резко спросил Томас Джордан.
   - То и значит, - сказал Доус, однако пылу в нем поубавилось.
   Морел оперся о конторку, смущенно усмехнулся.
   - Что у вас тут такое? - резко спросил Томас Джордан.
   - Сам не знаю, - Пол покачал головой и пожал плечами.
   - Не знаешь, не знаешь! - заорал Доус. Красивое лицо  исказила  ярость,
он выпятил подбородок, изготовил кулак.
   - Вы кончили? - громко, свысока  спросил  старик.  -  Подите  займитесь
делом, и чтоб я не видел вас здесь утром навеселе.
   Доус медленно повернулся к нему всем своим крупным телом.
   - Навеселе! - сказал он. - Кто это навеселе? Трезвый я, не хуже вашего.
   - Слышали мы эту песню, -  оборвал  старик.  -  А  теперь  уходите,  да
поживей. Здесь не место хулиганить.
   Кузнец презрительно, сверху вниз посмотрел  на  хозяина.  Его  большие,
чумазые,  однако  отлично  вылепленные   руки   беспокойно   сжимались   и
разжимались.  Пол  вспомнил,  это  руки  Клариного  мужа,  и   его   ожгло
ненавистью.
   - Уходите, пока вас не выставили! - резко сказал Томас Джордан.
   - Кто ж это меня выставит? - заухмылялся Доус.
   Мистер Джордан вздрогнул, шагнул  к  кузнецу  и,  небольшого  росточка,
крепко сбитый, показывая на дверь, стал напирать на скандалиста.
   - Вон с моей фабрики... вон! - говорил он.
   Он схватил руку Доуса.
   - Не тронь!  -  сказал  кузнец,  дернул  локтем,  от  толчка  маленький
фабрикант, шатаясь, отлетел.
   Никто не успел его поддержать, старик  натолкнулся  на  податливую,  на
пружине,  дверь.  Она  распахнулась,  Томас  Джордан  пролетел   полдюжины
ступенек в комнату Фанни. Миг  замешательства,  и  вот  уже  и  мужчины  и
девушки кинулись к нему. Доус постоял, с горечью посмотрел на  все  это  и
пошел прочь.
   Томаса Джордана изрядно тряхнуло, он ушибся, но и только. Однако он был
вне себя от ярости. Он уволил Доуса и подал на него в суд  за  оскорбление
действием.
   Полу Морелу пришлось давать показания на суде. Его спросили, с чего все
началось, и он ответил:
   - Доус воспользовался случаем оскорбить миссис Доус и меня за  то,  что
однажды вечером я сопровождал ее в театр; тогда я плеснул в него пивом,  и
он хотел мне отомстить.
   - Cherchez la femme! [Ищи женщину! (фр.)] - улыбнулся судья.
   После чего назвал Доуса дрянью и прекратил дело.
   - Вы провалили дело, - рявкнул на Пола Джордан.
   - Не могу с вами согласиться, - ответил Пол. - И ведь вы, надо  думать,
не хотели, чтобы его осудили?
   - Тогда зачем, по-вашему, я подал в суд?
   - Ну, прошу прощенья, если я показал не то, что надо.
   Клара тоже порядком рассердилась.
   - Зачем тебе понадобилось впутывать мое имя? - сказала она Полу.
   - Лучше назвать его открыто, чем чтоб его шептали по углам.
   - Обошлось бы и без того и без другого, - заявила она.
   - Нас от этого не убыло, - равнодушно сказал Пол.
   - Тебя-то, может, и нет, - возразила Клара.
   - А тебя? - спросил он.
   - Вовсе незачем было меня упоминать.
   - Виноват, - сказал он, но голос его вовсе не прозвучал виновато.
   Ничего, успокоится, беспечно подумал он. И Клара и вправду успокоилась.
   Пол рассказал матери о падении мистера Джордана и о суде над Доусом.
   Миссис Морел пытливо посмотрела на сына.
   - Что же ты обо всем этом думаешь? - спросила она.
   - По-моему, Доус дурак, - ответил Пол.
   Однако же ему было очень не по себе.
   - Ты когда-нибудь задумывался, чем это все кончится? - спросила мать.
   - Нет, - ответил он, - все уладится само собой.
   - Это верно, в конце концов все улаживается само собой,  да  только  не
так, как нам бы хотелось, - сказала мать.
   - И тогда волей-неволей с этим миришься, - сказал он.
   - Не так-то легко ты примиришься с тем, что тебе придется не по  вкусу,
- сказала она.
   Пол продолжал быстро набрасывать эскиз.
   - А ее мнение ты когда-нибудь спрашиваешь?  -  сказала  наконец  миссис
Морел.
   - О чем?
   - О тебе, обо всем этом.
   - Мне все равно, какого она мнения обо мне. Она по уши в меня влюблена,
но это у нее не очень серьезно.
   - Столь же серьезно, как твое чувство к ней.
   Пол удивленно посмотрел на мать.
   - Да, - сказал он. - Ты права. Наверно, что-то со мной не то, не умею я
любить. Обычно когда она рядом, я и правда ее люблю.  Иной  раз,  когда  я
вижу в ней только женщину, я ее люблю, ма. Но, когда она  разговаривает  и
судит о чем-нибудь, я часто ее не слушаю.
   - А ведь она не глупей Мириам.
   - Возможно. И люблю я ее больше Мириам. Но почему же они не могут  меня
удержать?
   Последний вопрос прозвучал почти  жалобно.  Мать  отвернулась,  сидела,
глядя в одну точку, тишина была в ней, печаль и, пожалуй, самоотречение.
   - Но ты бы не хотел жениться на Кларе? - спросила она.
   - Нет. Вначале, может, и хотел. Но почему... почему я не хочу  жениться
на ней ли, на ком-нибудь еще? Иногда у меня такое чувство, мама,  будто  я
приношу женщине горе.
   - Каким образом?
   - Сам не знаю.
   Он продолжал рисовать с каким-то даже отчаянием; ведь он коснулся самой
сути своей тревоги.
   - А что до желания жениться, - сказала мать, - у тебя впереди еще  уйма
времени.
   - Да нет, ма. Я даже люблю Клару, и Мириам любил, но  жениться,  отдать
себя им не мог.  Не  могу  я  стать  чьей-то  собственностью.  Похоже,  им
требуется мое "я", а это я не могу им отдать.
   - Тебе еще не встретилась подходящая женщина.
   - И пока ты жива, не встретится, - сказал Пол.
   Мать сидела очень тихая. Опять ее охватила усталость, словно  последние
силы иссякли.
   - Поживем - увидим, мой мальчик, - сказала она.
   Полу казалось, все возвращается на круги своя, и это бесило его.
   Клара и вправду была страстно влюблена в него, и он в нее  -  когда  им
владела страсть. Днем он нередко забывал о ней.  Она  работала  в  том  же
помещении, но Пол этого не помнил. Он был занят делом, не до нее ему было.
Она же, сидя в комнате спиральщиц, все  время  ощущала,  что  он  наверху,
физически ощущала его присутствие в этом доме. Она все  время  ждала,  что
вот сейчас он войдет в дверь, а когда он входил, ее это ошеломляло.  И  по
большей части он забегал накоротке, а с нею  бывал  небрежен.  Официальным
тоном давал ей указания, держал ее в постоянном страхе.  Она  его  слушала
всем напряжением ума. Боялась что-то не так понять или  не  запомнить,  но
это было жестоко по отношению к ней. Ей хотелось прикоснуться к нему.  Она
знала каждый изгиб его тела под жилетом, и  тянуло  к  нему  прикоснуться.
Начальнический голос доводил  ее  до  исступленья...  Хотелось  прорваться
через эту фальшивую маску, сорвать ничтожный покров  деловитости,  который
придавал ему жесткость, вновь добраться до человека; но она не  смела,  и,
не одарив ее ни каплей тепла, он исчезал, а  ей  опять  не  терпелось  его
увидеть.
   Пол знал, что каждый вечер, когда они  не  видятся,  Клара  тоскует,  и
отдавал ей немало времени. Дни часто были для нее  мукой,  зато  вечера  и
ночи наполняли обоих блаженством. В эти часы они молчали.  Подолгу  сидели
рядом, или бродили во тьме,  и  лишь  изредка  обменивались  какими-нибудь
ничего не значащими словами. Но ее рука была в его  руке,  и  в  груди  он
ощущал тепло от недавнего прикосновения ее  груди,  и  вечного  разлада  с
самим собой как не бывало.
   Однажды вечером они шли вдоль канала, и что-то  не  давало  ему  покоя.
Клара чувствовала, он сейчас не с ней. Все время  он  негромко  настойчиво
насвистывал. Клара вслушивалась, и свист этот говорил ей больше его  слов.
Грусть и неудовлетворенность были в этой мелодии,  и  что-то  подсказывало
Кларе - не удержать ей Пола. Она шла молча. А когда подошли  к  разводному
мосту, Пол сел и уставился на отраженные в воде звезды. Далеко  он  сейчас
от нее. Она все думала свое.
   - Ты так и останешься у Джордана? - спросила она.
   - Нет, - без размышлений ответил Пол. -  Нет,  я  уеду  из  Ноттингема,
отправлюсь за границу... скоро.
   - За границу? Зачем?
   - Не знаю!.. Не по себе мне.
   - Но чем же ты займешься?
   - Мне сперва надо найти какую-нибудь  постоянную  работу,  связанную  с
рисованием, и как-то начать продавать мои картины, - сказал он. - Я  делаю
успехи. Я это знаю.
   - И когда ты хочешь уехать?
   - Не знаю. Пока жива мать, я вряд ли уеду надолго.
   - Ты не можешь ее оставить?
   - Надолго не могу.
   Клара посмотрела на звезды в черных  водах.  Они  покоились  там  очень
белые, пристальные. Какая пытка знать, что Пол ее покинет... но почти  так
же больно, когда он рядом.
   - А если б ты заработал побольше денег, что б ты стал делать?
   - Буду жить с матерью в каком-нибудь славном домике поближе к Лондону.
   - Понятно.
   Оба долго молчали.
   - Может, стану приезжать повидаться с тобой, - сказал Пол. -  Не  знаю.
Не спрашивай, что я буду делать. Не знаю я.
   Опять молчание. На воде дрожали и раскалывались звезды.  Дохнул  ветер.
Пол вдруг подошел к Кларе, положил руку ей на плечо.
   - Не спрашивай ты меня о будущем, - несчастным  голосом  сказал  он.  -
Ничего я не знаю. Все равно будь со мной сейчас, хорошо?
   И Клара его обняла. В конце концов, она ведь замужем, и нет у нее права
даже на то, что он ей дает.  И  она  так  ему  нужна.  Она  обнимала  его,
несчастного. Обволакивала своим теплом, утешала, любила его. Пускай  ничто
не омрачит эту минуту.
   Пол поднял голову, словно хотел заговорить.
   - Клара, - через силу вымолвил он.
   Она страстно обхватила его, рукой прижала его голову к груди. Не  может
она слышать страдание в его голосе. Душа ее полна  страха.  Она  всю  себя
готова ему отдать, всю без остатка, но вот знать она не хочет. Не  вынесет
она этого. Пускай ее тепло его успокоит...  успокоит.  Она  стояла,  обняв
его, и нежно поглаживала, и было в нем сейчас что-то незнакомое... пугающе
непостижимое. Успокоить бы его, пусть забудет обо всем на свете.
   Скоро смятение в его душе улеглось, и он обо всем забыл. Но  сейчас  во
мраке была с ним не Клара, то была просто женщина, страсть, что-то, что он
любил, едва ли не боготворил. Но то была не Клара, и она  ему  покорилась.
Из-за  его  неприкрытого  голода,  из-за  неминуемости  его  любви,  из-за
какой-то слепой, жестокой, первобытной силы, овладевшей им, ужасен был для
Клары этот час. Но она понимала,  его  душа  заледенела,  он  пронзительно
одинок, и как же прекрасно, что он к ней пришел; и совсем  просто  приняла
она его, ведь этот его жгучий голод больше и ее и его самого,  а  душа  ее
остается. Пусть он от нее уйдет, все равно она утолит  его  голод,  потому
что любит его.
   В поле все время кричали чибисы. Пол приник к ней и не сразу понял, что
же это изгибается у его лица, полное такой силы  жизни,  и  что  за  голос
слышен во мраке. Потом сообразил: это трава, и кричит  чибис.  А  тепло  -
дыхание Клары. Он поднял голову, посмотрел ей в глаза.  Они  были  темные,
сверкающие, незнакомые,  сама  окружающая  жизнь,  необузданная  у  своего
истока, вглядывалась в его жизнь и, уж вовсе ему не  знакомая,  раскрывала
ему свое лоно; в испуге он ткнулся лицом в шею  женщины.  Что  она  такое?
Сильная, незнакомая, необузданная жизнь, что дышит рядом с  его  жизнью  в
этот ночной час. И жизнь эта настолько больше их самих, что он унялся. Они
встретились, и встреча эта вобрала в себя  и  устремленные  к  ним  стебли
разнотравья, и крик чибиса, и звездный круговорот.
   Когда они встали, они увидели, у живой  изгороди  напротив  пробираются
еще любовники. Казалось, так и должно быть; ночь укрывает их всех.
   После этой ночи оба они, узнавшие безмерность  страсти,  притихли.  Они
ощущали себя малыми детьми, испуганными и недоумевающими, точно Адам и Ева
после того, как утратили невинность,  и  осознали  величие  силы,  которая
гнала их из рая через великую ночь и великий день человечества. Для  обоих
то было посвящение  и  искупление.  Они  поняли  собственное  ничтожество,
поняли, как ошеломителен живой поток, что давно уже подхватил их, и обрели
душевный покой. Если ими завладела  такая  великая  и  великолепная  сила,
полностью вобрала их в себя, чтобы они поняли, что  они  лишь  песчинки  в
ошеломительной волне, которая воодушевляет всякую былинку в  ее  росте,  и
всякое дерево, и все живое, что ж тогда беспокоиться о себе? Пускай  несет
их поток жизни, и они будут находить хоть какое-то  умиротворение  друг  в
друге. Они вместе прошли испытание, ничто не  может  свести  его  на  нет,
ничто не может его отнять; они, можно сказать, обрели веру в жизнь.
   Но  Клара  не  была  удовлетворена.  Она  понимала,  что-то   произошло
огромное, что-то огромное объяло ее. Но не удержало. И наутро ощущение уже
стало иным. Да, им было дано понять, но удержать в себе это  ощущение  она
не смогла. Пусть бы оно повторилось, пусть будет что-то постоянное. Она не
до конца осознала происшедшее. Думала, ей недостает Пола. А на него нельзя
положиться. Ведь того, что между ними было, возможно,  никогда  больше  не
будет; он может от нее уйти. Не завладела она им, и  вот  неудовлетворена.
Она побывала там, но не ухватила... чего-то... она сама не знала,  чего...
что она жаждет получить.
   В то утро Пол был умиротворен и  в  душе  счастлив.  Казалось,  он  был
крещен огнем страсти и теперь обрел покой. Но не Клара была тому причиной.
Страсть вспыхнула благодаря ей, но не  к  ней.  Едва  ли  они  стали  хоть
сколько-нибудь ближе друг другу. Они  словно  оказались  слепыми  орудиями
великой силы.
   Когда Клара увидела его в тот день на фабрике, сердце ее  обратилось  в
каплю огня. Вот оно его тело, его лоб. Ярче разгорелся огонь в груди; надо
удержать Пола. А он,  такой  успокоенный,  такой  размягченный,  продолжал
отдавать распоряжения. Она пошла за  ним  в  темный,  уродливый  подвал  и
обняла. Он ее поцеловал, и опять его стала жечь страсть. Кто-то подошел  к
двери. Пол  кинулся  вверх  по  лестнице,  Клара,  двигаясь  как  лунатик,
вернулась в свою комнату.
   После этой встречи огонь медленно угасал. Все ясней и ясней становилось
Полу, что происшедшее с ним тогда было безлико, обращено не к Кларе. Он ее
любит. Полон огромной нежности к ней, после того как пережил с нею  вместе
такое глубокое чувство; но не сможет она укрепить и сделать устойчивой его
душу. Оказалось, он искал в ней то, чего в ней нет и быть не может.
   А она желала  его,  и  желание  сводило  ее  с  ума.  Увидев  его,  она
непременно должна была к нему прикоснуться. На фабрике,  когда  он  с  ней
разговаривал о лечебных чулках, она украдкой проводила рукой по его  боку.
Она шла за ним в подвал, чтоб на ходу его поцеловать;  она  не  сводила  с
него глаз, полных  невысказанного  томления  и  неудержимой  страсти.  Пол
боялся,  вдруг  она  забудется  и  бесстыдно  выдаст  себя  перед  другими
работницами.  В  обеденный  час,  прежде  чем  уйти,  она  неизменно   его
дожидалась, чтоб он ее обнял. Она словно  стала  беспомощна,  чуть  ли  не
тяготила его, и он злился.
   - Ну что тебя вечно тянет целоваться и обниматься? - сказал он. - Всему
свое время.
   Клара подняла на него глаза, в них блеснула ненависть.
   - Так уж и вечно? - сказала она.
   - Вечно,  даже  когда  я  прихожу  поговорить  о  работе.  Работа  есть
работа...
   - А любовь что такое? - спросила Клара. - Для нее отведены особые часы?
   - Да, не рабочие часы.
   - И ты составишь для  нее  расписание  в  зависимости  от  того,  когда
кончается работа на фабрике?
   - Да, и в зависимости от того, свободны ли мы от всяких дел.
   - Значит, любовь позволена только в свободное время?
   - Только, и даже в свободное время  не  всегда...  Та  любовь,  которая
выражается в поцелуях.
   - Так-то ты о ней думаешь?
   - Этого вполне достаточно.
   - Я рада, что ты так думаешь.
   И какое-то время Клара была с ним холодна - она просто ненавидела  его;
и, пока она была холодна и презрительна, пока опять его не  простила,  ему
было не по себе. Но, когда все  началось  сызнова,  они  ничуть  не  стали
ближе. Ему потому удавалось ее удерживать,  что  она  никак  не  могла  им
насытиться.
   Весной они вместе поехали к морю. Сняли комнаты  в  небольшом  коттедже
неподалеку от Теддлторпа и жили там как муж и жена. Иногда к ним приезжала
миссис Рэдфорд.
   В Ноттингеме знали, что Пол Морел и миссис Доус проводят время  вместе,
но толком ничего известно не было, Клара всегда держалась  обособленно,  а
Пол казался таким бесхитростным и простодушным, и никого это  особенно  не
занимало.
   Пол любил Линкольнширский берег, а Клара любила море. Ранним утром  они
часто ходили вместе  купаться.  Серый  рассвет,  заболоченные,  пустынные,
тронутые зимой низины, богатые травами соленые болота близ  моря  -  этого
было вполне довольно, чтоб развеселить  его  душу.  Едва  они  сходили  со
своего  дощатого  мостика  на  дорогу   и   им   открывались   бесконечные
однообразные просторы  чуть  темнее  неба,  и  море,  такое  маленькое  за
подступавшими к нему песчаными дюнами,  сердце  Пола  до  краев  наполняла
всеобъемлющая неумолимость жизни. В эти минуты Клара его любила. Он  такой
одинокий, сильный, и в глазах горит прекрасный свет.
   Их пробирал холод,  тогда  Пол  бежал  с  ней  наперегонки  к  зеленому
перешейку. Бегала она хорошо. Щеки ее заливал румянец, шея была  обнажена,
глаза сияли. Ему нравилось, что она такая пышная, почти  тяжеловесная,  и,
однако,  быстрая.  Сам  он  был  легок,  она  же  устремлялась  вперед   в
великолепном напряженье. Разогревшись, они шли рука об руку.
   Небо порозовело, бледная луна, клонящаяся к западу,  поблекла.  Смутные
просторы стали  оживать,  отчетливо  вырисовывались  растения  с  крупными
листьями. Среди больших, холодных дюн Пол с  Кларой  прошли  к  прибрежной
полосе. Длинная, пустынная, она стонала под бременем  рассвета  и  прибоя;
океан был плоский, темный, с белой каймой.  Над  сумрачными  водами  рдело
небо. Огонь быстро растекался среди облаков и рассеивал их. Густой румянец
отгорел, обратился в оранжевый, оранжевый - в тускло-золотой, и  в  блеске
золота взошло солнце,  огненные  отблески  рассыпались  по  волнам,  будто
неведомая дева прошла вдоль берега с  переполненным  ведром,  расплескивая
свет.
   Длинные волны глухо ударялись о берег. Чайки, точно  брызги,  кружились
над пенной кромкой прибоя. Крик их казался сильнее их самих. Берег  уходил
вдаль, таял в утреннем свете,  песчаные  дюны,  кое-где  поросшие  пучками
трав,  будто   оплывали,   становясь   вровень   с   прибрежной   полосой.
Возвышавшийся  справа  от  них  Мейблторп  казался  крохотным.  Им   одним
принадлежал сейчас весь этот простор - плоский берег, море,  и  восходящее
солнце, и негромкий шум волн, и резкие крики чаек.
   Они нашли теплую впадину среди дюн, куда не достигал ветер. Пол стоял и
смотрел на море.
   - Красиво как, - сказал он.
   - Пожалуйста, не сентиментальничай, - сказала Клара.
   Ей досадно было, что он стоит и не сводит глаз с моря,  точно  какой-то
одинокий романтик. Пол засмеялся. Она быстро разделась.
   - Сегодня хорошая волна, - с торжеством сказала она.
   Она плавала лучше него; он стоял и лениво глядел на нее.
   - Ты не идешь? - спросила она.
   - Сейчас, - ответил он.
   Кожа у нее очень светлая, бархатистая, полные плечи. Налетающий с  моря
ветерок обдувает ее тело, ерошит волосы.
   Утро окрасилось чудесным прозрачным золотом. Призрачные покровы  теней,
казалось, уплывают прочь на север и на юг. Клара стояла,  чуть  поеживаясь
от прикосновения ветра, что шевелил пряди волос. За  белотелой  обнаженной
женщиной поднимается морская трава.  Вот  Клара  глянула  на  море,  потом
посмотрела на него. Он не сводил с нее темных глаз, которые она любила,  а
понять не могла. Поеживаясь, смеясь, она скрестила руки на груди.
   - У-у, как холодно-то будет! - сказала она.
   Пол подался вперед и поцеловал ее, вдруг крепко прижал к себе  и  опять
поцеловал. Она ждала. Он посмотрел ей в глаза,  потом  вдаль,  на  бледные
пески.
   - Иди же! - спокойно ск