всевозможную
литературу о королевстве Бисса и других странах Южных морей. Это были  книги
о флоре и фауне, об истории  и  археологических  находках,  об  экономике  и
обычаях, наконец, просто описания путешествий, но ни  в  одной  из  книг  не
говорилось, в чем должен быть одет мальчик  двенадцати  лет,  отправляясь  с
берегов Волги на остров Фароо-Маро.
   - Трусы, - говорила похудевшая от хлопот мама, - это ясно.  Тапочки,  две
пары. Ботинки. Парадный костюм под галстук.
   - Быть может, ему придется представиться ко двору, - вставил папа,  делая
очень серьезное лицо.
   Но мама не способна была даже слышать кого-нибудь, кроме себя, не то  что
понимать шутки.
   - Дюжина носовых платков. Если ты хоть раз вытрешь нос пятерней, я оборву
тебе уши!.. Но что он наденет на голову?
   - Тюбетейку, - сказал папа, и впервые его совет был признан разумным.
   - Но только ты отвечаешь за то, чтобы ребенок вернулся целым,  -  тут  же
вставила мама.
   И папа был уже не рад, что вспомнил о существовании тюбетейки.
   В квартире Фетисовых родители, наоборот, сохраняли полное спокойствие, но
зато Нинка шумела и волновалась за троих.
   - Что ты кладешь? - бросалась  она  к  матери,  делая  огромные  глаза  и
всплескивая руками. - Что ты кладешь в чемодан?
   При этом один глаз Нинки  косил  в  зеркало:  в  новом  платье,  на  фоне
чемодана она выглядела настоящей путешественницей.
   - Сарафанчик, - неторопливо отвечала мама, сохраняя полное спокойствие.
   - "Сарафанчик"! - У Нинки было такое лицо, точно с  ней  сейчас  случится
разрыв сердца. - Но кто в королевстве Бисса и тем более на Фароо-Маро  носит
твои сарафанчики?
   - Они свое носят, а ты свое, - улыбалась мама и, не слушая приходившую  в
отчаяние дочку, советовалась с отцом, а не положить ли валеночки с калошами.
Говорят, правда, что в тех краях жарко, но ведь надо еще доехать,  да  и  то
сегодня жарко, а там, гляди, мороз ударит.
   - Да не бывает там морозов! -  вопила  Нинка.  -  Там  всегда  лето!  Это
тропики! Там люди совсем голыми ходят!
   - А если дождь? - спросила мама и калоши все-таки положила.
   В эти же дни Женя, которая никак не могла  решить,  что  ей  делать,  уже
дважды складывала свой чемодан, собираясь ехать, и дважды его распаковывала,
приходя к выводу, что лучше остаться.
   - Я хотел бы, чтоб ты была и здесь и там, - сказал Юра.
   Но как это сделать, оставалось неизвестным.
   Она и сама хотела этого! Разве можно было  представить,  чтобы  последний
взгляд  Юры,  перед  тем  как  он  исчезнет  и  с  фотонной  панели  блеснет
ослепительный луч, не встретился с ее взглядом?  Но  точно  так  же  дико  и
недопустимо не быть там, в океане, когда луч, мгновенно потемнев и сжавшись,
станет снова Юрой. Она хорошо помнила его лицо, когда он  заснул  после  той
репетиции полета  на  старый  аэродром...  А  это  было  всего  на  двадцать
километров!  Теперь  же  предстоит  преодолеть  более  десяти  тысяч!  Борис
Миронович Паверман несколько раз объяснял ей, что  это  непосредственно  для
Юры не  имеет  значения  и  его  ощущения  после  преодоления  десяти  тысяч
километров  должны  быть  примерно  такими  же,  как  были  после   двадцати
километров... Должны быть! Это все теория, а в жизни еще никто не проделывал
того, что предстоит совершить Юре...
   За два дня до выезда экспедиции из Майска в Ленинград Женю вызвал к  себе
академик  Андрюхин.  Он  встретил  ее  так  ласково,  что  Женя   совершенно
неожиданно разревелась, громко, басом, судорожно  всхлипывая  и  не  успевая
вытирать глаза и безобразно распухший нос.
   - Ага! Вот и отлично! - неожиданно обрадовался академик. - Знаете, иногда
пореветь всласть - великолепная  штука!  Первоклассная  разрядка  организма!
Вообще лучше всего, когда человек не подавляет свои эмоции  и  проявляет  их
немедленно и в полной мере...
   Кажется, он готов был  долго  распространяться  на  эту  тему,  но  Женя,
проклиная себя за малодушие, уже вытерла и глаза и нос и, сердито посапывая,
ждала, зачем ее позвали.
   - Но и держать себя в руках тоже, знаете, неплохо! - совсем  развеселился
Андрюхин. - Так вот, причин для рыданий нет. Решаем так:  останетесь  здесь,
со мной. Вместе провожаем Юру в его нелегкий путь. И немедленно на  "ТУ-150"
вылетаем на Биосу. Через пять-шесть часов увидим вашего Юрку... Идет?
   И тут академик Андрюхин, немало повидавший на  свете  чудес,  увидел  еще
одно чудо... Только что удивительно некрасивая,  с  заплывшими,  бесцветными
глазами, почерневшая от горя, с раздувшимся, бесформенным  носом,  неуклюжая
Женя не то чтобы изменилась,  нет,  она  стала  совсем  другой...  Открылись
огромные глаза, сверкнувшие черными алмазами, дрогнули в неуверенной  улыбке
яркие  губы,  темное  лицо  порозовело...  И  жестом,   полным   бесконечной
благодарности, Женя обняла академика Андрюхина и спрятала просиявшее лицо  в
зарослях его великолепной бороды...
   Майск торжественно  провожал  экспедицию  профессора  Павермана.  Гремели
оркестры, что очень волновало Бориса Мироновича. Он то и дело  наклонялся  к
кому-нибудь и тревожно спрашивал:
   - Слушайте, а зачем музыка?
   Ему  казалось,  что  это   накладывает   на   его   экспедицию   какие-то
дополнительные обязательства.
   Нинка   Фетисова   едва   не   отстала,   подравшись   около   вокзальной
парикмахерской с какой-то девчонкой, которая принялась передразнивать Нинку,
когда та любовалась собой  в  огромном  зеркале.  Зато  Бубырь,  получив  на
прощание пачку мороженого от мамы  и  пачку  от  папы,  был  вполне  доволен
судьбой и, откусывая то от одной, то  от  другой  пачки,  с  легким  сердцем
отправлялся в Южные моря... Не было только Пашки, которого  до  сих  пор  не
могли нигде отыскать...
   Поезд Майск - Ленинград приходил ночью, поэтому  переезд  через  город  и
прибытие  на  атомоход  "Ильич"  ребята  частью  проспали,   а   частью   не
рассмотрели...
   Утром, открыв глаза, Бубырь  увидел,  как  профессор  Паверман,  радостно
ухая, приседает в одних трусах перед  открытым  иллюминатором.  Обрадованный
Бубырь  толкнул  Нинку,  и  они  с  наслаждением   принялись   рассматривать
огненно-рыжего  профессора,  на  носу  которого  прыгали  очки,  когда   он,
разбрасывая руки, подставлял свою тощую грудь под легкий морской ветерок.
   Профессор  страшно  сконфузился,  натянул  штаны  и  майку  и  отправился
умываться.
   Вскоре ребята узнали, что "Ильич" простоит в порту еще  два  дня,  но  на
берег их уже не пустят.
   Умывшись и позавтракав, они пустились в разведку.
   Ни Бубырь, ни Нинка не предполагали, что можно долго бегать по  различным
закоулкам атомохода и по палубе и все-таки не видеть ни моря,  ни  города...
Атомоход был таким огромным, что они никак не могли выбраться даже  к  борту
судна.
   Путаясь в коридорах, гостиных, салонах и  служебных  помещениях  судна  и
боясь думать о том, смогут ли они найти теперь дорогу в свою каюту, Бубырь и
Нинка, пробегая каким-то полутемным коридорчиком, услышали вдруг  голос,  до
того знакомый, что ноги их сами  приросли  к  полу,  а  в  животе  отчего-то
похолодело.
   Они молча, глядя друг на друга, постояли так с  минуту,  затем  осторожно
сдавали еще шаг навстречу голосу.
   - Нет, Василий Митрофанович, - говорил голос. - Письмо  я  опущу,  как  в
море выходить будем... А назад мне дороги нет! Старпом обещал после рейса  в
мореходное училище отдать...
   - Пашка! - взвизгнула Нинка, бросаясь к окошку, из-за которого шел голос.
   - Пашка! - диким басом взвыл и Бубырь.
   Через мгновение не замеченная ребятами дверь отодвинулась, и они  увидели
огромного, очень  толстого,  с  очень  красным,  лоснящимся  от  пота  лицом
человека в белой куртке и белом  колпаке.  За  ним,  в  такой  же  куртке  и
колпаке, держа в одной руке  нож,  а  в  другой  картофелину,  стоял  Пашка.
Толстый дядька сгреб в охапку Бубыря и Нинку. От  него  пахло  чем-то  очень
знакомым, почти родным... "Борщом!" - догадался Бубырь.
   - Это чьи такие? - грозно рявкнул толстый дядька.
   - Мы свои, мы вот с ним, с Пашкой, -  поспешно  залопотала  Нинка,  -  мы
здешние...
   - С Пашкой?.. А мне больше на  камбуз  не  требуется!  -  заявил  дядька,
отодвигая их от себя.
   Аппетитный запах борща рассеялся.
   - Они с экспедицией, - хмуро догадался Пашка.
   - Паш, так ведь и ты с нами, - заторопилась Нинка. - Знаешь, как тебя все
искали? Пойдем! Дяденька, вы его отпустите?
   - Нет, я тут, - сказал Пашка, начиная чистить картошку.
   - Паш, чего тебе тут делать, а? - Нинка  не  думала  отставать.  -  Тогда
лучше определим сюда Бубыря... Он согласен, - она больно дернула  Бубыря  за
штаны, и тот поспешил выразить согласие. - Не хочешь?.. Ну, давай  тогда  по
очереди. Дяденька согласится. Вы согласитесь, дядечка?
   - Нет, я один, - решительно сказал Пашка, бросая классически отскобленную
картофелину в блестящий, нарядный бачок.
   И, сколько ни уговаривали Пашку, он не  согласился.  Даже  когда  в  дело
вмешался сам профессор Паверман и  вдвоем  с  капитаном  "Ильича"  пробовали
объяснить Пашке, что им хочет заняться профессор Ван Лан-ши, что Пашку  ждет
карьера ученого, сердце Пашки не дрогнуло.
   - Нет, я здесь, - сказал он, неловко, но решительно обводя рукой корабль.
   Капитан кашлянул и, не глядя  на  профессора  Павермана,  разрешил  Пашке
уйти. Неизвестно, как договорились профессор и капитан, но в  течение  всего
рейса вопрос этот больше не поднимался.
   Нет нужды описывать весь путь "Ильича"...  Последним  крупным  портом  на
пути к островам Крэгса был Сидней на юго-восточном берегу Австралии.  Отсюда
"Ильич" взял курс прямо на королевство Бисса.
   Была темная, особенно влажная после дождя ночь, когда с атомохода увидели
огни Фароо-Маро.
   На горизонте таяла бледно-зеленая полоска сумерек. Из-за сильного  прибоя
пришлось бросать якорь вдалеке. С берега плыли сладкие запахи, как будто там
в огромном тазу варили варенье.
   Потом порыв ветра донес до борта дикий вопль, от которого у Бубыря словно
холодная змея проползла по спине...
   - Сигналят в раковину, - сказал матрос.
   Бубырь ничего не понял, но серьезно  кивнул  головой.  Далеко  по  берегу
протянулась едва заметная цепочка огней, часть из них как будто  перебралась
в воду...
   Прошло не менее получаса, и, когда снова под самым  бортом  они  услышали
тот же дикий, ни с чем не  сравнимый  вопль,  Бубырь  едва  не  свалился  на
палубу.
   - Эге-эй! - тотчас донесся до них знакомый  голос  Крэгса.  -  Ало-о-оха!
Ало-о-оха!
   И через минуту над бортом показалась его  голова,  более  чем  когда-либо
похожая на голову пирата...

   Глава восемнадцатая
   Л. БУБЫРИН С ДРУЗЬЯМИ ПОСЕЩАЕТ КОРОЛЯ БИССЫ
   (продолжение)

   С Крэгсом не успели даже поздороваться. Едва он ступил на палубу, как над
бортом показалась еще одна голова... В светло-желтый шар сложнейшей прически
был воткнут большой красный цветок, а на плече сидел ручной какаду. На  руке
незнакомца видны были обыкновенные часы на металлическом  ремешке,  а  глаза
скрывались под темными очками. За ним на палубу прыгнули еще  три  таких  же
красавца, весь костюм которых составляла ситцевая повязка на бедрах, но зато
прически то в виде шара, то в виде  треугольника,  или  веера,  или  перьев,
выкрашенные в любые цвета, были верхом  искусства.  У  одного  на  блестящей
косичке была  подвешена  металлическая  ручка  от  двери.  Все  трое  что-то
радостно горланили, с любопытством оглядываясь по сторонам.
   -  Кино  снимают!  -  восторженно  пискнула  Нинка  и  ринулась  было   к
посторонившимся от нее незнакомцам.
   Но Пашка удержал ее за плечо.
   - Настоящие, - сказал он негромко. - Здешние жители.
   - А чего они кричат? - шепнул Бубырь
   - Рады нашему кораблю... Они ведь недавно колонизаторов сбросили. - Пашка
с некоторым  сомнением  взглянул  на  Бубыря,  потом  на  Нинку.  -  Вы  тут
правильную политику проводите... Это ничего, что у  них  в  ушах  и  ноздрях
понавешено, работают все равно они, угнетенные.
   Между тем один из островитян, тот, у  которого  на  плече  сидел  какаду,
поднялся на площадку для катера, привычным жестом пригладил свою прическу  в
виде желтого шара, поправил очки и неожиданно сказал по-русски:
   - Дорогие друзья! Меня звать Тобука. Мы очень рады. Сегодня большой день.
К нам приехали очень хорошие люди. Фароо-Маро  и  все  острова  кричат  вам:
"Алоха! Добро пожаловать!"
   Он говорил по-русски не очень хорошо, но понять можно было. У Бубыря даже
сердце заныло от радостного волнения: вот куда забрались, но и  здесь  знают
язык Ленина!.. И Бубырь и Нинка с восторгом поглядывали  на  бело  розового,
как нежнейшая роза, какаду с огненным хохолком. Тобука заметил их взгляды и,
сбросив с плеча сердито застрекотавшего попугая, протянул его ребятам. Нинка
уже ухватила было птицу, но расчетливый  Бубырь  отвел  ее  руки  и  вежливо
отказался. Ведь надо отдаривать - а вдруг Тобука захочет Муху?.. Муху Бубырь
не согласился бы отдать и за сотню какаду.
   Тобука объяснил, что он будет сопровождать молодых друзей мистера Крэгса,
большого ученого Тобука сообщил, что и он надеется стать большим ученым.
   - И вы тоже будете учеными, правда?.. - Он весело  посмотрел  на  Бубыря,
Пашку и Нинку.
   Они потупили голову и только спустя целую минуту решились взглянуть  друг
на друга.
   - Ну что ж, - шепнул Бубырь Нинке, - придется, видно, быть ученым. А  мне
так хотелось стать вратарем!
   Утром началась выгрузка.
   Матрос с "Ильича" взял под  мышки  Нинку,  спустился  по  лестнице  вдоль
наружного борта "Ильича" почти до самой воды  и  вдруг  швырнул  Нинку,  как
котенка. Она не успела даже вскрикнуть.
   Сильные, нежные руки мягко приняли ее  внизу  и  посадили  на  скамеечку.
Нинка открыла рот от изумления. Она сидела в ялике Крэгса, рядом с  Тобукой,
на плече которого нетерпеливо перебирал лапками хохлатый какаду.
   Бубырь, который наблюдал все это, прижимая к животу Муху, пробурчал было:
"Я сам", - но  матрос  уже  бросил  его  в  ялик...  Белая  пена  набежавшей
сине-зеленой волны обдала Бубыря, Нинку, матросов, но  сильные  черные  руки
заботливо подхватили Бубыря и усадили его ближе к Крэгсу. Муха то фыркала  и
чихала, то неуверенно лаяла на  океан,  словно  понимала,  что  вряд  ли  он
испугается.
   От страха слегка одичав, Бубырь и Нинка не увидели, когда ялик  оторвался
от высоченного, как небоскреб, борта "Ильича" и запрыгал по волнам к берегу.
   Жаркий, сладко пахнущий воздух крепко обнял их, словно  хотел  успокоить.
Летающие рыбы, вспенивая воду, подскакивали с замершими, отливающими радугой
плавниками, неистово били хвостами, словно желая долететь до красного  флага
"Ильича".  Океан  сверкал  под  тропическим  солнцем,  переливаясь   грудами
изумрудов, но ребята пока ничего не видели...
   Впереди ревели буруны прибоя, и Бубырь, судорожно вцепившись  побелевшими
толстыми пальцами в борт ялика, вспоминал все, что ему приходилось читать  о
кораблекрушениях. На всякий случай он проверил: пачка жестких,  как  фанера,
сухарей была на месте, в кармане... С оглушающим ревом  прибой  бросился  на
прыгавший ялик, Бубырь, прижимая Муху, в ужасе пригнул голову, и  в  тот  же
момент какая-то сила оторвала его от скамьи, бросила вверх, и  он  не  успел
даже вскрикнуть, как увидел, что сидит на широких черных  плечах;  его  руки
сами вцепились в роскошную прическу одного из матросов Крэгса, который бегом
прорывался сквозь линию прибоя... Рядом, на плечах Тобуки, тряслась Нинка  с
вытаращенными от любопытства глазами... Третий матрос нес за шиворот Муху и,
хохоча, заглядывал в ее тоскующие глаза.
   Они  уже  были  на  берегу,  когда  появился  Крэгс,  Он  шел  почти   на
четвереньках, лицо его стало ярко-розовым и пылало нездоровым жаром.
   - Будь она проклята,  чертова  лихорадка!  -  едва  выговорил  он,  стуча
зубами.
   Нестерпимая жара струилась кверху  зыбкими  потоками  воздуха.  Бубырь  и
Нинка невольно оглянулись, словно соображая, куда бы укрыться от этой  жары,
но уходить было некуда. На ослепительно белом,  раскаленном  небе  трепетали
черно-зеленые лапы пальм...
   - Сейчас же спрячьте ваши головы в шляпы! - пробормотал трясущийся Крэгс.
   И Бубырь  с  Нинкой  необыкновенно  послушно  тотчас  натянули:  Нинка  -
белоснежную панаму, а Бубырь - тяжелую, негнущуюся тюбетейку, красный цвет и
яркие блестки которой  привели  в  восторг  матросов  Крэгса.  Бубырю  очень
захотелось подарить им тюбетейку, и,  сорвав  ее  с  головы,  он  сунул  эту
драгоценность матросу, который перенес его через прибои. Матрос  завопил  от
радости, нахлобучил тюбетейку на синий треугольник прически и, сунув руку  в
свой мешок, извлек оттуда  огромную  красную  раковину.  Улыбаясь  и  что-то
бормоча, он преподнес раковину Бубырю.
   - Красный цвет - хороший цвет, - перевел Тобука. -  Ты  дал  мне  красную
шляпу, я тебе - красную раковину.
   Нинка страшно жалела, что ее панамка не пользуется таким успехом.
   По берегу тянулись длинные склады, крытые волнистым железом;  на  вершине
горы в жарком мареве  словно  дрожала  антенна  радиостанции,  а  по  скатам
виднелись сквозь густую зелень белые домики... Там же, на  горе,  стоял  дом
побольше, который теперь занимал его величество король Биссы.
   Города Фароо-Маро Бубырь и Нинка почти не увидели, потому  что  дорога  в
резиденцию Крэгса шла стороной.  Вдоль  дороги  рос  кустарник,  а  над  его
плотной стеной тянулись в  небо  полчища  кокосовых  пальм.  Машина  Крэгса,
темно-оливковая сигара с поднятым парусиновым верхом, сквозь который  солнце
проходило так же легко, как вода сквозь сито, бежала по ослепительно  белому
коралловому песку; на нем, извиваясь, плясали белые тени  качающихся  пальм.
Дышать было нечем; от зеленого тоннеля, по которому шла машина,  тоже  веяло
зноем...
   Дом Крэгса был полон чудес! Из всех углов на  Бубыря  и  Нинку  угрожающе
скалились темные лица деревянных фигур, изображения, нарисованные на щитах и
барабанах, огромные и страшные маски. Три  большие  комнаты  были  наполнены
туземным оружием, украшениями и предметами  домашнего  обихода.  Здесь  были
луки и стрелы, копья и наряды колдунов и много таких предметов, поглядев  на
которые даже Крэгс пожимал  плечами  и  недоумевающе  почесывал  свой  лысый
череп.
   Впрочем, Крэгс скоро занялся с профессором Паверманом и  другими  учеными
неотложными делами  по  подготовке  встречи  Юры  Сергеева,  а  ребята  были
поручены Тобуке, которому Крэгс особенно доверял.
   Мускулистый, темно-коричневый Тобука даже во сне улыбался; Бубырь и Нинка
прониклись к нему полным доверием. У Тобуки был только один  недостаток:  он
ежедневно красил волосы, так что они у  него  были  то  огненно-красные,  то
синие, то зеленые, то желтые, и в  первое  время  ребятам  было  трудно  его
узнавать. Зато, привыкнув, они,  укладываясь  спать,  гадали,  какого  цвета
будут волосы у Тобуки на следующее утро.
   Заметив, что его волосы, его наряд, какаду вызывают постоянный интерес  у
ребят, Тобука, поправляя очки, объяснил:
   - Я знаю три языка: малаитский, русский и английский. Я жил в Джакарте  и
Сиднее, пас скот в Южной Австралии, учился в Мельбурнском университете, пока
меня не выгнали... Но всегда я носил свой костюм, назывался своим  именем  и
помнил о своем народе! Среди нас есть такие, которые торопятся назвать  себя
Гарри  или  Джеком,  натянуть  штаны  белого  человека  и   остричься,   как
джентльмен. Но я и мои друзья нарочно  носим  свою  древнюю  прическу,  свою
повязку на бедрах... Чем она хуже штанов? Даже удобнее...
   Бубырь  и  Нинка  пришли  в  восторг  от  этой  речи;  Нинка  расцеловала
смущенного Тобуку, а Бубырь тут же ухватился за  свои  трусики  и  предложил
Тобуке сменить их на  повязку.  Тобука  обещал  непременно  поменяться,  как
только кожа Бубыря немного привыкнет к тропическому климату.
   По мнению Бубыря, меняться можно было немедленно.  Все  они  -  Пашк