ождества приезжает Уильям.
Миссис Морел придирчиво осмотрела свои запасы в кладовой для провизии. Там
уже стоял большой сливовый торт, и рисовый  торт,  и  пироги  с  вареньем,
пироги с лимоном, и  два  огромных  блюда  пирожков  с  мелко  нарубленным
изюмом, миндалем и прочим. Доспевали еще испанские  пирожки  и  пирожки  с
сыром. Весь дом разукрашен. Праздничные  гирлянды  из  усыпанного  ягодами
остролиста с блестящими, сверкающими украшениями медленно покачивались над
головой миссис Морел, пока она украшала в кухне пирожки. В  камине  гудело
яркое пламя. Вкусно пахло свежим тестом.  Уильяма  ждали  к  семи,  но  он
запоздает. Дети все втроем пошли его встречать. Мать  осталась  одна.  Без
четверти семь опять заявился Морел. Ни жена, ни муж  не  заговаривали.  Он
уселся в свое кресло, взволнованный и оттого на редкость неловкий,  а  она
сосредоточенно допекала пироги. Только по тому, как  старательно  она  все
делала, можно  было  понять  всю  глубину  ее  волнения.  Часы  продолжали
отстукивать секунды.
   - Когда, он говорил, он приедет? - уже в пятый раз спросил Морел.
   - Поезд прибывает в половине седьмого, - раздельно произнесла она.
   - Стало, он будет туточки в десять минут восьмого.
   - Да, как же, на этой мидлендской линии он задержится не на один час, -
безразлично ответила жена. Словно бы не  ожидая  сына  вовремя,  она  этим
надеялась ускорить его приезд. Морел пошел к дверям посмотреть, не идет ли
сын. Потом вернулся.
   - Господи! - сказала жена. - Ты точно карась на сковородке.
   - Ты б лучше приготовила ему какую еду, - предложил отец.
   - Еще сколько угодно времени.
   - А по мне, так вовсе немного, -  сказал  он,  сердито  повернувшись  в
кресле.
   Миссис Морел стала убирать со стола. Закипел чайник. А они все ждали  и
ждали.
   Меж тем Пол, Артур и  Энни  топтались  на  перроне  в  Ситли-Бридж,  на
главной мидлендской линии, в двух милях от дома. Они прождали час.  Прибыл
поезд - но Уильям не приехал. На путях горели красные и зеленые  огни.  До
чего ж темно было и до чего холодно!
   - Спроси его, пришел ли поезд из Лондона, - сказал  Пол  сестре,  когда
они увидели человека в форменной фуражке.
   - Не, не буду, - сказала Энни. - Помалкивай... а то еще прогонит нас.
   Но Полу до смерти хотелось, чтоб дядька узнал, что они ждут  кого-то  с
лондонским поездом - так это распрекрасно звучит. Однако очень ему  всегда
страшно заговорить с  любым  взрослым,  где  уж  тут  осмелиться  спросить
человека в форменной фуражке. Троица и в зал ожидания не решалась зайти  -
вдруг их выгонят, вдруг они что-нибудь пропустят, если уйдут с перрона.  И
они ждали во тьме, в холоде.
   - На полтора часа уже опоздал, - жалобно сказал Артур.
   - Так ведь канун Рождества, - сказала Энни.
   Замолчали. А Уильям все не ехал. Они вглядывались во тьму, куда уходили
рельсы. Там Лондон! Казалось, это за тридевять  земель.  Пока  доедешь  из
Лондона, всякое может  случиться.  И  слишком  тревожно  им  было,  не  до
разговоров. Замерзшие, подавленные, сбившись в кучку, они молча стояли  на
перроне.
   Наконец, после более двух с лишком часов ожидания,  из  тьмы  вынырнули
огни паровоза. На перрон выбежал носильщик. У  детей  сильно  заколотились
сердца,  они  попятились.  Подкатил  длинный  состав,   направляющийся   в
Манчестер. Раскрылись две двери, из одной выскочил Уильям. Они кинулись  к
нему. Он весело нагрузил их пакетами и тотчас  стал  объяснять,  что  этот
длиннющий поезд остановился на такой маленькой станции,  как  Ситли-Бридж,
ради него одного: по расписанию остановки здесь нет.
   Меж тем родители уже  стали  тревожиться.  Стол  был  накрыт,  отбивные
котлеты поджарены, все готово. Миссис Морел надела свой черный фартук.  На
ней было самое наряднее ее платье. Теперь она села  и  делала  вид,  будто
читает. Каждая минута была пыткой.
   - Гм! - произнес Морел. - Уже полтора часа.
   - А дети все ждут! - сказала она.
   - Неужто поезд до сих пор не пришел? - сказал Морел.
   - Говорю тебе, в канун Рождества поездов ждут часами.
   Оба сердились друг на друга за то, что так  волнуются.  За  окном,  под
холодным, сырым ветром стонал ясень. Какое же огромное ночное пространстве
от Лондона до дому! Мать совеем извелась. Негромкое тиканье часов выводило
ее из себя. Становится уже так поздно, становится невыносимо.
   Наконец послышались голоса, шаги у входа. Морел вскочил, крикнул:
   - Туточки они!
   И сразу отступил. Мать кинулась к двери и  остановилась.  Стремительные
шаги, легкое топотанье - дверь распахнулась. На пороге Уильям. Опустил  на
пол свой кожаный саквояж и заключил мать в объятия.
   - Мама! - сказал он.
   - Мальчик мой! - выдохнула она.
   И секунду-другую, не дольше, обнимала его и целовала. Потом  оторвалась
от него и, стараясь подавить волнение, сказала:
   - Но как же ты поздно!
   - Еще бы не поздно! - воскликнул он, повернувшись к отцу. - Ну, пап!
   Мужчины пожали друг другу руки.
   - Ну, сынок!
   В глазах у Морела стояли слезы.
   - Мы думали, ты уж не приедешь, - сказал он.
   - Ну как же не приехать! - воскликнул Уильям.
   Потом сын повернулся к матери.
   - А ты хорошо выглядишь, - смеясь, с гордостью сказала она.
   - Ну как же! - воскликнул он. - Еще бы... домой приехал!
   Уильям был красивый юноша, стройный, лицо мужественное. Он оглядел  все
вокруг - вечнозеленые веточки, остролист, на плите - противни с пирожками.
   - Ей-Богу, все как было, мама! - сказал он словно бы с облегченьем.
   На миг все притихли. И  вдруг  Уильям  подскочил  к  плите,  схватил  с
противня пирожок и целиком запихнул в рот.
   - Ну, где еще увидишь такую большущую духовку! - воскликнул отец.
   Уильям привез всем бесчисленные подарки. Все свои деньги до  последнего
гроша потратил на них. Дух роскоши разлился по всему дому.  Мать  получила
зонтик со светлой позолоченной ручкой. До смертного часа  не  расставалась
она с ним и все согласна была бы потерять, только не этот зонтик.  Каждому
предназначался какой-нибудь замечательный подарок, а  кроме  того,  Уильям
привез разные неведомые им сласти: рахат-лукум, засахаренные ананасы и еще
всякую всячину, какую,  по  мнению  младших,  могло  породить  великолепие
Лондона. И Пол расхваливал эти сласти своим друзьям.
   - Настоящий ананас, его нарезали  на  ломтики,  а  потом  засахарили  -
просто объедение!
   Все в семье были счастливы до небес.  Родной  дом  это  родной  дом,  и
сколько бы мучений ни выпало на их долю прежде, они  любили  его  со  всей
страстью любящих сердец. Собирались гости,  устраивались  праздники,  Люди
приходили поглазеть на Уильяма, поглазеть, как его изменил Лондон.  И  все
находили,  что  "такой  он  стал  джентльмен,  право   слово,   уж   такой
распрекрасный малый".
   Когда он опять уехал, младшие дети разбрелись по углам, чтоб  поплакать
наедине. Морел с горя завалился спать, а миссис Морел казалось,  будто  ее
опоили каким-то снадобьем, так она  вся  оцепенела,  и  душа  стала  будто
неживая. Она любила сына страстно.
   Уильям   служил   в   адвокатской   конторе,   связанной   с    крупной
судовладельческой фирмой, и в середине лета хозяин предложил ему за совсем
небольшие деньги отправиться в плавание по Средиземному морю на  одном  из
его судов. Миссис Морел писала ему: "Поезжай, поезжай, мой мальчик.  Тебе,
может, больше никогда не представится такой случай, и мне славно  было  бы
думать, что ты плаваешь по Средиземному морю, даже приятней, чем если б ты
пожил дома". Но в свой двухнедельный отпуск  Уильям  приехал  домой.  Даже
само  Средиземное  море,  к  которому  так  влекла  его  юношеская   жажда
путешествовать,  восторженная  мечта  бедняка  о  пленительном   юге,   не
пересилили желанья поехать домой. И это вознаградило мать за многое.



5. ПОЛ БРОСАЕТСЯ В ЖИЗНЬ

   Морел был человек беспечный, пренебрегал опасностью. И с ним  постоянно
случались  всякие  несчастья.  Вот  почему,  услыхав  дребезжанье   пустой
угольной  тачки,  смолкшее  перед  ее  дверью,  миссис  Морел  кидалась  в
гостиную, уже представляя, что сейчас увидит в окно  мужа  -  он  сидит  в
тачке, лицо серое, да еще под слоем угольной пыли, и то ли его ушибло,  то
ли ранило. Если это и вправду он, она выбежит помочь.
   Примерно через год после того, как Уильям уехал в Лондон, и сразу после
того, как Пол окончил школу и поступил  на  службу,  миссис  Морел  как-то
находилась наверху, а сын в кухне писал  красками  -  кисть  в  его  руках
творила чудеса, - и тут в дверь постучали.
   Он сердито отложил кисть, готовый пойти отворять. В ту же  минуту  мать
раскрыла наверху окно и выглянула.
   На пороге стоял молодой углекоп, весь в грязи.
   - Здесь живет Уолтер Морел? - спросил он.
   - Да, - ответила миссис Морел. - Что такое?
   Но она уже догадалась.
   - Ваш хозяин повредился, - ответил парнишка.
   - Ну вот! - воскликнула миссис Морел. - Как же ему не повредиться.  Что
стряслось на этот раз, парень?
   - Наверняка не скажу, а только с ногой чего-то. В больницу его повезли.
   - Да как же это! - воскликнула она. - Ну что за человек! Нет с  ним  ни
минуты покоя. Вот провалиться  мне,  никакого  покоя.  Только  стал  палец
большой на руке подживать - и вот опять... Видел ты его?
   - В шахте видал. И когда подняли, в вагонетке видал, он без памяти был.
А стал доктор Фрейзер в закутке для ламп его щупать, он  как  заорет...  и
ругался, и клял всех,  и  говорит,  домой  везите...  не  желает,  мол,  в
больницу.
   Парень запнулся и замолчал.
   - Ясно, домой захотел, чтоб все заботы на меня.  Спасибо  тебе,  малец.
Ох, и тошно же мне... тошно мне, сыта по горло!
   Миссис Морел спустилась по лестнице. Пол  машинально  опять  взялся  за
кисть.
   - Наверно, плохо дело, раз в больницу повезли, - продолжала она.  -  Но
до чего неосторожный! С другими ничего такого не случается.  Да,  конечно,
он бы рад свалить всю тяжесть на меня. Это ж надо, только нам наконец чуть
полегчало. Отложи все, Пол, не до рисованья сейчас. Поезд в котором  часу?
Придется мне тащиться в Кестон. Придется бросить уборку посредине.
   - Я закончу, - сказал Пол.
   - Не надо. Я, наверно, поспею вернуться семичасовым. Ну  и  ну,  так  и
слышу, как он станет кричать и вопить! Да еще дорога в Тиндер-хилл...  вся
как есть разбитая... пока довезут, всю душу из него вытрясут. И почему  ее
никак не починят, эту дорогу никудышную, а ведь по ней людей в  санитарной
карете возят. Больнице надо бы тут быть. Землю всю скупили,  а  несчастных
случаев сколько хочешь, господа хорошие, койки пустовать не будут. Так нет
же,  пускай  тащится  раненый  в  санитарной  карете  за  десять  миль,  в
Ноттингем. Стыд и срам! Ох, и как же Уолтер станет кричать и вопить! Я  уж
знаю. Кто-то его повез. Баркер, наверно. Бедняга, вон  куда  его  понесло,
уж, наверно, не рад, что влип. Но об Уолтере-то он позаботится.  Да  почем
знать, сколько Уолтеру теперь лежать в больнице... а ему это хуже  смерти!
Но если только нога, это еще ничего.
   Говоря так, она собиралась в дорогу. Поспешно сняла корсаж,  склонилась
перед баком для кипячения, подставила бидон, и  в  него  медленно  потекла
вода.
   - Пропади он пропадом этот бак! - воскликнула она,  нетерпеливо  дергая
кран. У нее были очень  красивые,  сильные  руки,  неожиданные  для  такой
маленькой женщины.
   Пол убрал кисти и краски, поставил кипятить чайник и начал накрывать на
стол.
   - Поезда раньше чем в двадцать  минут  пятого  нету,  -  сказал  он.  -
Времени у тебя хватает.
   - Что ты! - воскликнула она, щурясь поверх полотенца, которым  вытирала
лицо.
   - Да, хватает.  Чашку  чая  уж  непременно  выпей.  Проводить  тебя  до
Кестона?
   - Проводить? Это еще зачем,  спрашивается.  А  вот  что  мне  надо  ему
повезти? Фу-ты! Чистую рубашку... хорошо еще, что есть чистая.  Надо  было
мне ее получше просушить. Носки... нет, носки  ему  не  понадобятся...  и,
наверно, полотенце, и носовые платки. Ну, что еще?
   - Гребенка, нож и вилка, и ложка, - сказал Пол. Отец однажды уже  лежал
в больнице.
   - И ноги у  него,  наверно,  грязные-прегрязные,  -  продолжала  миссис
Морел, расчесывая свои длинные, тонкие как шелк  темно-каштановые  волосы,
уже тронутые сединой. - До пояса-то он усердно  моется,  а  ниже,  думает,
невелика важность, все равно. Но там, наверно, такое не в диковинку.
   Пол тем временем накрыл на  стол.  Отрезал  два-три  тоненьких  ломтика
хлеба, намазал маслом.
   - Вот, пожалуйста, - сказал он и поставил чашку чая  на  обычное  место
матери.
   - Некогда мне! - сердито воскликнула она.
   - Тебе непременно надо поесть, все готово, так что садись, -  настаивал
сын.
   Она все-таки села, молча  выпила  чаю  и  перекусила.  Ей  было  о  чем
подумать.
   Через несколько минут  она  вышла,  до  Кестонской  станции  предстояло
пройти  две  с  половиной  мили.  Руки  ей  оттягивала   плетеная   сумка,
раздувшаяся от вещей, которые она несла мужу. Пол смотрел, как она  уходит
между живыми изгородями - маленькая, быстрая, и у него щемило сердце, ведь
опять она шла навстречу боли и беде. А она торопилась, ее снедала тревога,
и она чувствовала, что сын душой с нею, чувствовала, он принимает на  себя
долю тяжкого бремени, даже поддерживает ее. И уже в больнице она подумала:
"До чего же он расстроится, мой мальчик, когда я расскажу ему, как худо  с
отцом. Надо будет говорить  поосторожней".  И  когда  она  устало  побрела
домой, она чувствовала, сын все ближе и готов разделить с  ней  ее  тяжкое
бремя.
   - Плохо, да? - спросил Пол, едва она переступила порог.
   - Хорошего мало, - ответила она.
   - Что же?
   Она со вздохом села, стала распускать ленты шляпы. Сын не отводил  глаз
от ее поднятого лица, от маленьких изработавшихся рук, развязывающих  бант
под подбородком.
   - Ну, не так уж это опасно, - ответила  она,  -  но  сестра  милосердия
говорит, перелом тяжелейший. Понимаешь, огромный камень  свалился  ему  на
ногу... вот сюда... кость раздробило. Торчали осколки...
   - Ух... жуть какая! - воскликнули дети.
   - И он, конечно, говорит, что умрет... - продолжала мать.  -  Разве  он
может  по-другому  говорить.  Смотрит  на  меня  и  говорит:  "Конец  мне,
лапушка!" Я ему  -  не  говори  глупости,  какой  ни  плохой  перелом,  от
сломанной ноги не помирают. А он  причитает.  Не  выйти  мне  отсюдова,  в
деревянном ящике меня вынесут. Что  ж,  говорю,  если  хочешь,  чтоб  тебя
вынесли в сад в деревянном ящике, когда тебе станет получше, уж,  наверно,
тебя вынесут. А сестра милосердия сказала: "Только если решим, что это ему
на пользу". Такая она славная, эта сестра, хоть и строгая.
   Миссис Морел сняла шляпку. Дети молча ждали.
   - Конечно, отцу сейчас плохо, - продолжала она. - И  еще  будет  плохо.
Сильно ему досталось, и крови потерял много, и перелом, конечно, страшный.
Навряд ли все так уж легко срастется. Да еще жар, да если гангрена... если
дело обернется худо, его быстро не станет. Но ведь кровь у него чистая,  и
заживает все в два счета, даже удивительно, так с  чего  бы  на  этот  раз
обернуться к худу. Конечно, там рана...
   Миссис Морел побледнела от волнения и тревоги. Все трое  детей  поняли,
как велика опасность для отца, и тревожная тишина повисла в доме.
   - Но он всегда поправляется, - немного погодя сказал Пол.
   - Это я ему и толкую, - сказала мать.
   Дети теперь молча бродили по комнате.
   - Вид у него и вправду был такой, будто ему конец, - сказала она. -  Но
сестра милосердия говорит, это из-за боли.
   Энни унесла пальто и шляпку матери.
   - А когда я уходила, он посмотрел на меня.  Я  ему  сказала,  надо  мне
идти, Уолтер... поезд ведь... и дети. И он посмотрел на меня.  Вроде  даже
строго.
   Пол опять взялся за кисть и принялся писать. Артур  вышел  во  двор  за
углем.  Энни  сидела  угнетенная.  А  миссис  Морел  застыла  в  маленьком
кресле-качалке, которое смастерил для нее муж,  когда  она  ждала  первого
ребенка, и невесело задумалась. Горько ей было и отчаянно жалко его,  ведь
он так пострадал. И однако, в  сокровенном  уголке  души,  где  должна  бы
гореть любовь, зияла пустота. Сейчас, когда она безмерно жалела его, когда
готова была из последних сил, не щадя  себя,  выхаживать  его  и  спасать,
когда рада была бы, если б могла, взять на себя его боль, где-то внутри, в
самой глубине,  таилось  равнодушие  к  нему,  к  его  страданиям.  И  эта
неспособность любить его даже тогда, когда он всколыхнул самые сильные  ее
чувства, была ей всего горше. Так сидела она в невеселом  раздумье.  Потом
вдруг сказала:
   - А знаете, прошла я полпути до Кестона и смотрю, а на мне мои  рабочие
башмаки... вы только поглядите! - То были старые коричневые башмаки  Пола,
протершиеся на пальцах. - Я просто не знала, куда  деваться  со  стыда,  -
прибавила она.
   Утром, когда Энни и Артур были в школе, а Пол помогал ей  управиться  с
домашними делами, миссис Морел опять с ним заговорила:
   - В больнице я застала Баркера. На нем, бедняжке,  и  вправду  лица  не
было! "Намучились вы с ним, наверно, пока везли?" - спрашиваю.  "Уж  и  не
спрашивайте, хозяйка!" - отвечает. "Да уж, - говорю, - понимаю  я,  каково
это было". "А ему-то как лихо было, миссис Морел, ох, и лихо!" -  говорит.
"Понимаю", - говорю. "Всякий раз как  тряхнет,  я  думал,  у  меня  сердце
выскочит, - говорит Баркер. - А уж как он кричал! Озолотите меня, хозяйка,
другой раз на такую муку не пойду". "Как не понять", - говорю. "Хуже  нет,
- говорит он, - и не скоро, может, а все одно этого не миновать".  "Боюсь,
что так", - говорю я. Нравится  мне  мистер  Баркер...  вправду  нравится.
Настоящий мужчина.
   Пол опять молча взялся за кисть.
   - Такому человеку, как твой отец, в больнице лежать, конечно, тяжко,  -
продолжала миссис Морел. - Тамошние правила и порядки -  это  не  по  нем.
Будь на то его воля, никому не дал бы до себя дотронуться. Помню,  была  у
него рана на бедре и надо было четыре раза в день  перевязку  делать,  так
разве он кого к себе подпускал? Только меня да свою мамашу, больше никого.
Нипочем. Так что намучается он с больничными сестрами милосердия. И  очень
мне не хотелось от него уходить. Поцеловала я его, пошла прочь, и нехорошо
это было, стыдно.
   Так разговаривала она с сыном, словно поверяла ему свои мысли, и он как
мог понимал ее, делил тревогу и облегчал ее бремя. И под конец, сама  того
не замечая, мать делилась с ним чуть ли не всем подряд.
   Тяжкая  пора  настала  для  Морела.  Первую   неделю   положение   было
критическое. Потом пошло на поправку. И  поняв,  что  он  поправится,  вся
семья вздохнула с облегчением и опять зажила в счастливом согласии.
   Пока Морел лежал в больнице, они ни в чем  не  нуждались.  Четырнадцать
шиллингов в неделю платила шахта, десять шиллингов общество взаимопомощи и
пять Фонд помощи нетрудоспособным; и каждую неделю  товарищи  Морела  тоже
собирали для миссис Морел пять - семь шиллингов, так что она  была  вполне
обеспечена. И пока в больнице здоровье  Морела  постепенно  крепло,  семья
жила на диво счастливо и мирно. По средам и субботам миссис Морел ездила в
Ноттингем - навещала мужа. И  всегда  что-нибудь  привозила  домой:  тюбик
краски или бумагу для рисования Полу, несколько открыток  Энни,  и  ей  не
сразу позволяли их отправить -  несколько  дней  семья  не  могла  на  них
налюбоваться; или лобзик, а то красивую дощечку Артуру.  Мать  с  радостью
рассказывала про свои походы в большие магазины.  Скоро  ее  уже  знали  в
магазине принадлежностей для художников, знали и про Пола. В книжной лавке
молоденькая продавщица живо заинтересовалась покупательницей.  Возвращаясь
из Ноттингема, миссис Морел привозила множество новостей. Все  трое  детей
сидели вокруг нее до самого сна, слушали, вставляли словечко,  спорили.  А
Пол часто ворошил угли - поддерживал огонь в камине.
   - Я теперь мужчина в доме, - с радостью говорил он матери.
   Вот когда они узнали, како