азал он.
   Клара обняла его, притянула к себе, страстно поцеловала и пошла.
   - Но ты будешь купаться? - спросила она.
   - Сейчас.
   Она шла, тяжело ступая по мягкому, словно бархат, песку. А Пол, стоя на
дюне, смотрел, как просторный бледный берег принимает ее в  свои  объятия.
Она становилась все меньше, очертания стирались, казалось,  большая  белая
птица с трудом движется по песку.
   Будто белый камешек на пляже, будто клок пены перекатывается по  песку,
сказал он себе.
   Как медленно-медленно бредет она по широкому звучащему взморью. Но  вот
пропала из виду. Солнечное сиянье затмило ее. И опять он ее увидел,  всего
лишь белое пятнышко, что движется у белой ворчащей кромки моря.
   Какая же она крохотная! - сказал он себе. Потерялась, точно песчинка на
песчаном берегу, - просто крупинка, которую  несет  по  берегу,  крохотный
белый пузырек пены, можно сказать, ничто среди этого утра. Почему  же  она
увлекла, поглотила меня?
   Утро было полностью нарушено - Клара скрылась в воде.  Во  всю  даль  и
ширь  взморья  песчаные  дюны,  поросшие  синим  песчаным  тростником,   и
сверкающие воды дружно сияли в необъятном, ничем не нарушаемом уединении.
   Что она такое, в  конце  концов?  -  думал  он.  Вот  приморское  утро,
огромное,  извечное  и  прекрасное;  а  вон   она,   беспокойная,   всегда
неудовлетворенная и недолговечная, как пузырек пены. Что  в  конце  концов
она для меня значит? Она частица чего-то  большого,  как  пузырек  пены  -
частица моря. Но она-то что такое? Не ее я люблю.
   Испуганный собственными невольными мыслями, которые, казалось,  звучали
так отчетливо, что само утро могло их  услышать,  Пол  разделся  и  быстро
побежал по песку. Клара его ждала. Она махнула ему  рукой,  волна  подняла
ее, опустила, плечи ее - в море жидкого  серебра.  Пол  перепрыгнул  через
буруны, и вот уже ее рука у него на плече.
   Пол был неважный пловец и  не  мог  долго  оставаться  в  воде.  Клара,
торжествуя, резвилась вокруг него, щеголяя своим превосходством,  которому
он завидовал. Солнечное сияние щедро и  празднично  разливалось  по  морю.
Минуту-другую они смеялись, потом наперегонки побежали  назад  к  песчаным
дюнам.
   Тяжело  дыша,  они  вытирались,  и  Пол  не  сводил  с  нее  глаз,  она
запыхалась, лицо смеялось, блестели мокрые плечи,  покачивалась  и  пугала
его грудь, которую она сильно терла полотенцем, и он  опять  подумал:  "Но
она великолепна, она даже важнее и  этого  утра,  и  моря.  Ведь  верно?..
Верно?.."
   Увидев  устремленный  на  нее  взгляд  темных  глаз,  Клара  со  смехом
остановилась.
   - На что ты смотришь? - спросила она.
   - На тебя, - смеясь, отвечал Пол.
   Глаза их встретились, и вот он уже целует ее плечо в пупырышках гусиной
кожи и при этом думает: "Что же она такое? Что она такое?"
   В то утро она любила его. Была в его  поцелуях  какая-то  отрешенность,
безжалостность, неудержимость, словно им движет лишь его воля и  никак  не
Клара, не ее желание.
   Позднее он ушел писать этюды.
   - Съезди с матерью в Саттон. Я такой скучный.
   Клара стояла и смотрела на него. Он понимал, она хотела бы пойти с ним,
но он предпочитал быть один. Когда Клара с ним, он будто узник,  не  может
глубоко вздохнуть, будто что-то на него давит. Она чувствовала,  он  хочет
от нее освободиться.
   Вечером он опять к ней вернулся. В темноте они ходили по берегу,  потом
немного посидели, укрывшись в дюнах.
   - Похоже, - сказала она, когда они сидели, глядя на темное море, где не
видно было ни огонька, - похоже, ты любишь меня только ночью... а днем  не
любишь.
   Он чувствовал себя виноватым  и  все  пропускал  меж  пальцев  холодный
песок.
   - Ночь - для тебя, - ответил он, - а днем я хочу быть сам по себе.
   - Но почему? - спросила Клара. - Почему даже теперь, когда мы  с  тобой
на отдыхе?
   - Не знаю. Не могу я днем заниматься любовью.
   - Но быть рядом вовсе не всегда значит заниматься  любовью,  -  сказала
она.
   - Когда мы вместе, всегда, - возразил Пол.
   Горько ей стало.
   - Ты вообще-то хотела бы, чтоб мы поженились? - с любопытством  спросил
он.
   - А ты? - в свою очередь спросила Клара.
   - Да, да. И пускай бы у нас были дети, - медленно ответил Пол.
   Клара сидела, опустив голову, ковыряла песок.
   - Но ты же, в сущности, не хочешь развестись с Бакстером? - сказал он.
   Она ответила не сразу.
   - Нет, - это прозвучало очень продуманно, - пожалуй, нет.
   - Почему?
   - Не знаю.
   - У тебя такое чувство, что ты - его?
   - Нет, пожалуй, нет.
   - Тогда что же?
   - Я думаю, это он - мой, - ответила она.
   Некоторое время Пол молчал, слушал ветер,  дующий  с  хрипло  ворчащего
темного моря. Потом сказал:
   - И ты, в сущности, никогда не хотела быть совсем моей?
   - Конечно же, я - твоя, - ответила она.
   - Нет, - возразил Пол, - ты ведь не хочешь развестись.
   Этот узел они развязать не могли, и они отказались от этого, взяли  то,
что могли, а чего достичь не могли, на то закрыли глаза.
   - По-моему, ты обращалась с Бакстером ужасно, - как-то раз сказал он.
   Он почти ждал, что Клара ответит ему, как ответила бы его мать:
   - Ты думаешь о собственных делах, а о других людях мало что знаешь.
   Но, к его удивлению, Клара не отмахнулась от него.
   - Почему? - спросила она.
   - Наверно, ты приняла его за ландыш, посадила  в  подходящий  горшок  и
соответственно за ним ухаживала. Ты решила, что он очень нежное растение и
незачем ему быть каким-то сорняком. Ты этого не допустишь.
   - Никаким ландышем я его не воображала.
   - Ты воображала его не тем, кто он есть.  Вот  что  такое  женщина.  Ей
кажется, будто она знает, что хорошо для мужчины, и уж "расстарается, чтоб
он это получил; и неважно, что он голодает, изводится,  не  получая  того,
что ему нужно, - завладев мужчиной, она дает ему то, что, по ее разумению,
для него хорошо.
   - А ты что делаешь? - спросила Клара.
   - Я думаю, что же в таком случае запою я, - засмеялся Пол.
   И вместо того, чтобы отхлестать его по щекам,  она  приняла  его  слова
всерьез.
   - Думаешь, я хочу тебе дать то, что для тебя хорошо? - спросила она.
   - Надеюсь. Но любовь должна давать ощущение свободы,  а  не  неволи.  С
Мириам я чувствовал себя точно осел на привязи. По  ее  мнению,  я  должен
кормиться на ее делянке и больше нигде. Отвратительно!
   - А сам ты позволил бы женщине поступать как ей хочется?
   - Да, я постарался бы, чтоб ей самой хотелось меня любить.  А  если  не
любит... что ж, я ее не держу.
   - Был бы ты такой замечательный, как на словах... - заметила Клара.
   - Я был бы просто чудо, так ведь я и есть чудо, - засмеялся Пол.
   Оба молчали и ненавидели сейчас друг друга, хотя и посмеивались.
   - Любовь - собака на сене, - сказал Пол.
   - Кто же из нас собака? - спросила Клара.
   - Ну, конечно, ты.
   Итак, сражение между ними продолжалось. Клара знала, не бывает  минуты,
когда он принадлежал  бы  ей  всецело.  Какая-то  его  часть,  и  немалая,
жизненно важная, ей не подвластна - и не пыталась  заполучить  эту  часть,
или хотя бы понять, что же это такое. А Пол знал, в некотором смысле Клара
все еще ощущает себя женой Доуса. Доуса  она  не  любит,  никогда  его  не
любила, но не сомневается, что он-то ее любит, по крайней мере зависит  от
нее. И есть в нем некая надежность, какой она никогда не  ощущала  в  Поле
Мореле. Страсть к этому  молодому  человеку  насытила  ее  душу,  принесла
известное удовлетворение, уменьшила недоверие к себе, сомнение. Какова  бы
она ни была, она поверила  в  себя.  Она  словно  нашла  себя  самое,  все
существо ее обрело определенность  и  законченность.  Любовью  утвердилась
зрелость ее "я"; но Клара никогда не считала, что  ее  жизнь  отдана  Полу
Морелу или его жизнь - ей. В конце концов  они  расстанутся,  и  до  самой
смерти она будет тосковать о нем. Но теперь она по крайней мере это  знает
и отныне в себе уверена. Пожалуй, это справедливо и для Пола. Оба они друг
через  друга  получили  крещение  жизнью,  но  теперь   у   каждого   свое
предназначение. Туда, куда влечет Пола, ей с ним  не  по  пути.  Рано  или
поздно они должны будут расстаться. Пусть бы даже  они  поженились,  пусть
были верны друг другу, все равно он бы волей-неволей ее покинул, шел своей
одинокой дорогой, а ей осталось бы лишь заботиться о нем, когда он  придет
домой. Но это невозможно. Каждому из них  нужен  тот,  кто  пойдет  с  ним
рядом.
   Клара поселилась у матери на Мепперли-Плейнс.  Однажды  вечером,  когда
они с Полом шли по Вудбороу-роуд, им повстречался Доус. Еще издали  что-то
в осанке встречного показалось Полу  знакомым,  но  в  ту  минуту  он  был
поглощен своими мыслями, и лишь его глаз художника приметил незнакомца.  И
вдруг он рассмеялся, повернулся к Кларе,  положил  руку  ей  на  плечо  со
словами:
   - Мы идем рядом, но я в Лондоне и  воображаю,  будто  спорю  с  Орпеном
[Орпен Уильям (1878-1931) - английский художник], а ты где?
   В этот-то миг и прошел мимо Доус, чуть ли не  вплотную  к  Морелу.  Пол
глянул, увидел темные карие глаза,  горящие,  полные  ненависти  и  притом
усталые.
   - Кто это был? - спросил он Клару.
   - Бакстер, - ответила она.
   Пол снял руку с ее плеча и обернулся,  словно  вновь  отчетливо  увидел
человека, идущего навстречу. Доус  по-прежнему  держался  прямо,  на  ходу
плечи расправлены, голова вскинута; и, однако,  взгляд  был  ускользающий,
подозрительный,  словно  ему  хотелось  пройти  мимо  людей  незамеченным,
украдкой дознаться, что каждый о нем думает. Казалось, и  руки  его  хотят
спрятаться. Одежда на нем старая, брюки порваны на колене, и платок на шее
грязный; но шапка все так же лихо  надета  набекрень.  Увидев  его,  Клара
почувствовала себя виноватой. Прочла в его лице усталость,  безнадежность,
и ей стало больно, и оттого всколыхнулась ненависть к нему.
   - Неважный у него вид, - сказал Пол.
   Однако нотка сострадания в его голосе прозвучала  как  упрек,  и  Клара
ожесточилась.
   - Это вылезла наружу его грубая душа, - сказала она.
   - Ты его ненавидишь? - спросил Пол.
   - Вот ты говоришь - женщины жестокие, - сказала Клара, - знал бы ты, до
чего жестоки мужчины с их тупой силой. Они просто не знают, что  на  свете
существует женщина.
   - Неужели и я такой? - спросил он.
   - Нет, - ответила она.
   - Неужели я не знаю о твоем существовании?
   - Обо мне-то ты ровно ничего не знаешь, - с горечью сказала она, -  обо
мне - ничего!
   - Не больше, чем знал Бакстер? - спросил Пол.
   - Пожалуй, даже меньше.
   Он был озадачен, беспомощен, зол. Вот она идет, неведомая ему, хотя они
такое испытали вместе.
   - Зато уж ты меня прекрасно знаешь, - сказал Пол.
   Клара не ответила.
   - А Бакстера ты знала так же хорошо, как меня? - спросил он.
   - Он бы мне этого не позволил, - сказала она.
   - А я позволил тебе узнать меня?
   - Мужчины этого не желают. По-настоящему они не подпускают нас к  себе,
- сказала она.
   - А я тебя разве не подпустил?
   - Подпустил, - медленно ответила она. - Но сам ко мне так и не подошел.
Ты не можешь вылезти из своей скорлупы, не можешь. Бакстеру это  удавалось
лучше.
   Пол призадумался. Он злился на Клару,  что  она  отдавала  предпочтение
Бакстеру.
   - Сейчас, когда Бакстер уже не твой, ты начинаешь его ценить.
   - Нет, я только вижу теперь, чем он от тебя отличается.
   Но Пол чувствовал, она им недовольна.
   Однажды вечером, когда они полями возвращались домой,  она  задала  ему
вопрос, который его ошарашил:
   - Как по-твоему, эта... ну, сексуальная сторона... она важна?
   - То есть самый акт?
   - Да. Это для тебя хоть сколько-нибудь важно?
   - Как же это можно разделить? - сказал Пол. - Тут завершение  всего.  В
нем находит наивысшее выражение вся наша близость.
   - Для меня не так, - сказала она.
   Пол  смолчал.  В  душе  вспыхнула  ненависть.  Стало  быть,  Клара   не
удовлетворена им даже в том, в чем, казалось ему,  они  как  нельзя  лучше
подходят друг другу. Значит, чересчур он ей верил.
   - У меня такое чувство, будто ты мне не принадлежишь и будто ты  берешь
не меня... - медленно договорила Клара.
   - А кого же?
   - Просто ты берешь что-то для себя.  Было  прекрасно,  и  потому  я  не
решалась об этом думать. Но я ли тебе нужна или это "что-то"?
   Опять Пол чувствовал себя  виноватым.  Неужели  он  забывает  о  Кларе,
просто берет женщину? Но ведь это уже излишние тонкости.
   - Когда Бакстер был  со  мной,  по-настоящему  со  мной,  я  и  вправду
чувствовала, он весь мой, - сказала она.
   - И это было лучше?
   - Да, да. В этом была большая полнота. Хотя ты дал мне больше, чем  дал
он за всю нашу с ним жизнь.
   - Или мог дать.
   - Да, пожалуй. Но себя ты никогда мне не отдаешь.
   Пол сердито нахмурился.
   - Когда я начинаю тебя любить, я взлетаю, как лист на ветру.
   - И забываешь обо мне, - докончила Клара.
   - Значит, такие минуты для тебя ничто? - спросил он, каменея от  горечи
и боли.
   - Нет, что-то в них есть.  И  иногда  ты  увлекаешь  меня  за  собой...
сразу... и... за это я готова на тебя молиться... но...
   - Обойдемся без "но", - сказал он, загораясь и осыпая ее поцелуями.
   Клара безмолвно покорилась.
   Пол сказал правду. Обычно, когда он любил ее, сила чувства все увлекала
за собой - разум, душу, плоть - как Трент бесшумно увлекает своим течением
водовороты и все сплетенья и переплетенья струй. Постепенно разные  мелкие
упреки  и  чувствица  исчезали,  а  с  ними  и  мысль,   все   подхватывал
стремительный поток. И сам он был уже не мужчина,  способный  мыслить,  но
воплощение властного инстинкта. Кисти обращались в живые  существа,  руки,
ноги, тело обретали собственную жизнь и сознание и, не властные его  воле,
жили сами по себе. И казалось, могучие зимние  звезды,  как  и  он,  полны
жизни. В нем и в звездах бушевало одно и то же пламя, и  та  же  радостная
сила, что не давала склониться папоротнику у его лица, наполняла крепостью
его тело. Будто и его,  и  звезды,  и  темные  травы,  и  Клару  подхватил
исполинский язык пламени и рвется все дальше и ввысь. Все подле него вдруг
оживало, но было покойно, совершенно по сути своей и  с  ним  заодно.  Это
поразительное  спокойствие  каждой  частицы  бурного   круговорота   жизни
казалось высочайшим блаженством.
   И Клара понимала, именно это  привязывает  к  ней  Пола,  и  безоглядно
доверялась страсти. Но слишком часто страсть не оправдывала  ее  ожиданий.
Лишь  изредка  они  достигали  высоты  той  ночи,  когда  кричали  чибисы.
Постепенно некоторое привычное напряжение стало портить  их  любовь,  или,
бывало, чудесные мгновенья наступали для каждого порознь и не было уже той
полноты. И потому казалось, Пол предается любви один; часто оба сознавали,
что встреча не оправдала их надежд, оказалась не такой, как хотелось.  Пол
уходил с мыслью, что в этот вечер между ними лишь образовалась трещинка. В
их любви появлялось все больше привычности, лишенной чудесного очарования.
Постепенно они стали вводить новшества, чтобы хоть отчасти вернуть чувство
полноты. Они пристраивались близко, опасно близко к реке, так  что  черные
воды едва не касались лица Пола, и это возбуждало, или  предавались  любви
на окраине города в  ложбинке  под  забором,  огораживающим  дорожку,  где
иногда кто-нибудь проходил, и слышно было, как близятся шаги, и,  кажется,
ощущалось, как отзывается на них земля, и слышались разговоры  прохожих  -
странные  пустяки,  не  предназначенные  для  чужих  ушей.  А  после,  оба
пристыженные, невольно  отдалялись  друг  от  друга.  Он  стал  ее  слегка
презирать, будто она это заслужила!
   Однажды поздним вечером Пол простился с Кларой и решил  лугами  идти  к
Дейбрукской станции. Было совсем темно, и, хотя давно уже наступила весна,
казалось, вот-вот пойдет снег. До поезда оставалось  маловато  времени,  и
Морел заспешил. Город кончается почти внезапно, на  краю  крутого  обрыва;
дома с желтыми огоньками стоят здесь лицом к лицу с тьмой. Пол  перешагнул
через приступку  живой  изгороди  и  сбежал  по  откосу,  в  луга.  Среди,
фруктовых деревьев теплым светом сияло окно фермы. Пол оглянулся.  Позади,
на краю откоса, чернели  на  фоне  неба  дома,  будто  дикие  звери,  и  с
любопытством вглядывались во тьму желтыми глазами. Это сам город, свирепый
и нескладный, вглядывался в облака за спиною Пола. Что-то шевельнулось под
ивами у пруда. Было слишком темно, не разобрать, кто там.
   Пол подошел уже к следующей живой изгороди и тут  заметил,  что  к  ней
кто-то прислонился. Человек этот посторонился.
   - Добрый вечер! - сказал он.
   - Добрый вечер! - не глядя на него, ответил Морел.
   - Пол Морел? - спросил человек.
   И Пол узнал Доуса. Тот заступил ему дорогу.
   - Попался, а? - сказал он с запинкой.
   - Я опоздаю на поезд, - сказал Пол.
   Лица Доуса он не видел. Когда тот  говорил,  казалось,  у  него  стучат
зубы.
   - Теперь ты у меня получишь, - сказал Доус.
   Морел попытался пройти; Доус стал перед ним.
   - Скинешь, что ль, пальто, - спросил Доус, - или на него и ляжешь?
   Пол испугался, не спятил ли тот.
   - Но я не умею драться, - сказал он.
   - Ну и ладно, - отозвался Доус, и не успел Морел  опомниться,  как  его
отбросил назад удар в лицо, и он едва удержался на ногах.
   В глазах у него потемнело. Уклоняясь от нового удара, он сорвал с  себя
пальто, пиджак и швырнул их на Доуса. Тот свирепо выругался. Морел остался
в одной рубашке, разъяренный, был теперь начеку. Все тело  его  сжалось  в
кулак. Драться он не умеет, значит, надо пустить в ход соображенье.  Доуса
теперь он различал и в темноте, всего  лучше  видел  грудь  рубашки.  Доус
споткнулся об одежду Пола, потом кинулся на него. Губы  молодого  человека
были разбиты в кровь. И отчаянно хотелось дать в зубы противнику, хотелось
мучительно! Он рванулся через приступку, Доус полез за ним, и - раз! - Пол
двинул его в зубы. И  даже  вздрогнул  от  удовольствия.  Сплевывая,  Доус
медленно приближался, Пол струхнул; он повернулся назад, к изгороди, хотел
стать на приступку. Вдруг невесть  откуда  на  него  обрушился  чудовищный
удар, прямо в ухо,  и,  беспомощный,  он  опрокинулся  наземь.  Он  слышал
тяжелое дыхание Доуса, будто дышал дикий зверь;  потом  Доус  пнул  его  в
колено, и такая боль пронзила Пола, что он  вскочил  и  слепо  кинулся  на
врага. Тот бил его, пинал, но теперь Пол не чувствовал боли.  Точно  дикая
кошка, он вцепился в Доуса, который был крупней его, и,  наконец,  потеряв
присутствие духа, тот рухнул наземь. С ним свалился и Пол. Не помня  себя,
бессознательно схватил противника за горло и прежде, чем в ярости  и  муке
Доус вырвался, Пол обмотал кулаки шарфом и костяшками пальцев надавил тому
на горло. Он не думал, не чувствовал, один лишь инстинкт  владел  им.  Его
тело, такое неожиданно сильное, вдавилось в сопротивляющееся  тело  Доуса,
ни единый мускул не расслабился. Пол ничего не сознавал, тело само убивало
другого человека. Чувства и разум молчали. Он лежал, крепко  прижавшись  к
врагу, тело приспособилось к единственной цели - задушить  его,  в  нужную
минуту, безмолвно,  настойчиво,  неизменно,  с  той  именно  силой,  какая
требовалась, оно сопротивлялось попыткам врага освободиться, и оттого, что
попытки освободиться становились все  яростней,  все  неистовей,  костяшки
пальцев вдавливались еще глубже. Все крепче вжималось тело  Пола  в  чужое
тело, точно винт, что постепенно увеличивает давление,  и  наконец  что-то
сломлено.
   Тут-то Пол разом  ослабил  напор,  удивление  и  недоброе  предчувствие
захлестнули его. Доус поддавался. Морел осознал, что  творит,  и  во  всем
теле вспыхнула боль; он совершенно растерялся. Внезапно  Доус  опять  стал
бешено сопротивляться. И вот руки Пола выкручены, вырваны из опутавшего их
шарфа,  и  он,  беспомощный,  отброшен  в  сторону.  Он  слышит   хриплое,
прерывистое дыхание противника, но, ошеломленный,  не