, пытаясь открыть глаза.
     - Комендант, с вами уже не случится ничего  плохого, потому что вы сами
- худшее из зол. Но у вас еще будет время поразмыслить над этим. Пока  я  не
вернусь за вами.
     И он снова попал в свой сон.
     Он  провалился сквозь кровать,  ледяное  белое  покрывало разошлось под
ним, пропуская  в бездонный резервуар, наполненный  кровью: он  падал сквозь
кровь к свету, где его ждали пустыня и железная дорога, протянувшаяся  через
пески.  Он  упал  в одну  из вагонеток, и  лежал там  со сломанной  ногой  в
окружении гниющей  плоти,  стиснутый  со  всех  сторон  телами,  облепленный
испражнениями,  в черных язвах,  среди жужжания мух,  терзаемый лихорадкой и
жаждой, не оставлявшими его ни на минуту.
     Он умер  в вагоне  для  скота после агонии, казавшейся ему бесконечной.
Затем наступил период коротких вспышек сознания, когда  он  мог  видеть свою
комнату в санатории. Даже в состоянии шока у него хватало наблюдательности и
сил заметить, что время странным образом растягивается. Ему казалось, что  в
этом бреду  прошел  целый  день,  но,  пока  он  часами  погружался  в  свой
мучительный сон, в комнате ничего не изменилось.
     Он проснулся, погребенный в леднике, умирая от холода. Выстрел в голову
только  парализовал его.  Он  все чувствовал. И  снова  началась бесконечная
агония.
     Затем опять возвращение  домой. Судя по  положению солнца,  по-прежнему
было утро. Он  и  представить  не мог, что в  мире  существует боль, которую
чувствуешь растянутой на всю жизнь. Перед тем, как снова провалиться в  сон,
он успел заметить, что передвинулся на постели примерно на полдюйма.
     На этот раз  он оказался на корабле, в трюме, набитом тысячами людей, в
кромешной тьме, и вновь был окружен гнилью, разложением и нечистотами, снова
слышал  стоны  и крики. Он  был уже  полумертв, когда  два  дня спустя  были
открыты люки, и тех, кто остался в живых, начали сбрасывать в море.
     На  следующее  утро   отставного  коменданта  нашел  уборщик.   Старик,
скорчившись, лежал у двери в свой номер. Его сердце остановилось.
     Выражение  лица  у  мертвого   коменданта  было  таким,  что  служитель
гостиницы  едва не  обмочился  со  страху, хотя доктор заявил,  что  смерть,
вероятнее всего, наступила мгновенно.

V

     [плотный луч, М16, пер. @п4.28.858.8893]

     хОКБ "Серая зона" оОСТ "Честная ошибка"

     Здесь. Я уже в пути.

     &

     хОСТ "Честная ошибка" оОКБ "Серая Зона"

     Не торопитесь.

     &

     Есть срочная работа.

     &

     Обработать еще один мозг?

     &

     Требуется произвести расследование. Установить истину.

     &

     Я должен  подумать  над  этим. В  данный  момент  меня интересует поиск
представлений об истине в разуме простейших животных.

     &

     Если  заинтересованные  простейшие на  генетическом  уровне  вычеркнули
правду  о геноциде  из памяти  других простейших, в их головах  вы ничего не
найдете.

     Впрочем, никто не  станет отрицать, что у вас есть воистину действенные
методы.

     &

     Спасибо,  черт  возьми.  И  поэтому  другие   корабли   называют   меня
"Живодером".

     &

     Это уж точно.

     Что  ж, позвольте пожелать вам всего наилучшего, чего бы наши друзья ни
потребовали от вас в дальнейшем.

     &

     Благодарю. Рад был услужить...

     &

     Конец связи.

VI

     Две  тяжелые  микровинтовки беззвучно упали  на ковер  сразу  за  люком
воздушного шлюза, рядом  с ними приземлился плащ. Мягкий свет ламп отразился
в  лаке деревянных  панелей.  Ртутные  фишки  для  игры сразу  растаяли  при
температуре, привычной человеку. Пожав плечами, Генар-Хафун вывернул карманы
куртки и выплеснул ртуть на ковер.
     Зевнув, он двинулся дальше. Забавно, что модуль не приветствовал его.
     Винтовки  остались  лежать на  полу  в  коридоре. Куртку  он  бросил на
скульптуру в холле. Снова  зевнул. Скоро рассвет самое время в постель... Он
стащил сапоги и закинул их подальше, в коридор, ведущий к бассейну.
     Стянув  штаны,  он  вошел в  каюту  модуля.  Держась  за  стену,  начал
сбрасывать с  себя детали спецжилета и предметы гардероба, пытаясь при  этом
не упасть. И вдруг почувствовал, что в модуле находится посторонний.
     Ну да, там, в глубине гостиной.
     Призрак?
     Он замер.
     Этот кто-то сильно смахивал  на тень  его любимого дядюшки, как всегда,
развалившегося в лучшем кресле.
     Генар-Хафун постоял, выпрямившись,  словно по стойке "смирно!", правда,
слегка  покачиваясь.  Ему  хотелось  протереть  глаза,  но  он не был сейчас
способен даже на это.
     - Дядюшка Тишлин?  -  осторожно спросил он,  покосившись на привидение.
Опершись на антикварную тумбу, он принялся стягивать носки.
     Фигура высокого, седого, как  лунь,  старика поднялась  ему  навстречу,
привычно оправляя длинный служебный китель ветерана Контакта.
     -  Только его  копия, Бэр, только копия, -  пророкотал  знакомый голос.
Голограмма откинула голову назад и вперила в него оценивающий взор:
     - Они действительно хотят, чтобы ты сделал это, малыш.
     Генар-Хафун почесал в затылке и  пробормотал  что-то костюму. Тот начал
разматываться вокруг него, как апельсиновая кожура.
     -  И  ты,  дядя,  ты тоже не  скажешь мне,  в  чем  дело? - спросил он,
выступая из  сложенного у ног костюма  и  набирая  полные легкие воздуха. Он
сделал это, скорее, для  того,  чтобы лишний раз подразнить костюм, в модуле
дышалось  ничуть  не хуже и не л