ли знакомы...
   - Ты уверен, что знал Юру  до  академика  Андрюхина?  -  сердито  спросил
Паверман.  -  Что  ты  познакомился  с  ним  раньше,  чем  мы?..  -   Словно
спохватившись, он добавил: - А ты знаешь, что такое фамильярность?
   - Нет, - сознался Леня.
   - Но ты применяешь ее на практике! Ты  называешь  просто  Юрой  человека,
которого сопровождает на родину эскадра военных кораблей Советского Союза  и
военные корабли всех стран! Он - Человек-луч, гордость нашего  отечества,  а
ты...
   - Что ж, вы, может, думаете, если он Человек-луч, - немедленно  вмешалась
Нинка, - так не будет играть за "Химика"?
   - За какого "Химика"? Вы же ничего не понимаете! - Паверман схватился  за
голову. - Дети...
   Бубырь тотчас заерзал, оглядываясь по сторонам.
   - Чего ты ищешь?
   - Детей, - ухмыльнулся  Бубырь.  -  Нет,  правда,  Юра  будет  играть  за
"Химика", хоть сделайте его десять раз лучом! Давайте пойдем и спросим  его.
Хотите?
   - К нему, - торжественно заявил Паверман, -  имеют  доступ  только  Женя,
Анна Михеевна и академик Андрюхин...
   Наверное,  профессор  Паверман  все  же  поделился  с   кем-нибудь   этим
разговором, потому что вечером, когда ребята уже укладывались спать,  к  ним
таинственно заглянул сам Иван Дмитриевич Андрюхин.
   Он закрыл за собой дверь и, сунув руки в карманы широких  брюк,  принялся
прохаживаться между кроватями, хитро  поглядывая  на  ребят,  замиравших  от
любопытства.
   - Спите? - спросил он наконец.
   - Ага! - радостно хихикая, хором ответили Бубырь и Нинка.
   - Вот и чудесно. Животы, носы, руки, ноги в порядке?
   - В порядке! - подтвердили Бубырь и Нинка.
   - А может быть,  вы  бациллоносители?  -  подумав,  спросил  он  страшным
голосом.
   - Нет, нет, нет! - завизжала Нинка.
   А Бубырь просто не знал, что это такое.
   - Очень хорошо, - сказал Андрюхин, щелкнул Бубыря по носу и ушел.
   Ребята тотчас уселись на своих кроватях и вытаращили друг на друга глаза.
   - Орлы, не спать! - завопил Бубырь. - Сейчас мы пойдем к Юре!
   - Пойдешь ты, как же! - не удержалась Нинка, всей душой веря, что  Бубырь
прав, и не спуская глаз с двери...
   Но прошло полчаса, час... Заглянул приставленный к ним матрос  и,  ворча,
выключил свет.
   - Спать, воробьи! - хмуро сказал Пашка и демонстративно повернулся  носом
к стене.
   На следующее утро их разбудили на рассвете.  Женя  вывела  ребят  на  ют,
усадила в плетеные кресла, сунула по булке с маслом и велела сидеть.
   - А если кто будет  гнать,  скажите  -  вам  здесь  приказал  сидеть  сам
адмирал.
   И ушла.
   Вскоре появились во главе  с  боцманом  матросы  и  принялись  натягивать
леера, отгораживая именно ту часть палубы, где находились ребята.
   - А ну давай отсюда! - хмуро брякнул боцман.
   Проиграв партию в шахматы, он про себя совершенно твердо  решил,  что  не
дело ребятам быть на боевом корабле.
   - Нам сам адмирал позволил! - заявил Бубырь.
   - Я тебе покажу адмирала! - И боцман,  ухватившись  за  плетеное  кресло,
поднял его было вместе с Бубырем, но откуда-то сверху  начальственный  голос
коротко приказал:
   - Отставить!
   Торопясь поставить кресло, боцман чуть не уронил его.
   - Продолжать работу! - изрек тот же голос.
   После этого боцман решил, что Бубырь  -  самое  серьезное  испытание  для
моряка. Замкнув ребят в тугую  ограду  лееров,  матросы  ушли,  зато  вскоре
начали накапливаться  пассажиры  линкора  -  ученые,  писатели,  журналисты,
официальные  представители  правительств.  Они  толпились  с   двух   сторон
отгороженного пространства, оставляя свободной  сторону,  обращенную  внутрь
корабля. Ребята начинали чувствовать себя неловко. Было такое ощущение,  что
их  посадили  в  клетку,  а  вокруг  собираются  зрители,  правда  с   очень
почтительными, даже  радостными  лицами,  но  явно  ждущие  чего-то.  Ребята
заерзали в своих креслах, пряча глаза от толпящихся взрослых  и  внимательно
рассматривая зеленую бездну за бортом. Они не  решались  на  глазах  у  всех
переговорить друг с другом и выяснить, что же это все значит.
   Вдруг  раздались  негромкие,  осторожные,  ласковые   аплодисменты.   Все
смотрели в глубь корабля, на проход, по которому меж двух шеренг матросов  в
парадной форме медленно катилось большое кресло.
   В нем  с  растерянным  лицом,  встревоженным  и  радостным  одновременно,
полулежал Юра Сергеев.
   Ребята узнали его сразу, но сердца их сжались, когда они  увидели,  какой
он стал худой, слабый и бледный до  желтизны.  Какой  он  стал  беззащитный!
Словно охраняя его, ни разу не взглянув по сторонам, не спуская глаз с  Юры,
шли по бокам Анна Михеевна и Женя, а сзади - академик Андрюхин.
   Ребята давно встали со своих плетеных кресел и, не зная, что  делать,  то
передвигали кресла в угол, то начинали тоже  аплодировать,  то  оправлялись,
стараясь принять независимый вид. Леера приподняли, кресло проехало к самому
борту линкора, и тотчас на всех кораблях эскорта загремела музыка;  заглушая
ее, понеслись  радостные  крики,  суда  одно  за  другим  стали  выбрасывать
сигналы: "Китайские моряки никогда не забудут этой минуты!", "Мы постараемся
быть достойными вашего подвига, товарищ Сергеев!", "Человек-луч - ура!", "Да
здравствует Человек-луч!.." При  виде  этого  величественного  зрелища,  при
первых звуках музыки и восторженных криках, приветствовавших его  появление,
Юра, забыв обо всем,  хотел  встать,  но  твердые  руки  не  дали  ему  даже
пошевельнуться.
   Тогда он негромко заговорил:
   - Дорогие мои друзья... Мне жаль, что я не могу всем вам пожать руки!  Но
произошла ошибка. Меня приветствовать не за что! Как и  вы,  я  всем  обязан
нашей Родине, давшей нам среди других чудес великую науку  нового  общества!
Многим мы с вами обязаны тем, кто ее создает,  и  прежде  всего  -  великому
русскому  ученому  Ивану  Дмитриевичу  Андрюхину...  Не  могу   скомандовать
кораблям салютовать в его честь, в честь  науки...  И  все  же  я  дам  свой
салют!..
   И он беспокойно зашевелился. Ему протянули трепещущий белоснежный комок -
голубя, затем другого, третьего... И вот один за другим из его рук несколько
голубей взмыли в сияющее небо...
   Большинство голубей вернулись на "Советский Союз", но  некоторых  удалось
приманить другим кораблям. Потом рассказывали, что итальянские моряки, сумев
залучить  к  себе  голубя,  устроили  великий  пир;  голубь,  как   почетный
председатель застолья, находился в золотой клетке в центре стола. Всю дорогу
его охраняли приставленные для этой цели офицер и матросы, а  по  приходе  в
Неаполь голубь в специальном вагоне был доставлен в Рим  и  в  торжественной
обстановке вручен президенту республики.
   Пока же восторг от того, что они наконец увидели  Человека-луча,  что  он
жив, безмерное преклонение перед подвигом Андрюхина и  Сергеева  вылились  в
импровизированный парад. Один  за  другим  корабли  всех  стран,  украшенные
флагами, под звуки своих  национальных  гимнов  проходили  мимо  "Советского
Союза", сбавившего ход. Эскадрильи самолетов то исчезали далеко в океане, то
появлялись, беззвучно мелькая над кораблями.
   Пашка, Нинка и Бубырь, сбившись в кучу, растерянно  и  жадно  следили  за
всем происходящим, то и дело возвращаясь взглядами к Юре.  К  нему  один  за
другим  подходили  с  приветствиями  представители  делегаций,   полномочные
представители стран, ученые и борцы за мир, чьи имена  были  известны  всему
человечеству.
   Вдруг в этом торжественном шествии произошла  заминка,  и  звучный  голос
академика Андрюхина провозгласил:
   - Позвольте, друзья, приветствовать героя  его  самым  старым  приятелям,
тем, кто любил его, когда  еще  мало  кто  знал  даже  о  существовании  Юры
Сергеева.
   И,  пока  академик,  осторожно  раздвигая  знаменитых   гостей,   шел   к
ошеломленным, вытянувшимся в струнку ребятам,  первой,  выскользнув  из  рук
Бубыря, кинулась к Юре Муха. Захлебываясь от визга  и  горячо  сожалея,  что
собакам не дано разговаривать, она подскочила  к  Юри-ному  креслу,  сделала
попытку вспрыгнуть к нему  на  колени,  перевернулась,  принялась,  вскочив,
прыгать на задних  лапах  и  наконец,  нежно  повизгивая,  замерла  в  своей
классической позе, опрокинувшись на спину,  елозя  по  полу  и  настоятельно
требуя внимания и ласки.
   Напряжение,  выражение  торжественности  и  неловкости  словно  смыло   с
бледного лица Юры, и на нем  проступила  знакомая  широкая  лукавая  улыбка.
Ребята с  глубоким  вздохом  облегчения,  узнавая  прежнего  Юру,  осторожно
приблизились к его креслу.
   - Смотри ты, Пашка! - еще слабым, негромким, но  веселым  голосом  сказал
Юра. - О-о! Бубырь, Нинка! Здорово!..
   - Здравствуйте, - пробурчал Пашка, впервые называя Юру на "вы" и не зная,
куда девать руки и ноги.
   - А вставать вы еще не можете? - тревожно спросил Бубырь.
   Нинка, стоя рядом и что-то беззвучно шепча, сердито дергала за  штаны  то
Пашку, то Бубыря, возмущаясь тем, что они все делают совсем не так,  говорят
не то и вообще оскандалились на глазах у всего человечества.
   - Не бойся, друг, - с удовольствием  глядя  на  Бубыря,  говорил  Юра,  -
встану. Выйду на лед. Все будет по-старому! И "Химик" станет чемпионом мира!
   Пока он с передышкой выговаривал эти  слова,  Нинка,  решившись  наконец,
подобралась,  скользнув  под  локтем  Андрюхина,  к  самому  изголовью  Юры,
поправила ему  ворот  рубашки,  тоненькими  длинными  пальцами  разобрала  и
уложила по  своему  вкусу  его  волосы,  подтянула  одеяло  и,  мельком,  но
победоносно взглянув на Женю, так вцепилась в край кресла,  что  было  ясно:
отсюда ее не оторвать никакими клещами.
   Лучшие  радиокомментаторы,  крупнейшие  писатели  вели  для  всего   мира
радиопередачу  с  линкора  "Советский   Союз",   посвященную   выздоровлению
Человека-луча. На время радиопередачи  были  приостановлены  все  работы  на
земном шаре, движение всего транспорта!
   В Париже, в зале Плейель, где  собралось  межевропейское  государственное
совещание по выработке плана уничтожения запасов ядерного  оружия,  делегаты
совещания стоя выслушали эту передачу.
   После этого было  оглашено  обращение  к  Советскому  Союзу,  единогласно
принятое делегациями Англии, Франции, Германии, Италии, Голландии  и  других
держав, входивших ранее в различные военные союзы.
   В этом обращении говорилось:
   "Руководствуясь принципами мира между народами  и  дальнейшего  прогресса
человечества, полномочные представители всех европейских стран обращаются от
имени своих народов и правительств к правительству Советского Союза.
   1. Мы просим помочь в уничтожении всех  имеющихся  на  наших  территориях
запасов ядерного оружия, выбросив его за пределы  земной  атмосферы,  с  тем
чтобы не допустить опасного заражения воздуха, воды и почвы.
   2. Согласиться совместно с Соединенными Штатами на  уничтожение  ядерного
оружия, ставшего ныне полностью бесполезным. Присоединение Советского  Союза
и Соединенных Штатов к нашему решению,  находящему  горячую  поддержку  всех
народов,  навсегда  развеет  мучительный  страх  перед   войной,   грозившей
истреблением всему человечеству.
   3. Поддержать наше предложение объявить всемирный конкурс на сооружение в
Москве величественного и гордого монумента, прославляющего, на радость всему
человечеству, единение науки и мечты, науки и подвига, - бессмертное  деяние
академика Андрюхина и испытателя Юрия Сергеева, ныне известного во всем мире
как Человек-луч..."
   Обращение было благоприятно встречено Советским Союзом,  и,  несмотря  на
неопределенную позицию Соединенных Штатов, Европа приступила  к  уничтожению
тех арсеналов смерти, которые годами, как гнойные язвы, росли на ее теле.
   Корабли  проходили  уже  Северное  море,  когда  необычайно  высоко   над
горизонтом повисли сполохи, напоминающие северное сияние. Фотонные  площадки
академика Андрюхина чистили Европу, выбрасывая  за  миллионы  километров  от
Земли ярчайшие стрелы лучей: это уходили с земли  зловещие  ядерные  взрывы,
смертоносная радиоактивная пыль, уходила смерть...
   Через сутки корабли приближались к  Ленинграду.  Юра  уже  вставал.  Анна
Михеевна требовала, чтоб он ходил не меньше двух  часов  в  сутки,  и  он  с
удовольствием убегал из отведенного ему салона. Его мучил этот  салон.  Пока
Юра  лежал,  кровать  под  балдахином  в  каких-то  золоченых   побрякушках,
огромный, мореного дуба письменный стол и кресло перед ним, похожее на трон,
люстра из драгоценного хрусталя и золотых висюлек, французские  гобелены  во
всю  стену,  ковры,  в  которых  по  щиколотку  утопала  нога,  -  вся   эта
внушительная роскошь не  бросалась  ему  в  глаза.  Но,  когда  он  встал  и
осмотрелся, ему стало не по себе в этой  комнате.  Он  не  подходил  к  этой
обстановке.
   Но все это было сущим пустяком по сравнению с  той  жизнью,  которой  был
вынужден теперь жить Юра. Его почти не оставляли  одного.  Он  не  мог,  как
прежде,  запросто  поговорить  с  ребятами,  с  Женей,  даже  с   академиком
Андрюхиным. Как-то так получилось, что вся его  жизнь  проходила  теперь  на
глазах у других, не очень знакомых, а  часто  и  вовсе  не  знакомых  людей,
которых нельзя было просто попросить оставить его  в  покое.  Это  сочли  бы
грубостью...
   Конечно, сердце непривычно замирало от гордости, когда он видел  все  эти
корабли, самолеты, слышал музыку и артиллерийские  залпы,  гремевшие  в  его
честь, знакомился с действительно замечательными людьми,  о  которых  раньше
только читал, удивляясь их мужеству или уму, но все эти почести не то  чтобы
расстраивали его, но держали в постоянном непривычном  напряжении...  Иногда
во сне ему казалось, что он уже много дней  подряд  непрерывно  играет  дико
затянувшуюся ответственную встречу по хоккею и что силы его на исходе...
   В Финском заливе к Великому каравану присоединились суда Швеции,  Польши,
Германии, Финляндии, Норвегии, Дании, а за несколько десятков километров  от
Ленинграда их встретили корабли Балтийского  флота  и  сотни  яхт,  моторок,
катеров и пароходов...
   Чем ближе были родные берега, тем веселее становилось на сердце у Юры. Он
уже не принуждал себя улыбаться чужой, резиновой  улыбкой,  а,  бесцеремонно
обняв  Женю  и  не  обращая  внимания   на   шокированных   его   вольностью
джентльменов, хохотал до слез, глядя, как  ребята  на  прыгающих  по  волнам
яхтах пытаются под заливистый баян сплясать хлесткое "Яблочко"...
   Корабли   остановились   на   рейде   Кронштадта.   Вечером    состоялась
торжественная церемония  прощания  с  экипажами  кораблей.  Рано  утром  два
"ТУ-150", имея на борту более пятисот человек, приглашенных на  празднование
в Москву, поднялись в воздух. На первом самолете летели все члены экспедиции
во главе с академиком Андрюхиным и Юрой.
   Московское небо встретило их сотнями самолетов. И ученые и Юра  летали  в
Москву и раньше, но теперь их поразила не встреча в воздухе,  а  вид  самого
города еще сверху, с высоты более тысячи метров.
   Это был даже не муравейник... Больше всего город походил  на  бесконечные
рои пчел, медленно стягивающиеся к центру. Можно  было  заметить,  что  люди
использовали каждую возможность участвовать во встрече: крыши зданий, ограды
парков, памятники, затертые в людских потоках автобусы и троллейбусы  -  все
было унизано живыми гроздьями людей.
   Из всего многодневного путешествия самым  удивительным  было  вот  это  -
дорога от аэродрома через Москву в Кремль.
   Улицы были похожи на бесконечные яркие ковры или на аллеи цветов.  Машины
шли по розам, розы висели на капотах и  крыльях  машин,  ими  были  завалены
сиденья, цветов было так много, что их то и дело  приходилось  сгребать  под
ноги  восторженно  ревущей  толпе.  Юра  и  Андрюхин,  обнявшись  и   слегка
поддерживая друг друга, простояли всю дорогу в открытой машине, то  на  лету
пожимая  протянутую  руку,  то  аплодируя,  то   приветствием   отвечая   на
приветствие, то присоединяя и свои голоса к настойчивому хору:
   - Мир! Коммунизм! Мир! Коммунизм!
   Толпы  на  улицах  почти  не  двигались;  люди  стояли  так  плотно,  что
невозможно было ни перешагнуть, ни нагнуться, ни выбраться из толпы.  Похоже
было, что москвичи все до единого высыпали на улицы. Окна  всех  домов  были
настежь открыты, и там в несколько рядов,  как  в  театральных  ложах,  тоже
виднелись люди. Ни на балконах, ни на крышах, ни на пожарных  лестницах,  ни
на водосточных трубах нельзя  было  найти  ни  одного  местечка.  Наибольшую
зависть москвичей вызывали экипажи вертолетов. Огромные  машины,  украшенные
флагами  и  транспарантами  и  похожие  на  елочные  бонбоньерки,   выбросив
лестницы, на которых удобно расположились все, кто только мог покинуть  свой
пост, неподвижно висели над московскими улицами. День был  теплый,  голубой,
солнечный, но и толпы на улицах, и Юра с  Андрюхиным,  и  все  другие  члены
экспедиции не видели ни неба, ни  солнца,  полностью  поглощенные  тем,  что
происходило на земле.
   Только у Большого Кремлевского дворца розовый от цветов  квадрат  площади
был пуст: добровольцы из толпы, стоя в несколько  рядов  и  намертво  сцепив
руки, сдерживали напор рвущихся вперед. И  у  охраны,  хотя  им  приходилось
нелегко, глаза горели той  же  огромной  радостью,  какой  переполнена  была
Москва.
   Когда путешественники, потрясенные встречей, ошеломленные силой  народной
любви, запыхавшиеся,  растрепанные,  осыпанные  лепестками  цветов,  вытирая
разгоряченные лица, вошли в Георгиевский зал,  навстречу  им  уже  двигалась
небольшая группа людей.
   Академик Андрюхин был знаком с членами  правительства  и  представил  Юру
Сергеева, своих помощников, Лайонеля Крэгса, ученых Академического  городка,
а также участников экспедиции профессора Павермана.
   Когда прошли первые приветствия,  все  познакомились,  выпили  по  бокалу
шампанского и, сидя за праздничным столом, начали несколько приходить в себя
от всего, чем так обрадовала и ошеломила их Москва, плотный седой человек  с
тем бурым загаром, который бывает только у людей, не прятавшихся от вольного
воздуха, очень похожий на старого  шахтера,  наклонился  к  Юре  и  негромко
спросил:
   - Как дальше думаешь жить?
   Глаза его внимательно и дружелюбно рассматривали Юру.
   - Уеду в Академический городок, - встрепенулся Юра: спросили о  том,  что
сейчас его крайне занимало. - У академика Андрюхина есть кое-какие  планы...
Если здоровье позволит, будем готовить новый полет. А  не  смогу,  что  ж...
Когда утихнет все это, - он смущенно кивнул на окна,  откуда  доносился  гул
праздничной Москвы, - вернусь в Майск,  на  свой  комбинат.  Буду  работать,
играть в хоккей, учиться...
   И только сейчас, глядя на этого седого человека, так похожего на учителя,
Юра понял, что говорит с одним из тех людей, которых знал всегда...
   Седой шахтер, глядя  на  багрово  вспыхнувшего  Юру,  понял,  что  с  ним
происходит, и молча сгреб его за плечи...

   Глава, двадцать третья
   ЧЕЛОВЕК-ЛУЧ, ЧТО ЖЕ ДАЛЬШЕ?

   Ночью  Женя  проснулась,  придавленная  черной  глыбой  ужаса.  Несколько
мгновений она не смела открыть глаза,  зная,  что  сейчас  произошло  что-то
страшное. Не двигаясь, почти не дыша,  она  думала:  что?  И  вдруг,  широко
открыв глаза, вскочила. Нет Юры. Где он?
   Включив свет, она сорвалась  с  широкой  кровати,  зачем-то  подбежала  к
распахнутому окну, откуда тянуло острой  свежестью,  пахло  Москвой,  родным
домом... И, окончательно проснувшись, Женя вспомнила,  как  Юра  и  Андрюхин
умудрились уединиться, о чем-то таинственно беседуя, даже  на  торжественном
приеме, как они, ничего не замечая, шли потом по коридору  небольшого  дома,
где их расселили на ночь... Конечно, Юра у Андрюхина. Что еще они затевают?
   Как была, в пижаме, она забралась с  ногами  на  широкий  подоконник,  не
видя, уставилась на темные ели, на плывущие далеко огни...  Ей  припомнились
некоторые книги и фильмы, и она со зло