л мальчик.
   - Да не бойся, никуда он не денется.
   - А вдруг не вернется? - со слезами спросила Энни.
   И вместе с Уильямом она забилась  в  угол  дивана,  они  сидели  там  и
плакали. А миссис Морел рассмеялась.
   - Дурачки вы мои! - воскликнула она. - Еще нынче вечером его увидите.
   Но  дети  были  безутешны.   Смеркалось.   Миссис   Морел,   охваченная
усталостью, забеспокоилась. Она говорила себе,  какое  облегчение  никогда
больше не видеть Уолтера; но и тревожно было - ведь у нее на  руках  дети;
да и чувствовала она, что внутренне еще  связана  с  ним,  не  готова  его
отпустить. И втайне отлично знала, нет, не может он уйти.
   Когда она пошла в сарай в конце огорода за углем,  что-то  помешало  ей
открыть дверь. Она посмотрела. За дверью лежал в темноте синий  узел.  Она
присела на большой кусок угля и рассмеялась. И каждый раз, как взглядывала
на него - такой большой и, однако, такой  постыдный,  сунутый  в  угол  за
дверь, с повисшими концами платка, будто удрученно  опущенными  ушами,  ее
опять разбирал смех. На душе полегчало.
   Миссис Морел ждала. Она знала, денег  у  него  нет,  так  что  если  он
задержится в пивной, его долг возрастет. Она так устала от него...  устала
до смерти. Ему не хватило мужества, даже чтоб вынести со двора свой узел.
   Она сидела и раздумывала, и около девяти  он  отворил  дверь  и  вошел,
жалкий, но при этом угрюмый. Она ни слова ему не сказала. Он снял  куртку,
плюхнулся в кресло и начал стаскивать башмаки.
   - Чем снимать башмаки, ты  бы  сперва  принес  свой  узел,  -  спокойно
сказала она.
   - Скажи спасибо, что я нынче вернулся, - сказал он  угрюмо  и  поглядел
исподлобья, стараясь, чтоб это прозвучало повнушительней.
   - Да куда бы ты пошел? Ты и узел-то свой не решился вынести со двора, -
сказала миссис Морел.
   Таким он выглядел дураком, она даже и сердиться на него  не  могла.  Он
все стаскивал башмаки, готовился ко сну.
   - Не знаю, что у тебя там в синем платке, но если ты его не  принесешь,
его утром притащат в дом дети, - сказала она.
   Услыхав это, он встал, вышел во двор, через минуту вернулся и, не глядя
в сторону жены, прошел  через  кухню  и  поспешно  поднялся  по  лестнице.
Увидев, как он с узлом в руках торопливо проскользнул в дом, миссис  Морел
посмеялась про себя, но горько ей было - ведь прежде она его любила.



3. ОТХОД ОТ МОРЕЛА - СРАЖЕНЬЕ ЗА УИЛЬЯМА

   Следующую неделю Морел был просто невыносим. Подобно всем углекопам, он
был большой поклонник лекарств, за которые, как ни странно,  часто  платил
сам.
   - Уж и лексиру мне жалеешь, - сказал он. - Чего  ж  такое  делается,  в
нашем доме и глотнуть ничего нету.
   Так что миссис Морел  купила  ему  эликсир  с  купоросом,  его  любимое
первейшее лекарство. И он приготовил себе кувшин полынного чаю. На чердаке
у него были подвешены  пучки  сухих  трав:  полынь,  рута,  шандра,  цветы
бузины, неврачница,  алтей  лекарственный,  иссоп,  одуванчик  и  василек.
Обычно на полке в камине стоял кувшин с тем или иным отваром, и Морел  пил
его, не жалея.
   - Красота! - сказал он, отпив полынного чая и чмокая губами. - Красота!
- И стал уговаривать детей отведать.
   - Это получше всякого там вашего чаю или какава, - заверял он.  Но  они
не соблазнялись.
   На сей раз, однако, несмотря на пилюли, на эликсир, на все  его  травы,
"в башке стукотали молотки". У него было воспаление мозга. С того дня, как
они с Джерри ходили в Ноттингем и он  поспал  на  земле,  он  уже  не  был
по-настоящему здоров. С тех пор он пил и буйствовал. Сейчас он чувствовал,
что расхворался всерьез, и миссис Морел пришлось за ним ухаживать. Больной
он был самый что ни на есть несносный. Но наперекор всему и независимо  от
того, что он был кормилец семьи, она уж никак  не  хотела  его  смерти.  И
какой-то частью своего существа все еще тянулась к нему.
   Соседки были к ней на редкость добры: то одна,  то  другая  забирали  к
себе детей покормить,  то  одна,  то  другая  хозяйничала  внизу  в  доме,
кто-нибудь днем приглядывал за  малышом.  Но  все  равно  бремя  оказалось
тяжкое. Соседки помогали не каждый день. И  тогда  приходилось  нянчить  и
малыша и мужа,  убирать,  стряпать,  со  всем  справляться  самой.  Совсем
измученная, она, однако, делала все, что требовалось.
   И денег кое-как хватало. Она получала семнадцать шиллингов в неделю  от
общества взаимопомощи, к тому же каждую пятницу Баркер или другой  Морелов
приятель откладывали долю прибыли их забоя для жены Морела. Соседки варили
бульоны, давали яйца и прочие необходимые больному мелочи. Не помогай  они
ей так щедро в ту пору, миссис Морел пришлось бы залезть в долги, и это бы
ее доконало.
   Шли недели. И Морелу, почти вопреки  надежде,  полегчало.  У  него  был
крепкий организм, и как только он стал поправляться, дело быстро пошло  на
лад. Скоро он  уже  слонялся  по  дому.  За  время  болезни  жена  малость
избаловала его. Теперь ему хотелось, чтобы она и дальше вела себя так  же.
Он часто прикладывал руку к голове, распускал  губы,  прикидываясь,  будто
его мучают  боли.  Но  провести  ее  не  удавалось.  Поначалу  она  просто
улыбалась про себя. Потом резко его отчитала:
   - Господи, да нельзя ж быть таким плаксой.
   Это его все-таки задело, но он по-прежнему притворялся больным.
   - Не строй из себя балованое дитятко, - отрывисто сказала жена.
   Он возмутился и как мальчишка  вполголоса  выругался.  И  пришлось  ему
заговорить обычным тоном и перестать хныкать.
   Однако на какое-то время в доме воцарился мир. Миссис Морел  относилась
к мужу терпимей, а он, словно ребенок, зависел от  нее,  и  ему  это  было
приятно. Ни он, ни она не понимали, что теперь она  терпимей,  оттого  что
меньше любит. Как-никак он до сих пор ее муж, ее мужчина. Она чувствовала:
все, что происходит с ним, так или иначе касается и ее.  От  него  зависит
вся ее жизнь.  Любовь  к  нему  убывала  очень  постепенно,  но  неуклонно
убывала.
   Теперь, с рождением третьего ребенка, ее существо  больше  не  тянулось
беспомощно  к  мужу,  но  подобно  слабеющему,  едва  достигающему  берега
приливу, отступало все дальше. Она уже едва ли желала его.  И  отдалившись
от него, почти уже  не  чувствуя  его  частью  ее  самой,  а  лишь  частью
жизненных  обстоятельств,  она  не  так  близко  к  сердцу  принимала  его
поведение и могла оставить его в покое.
   В тот год жизнь словно запнулась, и смутная тоска бередила душу Морела,
будто для него наступила осень. Жена отвергла его, не  без  сожаления,  но
решительно; отвергла и теперь черпала и любовь и жизнь в детях. С этих пор
он уже не очень-то много для нее значил  -  опустевшая  оболочка  прежнего
зерна.  Молча,  неохотно  он  наполовину  с  этим  согласился  и,  подобно
множеству мужчин, уступил место детям.
   Пока Уолтер выздоравливал, а между  ними  все  уже  было  кончено,  оба
попытались вернуться к тем  отношениям,  которые  связывали  их  в  первые
месяцы брака. Он сидел дома, и когда дети уходили спать, а она шила -  она
все шила на руках, и его рубашки и всю  детскую  одежду,  -  он  читал  ей
газету, медленно примеривался к словам и  наконец  выговаривал  их,  точно
метал кольца в цель. Часто она его поторапливала, угадывая фразу  наперед.
И он униженно повторял ее слова.
   Случалось, они сидели молча, и странное то было молчание.  Чуть  слышно
было, как быстро, легко протыкает ткань игла в руках жены, попыхивал дымом
муж, горячо шипела решетка, когда он сплевывал в  камин.  В  такие  минуты
мысли миссис Морел обращались к Уильяму. Мальчик подрастал. Был уже первым
в классе, и учитель говорил, он в  школе  самый  способный  парнишка.  Сын
представлялся ей мужчиной, молодым,  полным  сил,  и  для  нее  мир  снова
озарялся светом.
   А Морел сидел совсем один, думать ему было  не  о  чем,  и  становилось
как-то не по себе. Душа его на свой лад, слепо, тянулась  к  жене,  но  та
была  недосягаема.  Он  ощущал  некий  душевный  голод,  пустоту   внутри.
Беспокойно ему было, тревожно. Скоро становилось душно,  невтерпеж,  нечем
было дышать, и это ощущение передавалось  жене.  Когда  они  хоть  недолго
бывали вдвоем, им не хватало воздуха. И он шел спать,  а  она  с  радостью
оставалась одна, работала, думала, жила.
   Меж Тем у нее снова должен был  появиться  ребенок,  плод  этой  мирной
передышки и нежности между отдаляющимися друг от  друга  родителями.  Полу
было семнадцать месяцев, когда родился этот четвертый  ребенок.  Это  тоже
был мальчик, пухленький, бледный, тихий, с мрачными синими глазами и опять
с причудливо, слегка нахмуренными бровями. Был он белокурый и  крепенький.
Узнав, что она в положении,  миссис  Морел  огорчилась  из-за  соображений
материальных и оттого, что не любила мужа, но не из-за самого ребенка.
   Его назвали Артуром. Очень он был хорошенький, с копной золотых кудрей,
и с самого начала всем предпочитал отца. Миссис Морел радовалась,  что  он
любит отца. Стоило ему заслышать отцовы шаги, и он тотчас протягивал  руки
и радостно гукал. И если Морел оказывался в хорошем настроении,  он  сразу
же отзывался своим громким, густым голосом:
   - Ну что, мой красавец? Сейчас, сейчас к тебе приду.
   И как только он снимал шахтерскую фуфайку,  миссис  Морел  заворачивала
дитя в фартук и отдавала отцу.
   - Ну, на что он похож! - восклицала она иной раз, отбирая малыша,  лицо
которого было перепачкано от отцовских  поцелуев  и  тетешканья.  И  Морел
весело смеялся.
   - Мой ягненочек - маленький углекоп! - восклицал он.
   И  эти  минуты,  когда  малыш  примирял  ее  с   отцом,   были   теперь
счастливейшими в ее жизни.
   Меж тем Уильям все рос -  высокий,  сильный,  бойкий,  тогда  как  Пол,
всегда довольно хрупкий и тихий, оставался худеньким и как тень семенил за
матерью. Обычно живой и внимательный, он иногда  впадал  в  уныние.  Тогда
мать находила трех-четырехлетнего мальчика на диване, в слезах.
   - Что  случилось?  -  спрашивала  она  и  не  получала  ответа.  -  Что
случилось? - настаивала она, начиная сердиться.
   - Не знаю, - всхлипывал малыш.
   Тогда она пыталась вразумить его  или  развлечь,  но  тщетно.  В  таких
случаях она приходила в  отчаянье.  Тогда  отец,  всегда  нетерпеливый,  с
криком вскакивал со стула:
   - Пускай замолчит, не то я выбью из него дурь.
   - Только посмей, - холодно говорила мать. И  уносила  малыша  во  двор,
усаживала в детский стульчик и говорила: - Теперь плачь, горе ты мое!
   И  там  он  либо  заглядится  на  бабочку  на  листьях   ревеня,   либо
поплачет-поплачет да и уснет. Приступы эти  бывали  нечасто,  но  омрачали
сердце матери, и она обращалась с Полом иначе, чем с другими детьми.
   Вдруг однажды поутру, когда она смотрела в долину Низинного в  ожидании
молотильщика, кто-то ее окликнул. Оказалось, это коротышка миссис Энтони в
неизменном коричневом плисовом платье.
   - Слышьте, миссис Морел, хочу сказать вам словечко про вашего Уилли.
   - Вот как? - отозвалась миссис Морел. - Что такое случилось?
   - Раз парень кинулся на другого парня и рубаху ему  изодрал,  надо  его
поучить, - сказала миссис Энтони.
   - Ваш Элфрид не моложе моего Уильяма, - сказала миссис Морел.
   - Хоть бы и так, а все одно, по какому такому праву он ухватил моего за
ворот да и разодрал вчистую.
   - Ну, я своих ребят не порю, - сказала миссис Морел, - а и  порола  бы,
сперва послушала бы, что они сами скажут.
   - Получали б хорошую выволочку, может, были б  получше,  -  огрызнулась
миссис Энтони. - Вон ведь до чего дошло, нарочно воротник изодрал...
   - Уж, наверно, не нарочно, - сказала миссис Морел.
   - Выходит, я вру! - закричала миссис Энтони.
   Миссис Морел пошла прочь, закрыла  за  собой  калитку.  А  когда  взяла
кружку с закваской, рука у нее дрожала.
   - Вот погодите, ваш  хозяин  узнает,  -  крикнула  ей  вдогонку  миссис
Энтони.
   В обед, когда Уильям покончил с едой и собрался  опять  уходить  -  ему
было уже одиннадцать, - мать сказала:
   - Ты за что разорвал Элфриду Энтони воротник?
   - Когда это я порвал ему воротник?
   - Когда, не знаю, но его мать говорит, ты разорвал.
   - Ну... вчера... но он был уже рваный.
   - Но ты порвал еще больше.
   - Ну, мы играли в орехи, и я  попал  семнадцать  раз...  и  тогда  Элфи
Энтони говорит:

   Адам и Ева и Щипни
   Пошли купаться,
   Возьми вдвоем и утони,
   Кто ж спасся?

   - Я и говорю: "Щипни", и щипнул его, а он разозлился, схватил мою  биту
и бежать. Ну, я за ним, поймал его, а он увернулся, воротник  и  порвался.
Зато я отобрал свою биту.
   Уильям вытащил из кармана старый почерневший каштан на  веревочке.  Эта
старая бита попала в семнадцать  других  бит  на  таких  же  веревочках  и
разбила их. Конечно же, мальчик гордился своей испытанной битой.
   - И все-таки, сам знаешь, ты  не  имел  права  рвать  его  воротник,  -
сказала мать.
   - Ну, мама! - возразил Уильям. - Я ж не хотел... воротник  был  старый,
резиновый и все равно рваный.
   - В другой раз будь поосторожней, - сказала мать. -  Я  бы  не  хотела,
чтобы с оторванным воротником пришел ты.
   - Вот еще, я ж не нарочно.
   От ее упреков ему стало не по себе.
   - Ну ладно... но будь поосторожней.
   Уильяма как ветром сдуло, он был доволен, что ему не попало.  И  миссис
Морел, которая терпеть не могла любые осложнения с соседями, подумала, что
все объяснит миссис Энтони и делу конец.
   Но в тот вечер Морел вернулся с шахты мрачнее тучи. Он стоял в кухне  и
сердито озирался, но сперва ничего не говорил.
   - А где это Уилли? - спросил он наконец.
   -  Он-то  зачем  тебе  понадобился?  -  спросила  миссис   Морел,   уже
догадавшись.
   - Он у меня узнает, только доберусь до него, - сказал Морел, со  стуком
поставив на кухонный шкафчик свою фляжку.
   - Похоже, тебя перехватила миссис Энтони  и  наплела  насчет  воротника
своего Элфи, - не без насмешки сказала миссис Морел.
   - Не важно, кто меня перехватил, - сказал Морел. - Вот перехвачу нашего
и пересчитаю ему кости.
   - Ну куда это годится, - сказала миссис Морел. -  Злая  ведьма  невесть
что тебе наболтала, а ты и рад напуститься на родных детей.
   - Я его проучу! - сказал Морел. - Чей он  ни  есть,  нечего  ему  чужие
рубахи драть да рвать.
   - Драть да рвать! - повторила миссис Морел. - Элфи забрал его биту, вот
Уильям и погнался за ним, тот увернулся, Уильям нечаянно и ухватил его  за
воротник... Элфи и сам бы так его ухватил.
   - Знаю! - угрожающе крикнул Морел.
   - Ну да, знал еще раньше, чем тебе сказали, - съязвила жена.
   - Не твое дело! - бушевал Морел. - Я отец, вот и учу уму-разуму.
   - Хорош отец, - сказала миссис Морел, -  наслушался  крикливой  бабы  и
готов выпороть родного ребенка.
   - Я отец! - повторил Морел.
   И не сказал больше ни слова, сидел и накалялся.  Вдруг  вбежал  Уильям,
крикнул с порога:
   - Можно мне чаю, мам?
   - Сейчас получишь кой-чего другого! - заорал Морел.
   - Не шуми, муженек, - сказала миссис Морел, - на тебя смотреть смешно.
   - Сейчас так его отделаю, посмеешься! - заорал Морел, вскочил и  грозно
уставился на сына.
   Уильям, для своих лет рослый, но чересчур впечатлительный, побледнел  и
с ужасом смотрел на отца.
   - Беги! - приказала сыну миссис Морел.
   Мальчик так растерялся, что не мог сдвинуться с места.  Внезапно  Морел
сжал кулак и пригнулся.
   - Я ему покажу "беги"! - как сумасшедший заорал он.
   - Что? - воскликнула миссис Морел, задохнувшись от гнева. - Не  тронешь
ты его из-за того, что она наговорила, не тронешь!
   - Не трону? - заорал Морел. - Не трону?
   И, зло глядя на мальчика,  метнулся  к  нему.  Миссис  Морел  кинулась,
встала между ними, подняла кулак.
   - Не смей! - крикнула она.
   - Чего? - заорал муж, на миг ошарашенный. - Чего?
   Миссис Морел круто обернулась к сыну.
   - Беги из дому! - в ярости приказала она.
   Повинуясь властному окрику, мальчик вмиг повернулся и был таков.  Морел
рванулся к двери, но опоздал. Он пошел  назад,  под  слоем  угольной  пыли
бледный от бешенства. Но теперь жена окончательно вышла из себя.
   - Только посмей! - громко сказала она,  голос  ее  зазвенел.  -  Только
посмей пальцем его тронуть! Потом всю жизнь будешь жалеть.
   И он испугался жены. И хоть ярость в нем накипала, он сел.


   Когда дети подросли и их  можно  было  оставлять  одних,  миссис  Морел
вступила  в  Женское  общество.  То  был  небольшой   женский   клуб   при
Товариществе  оптовой  кооперативной  торговли,  и  собирались  женщины  в
понедельник вечером в длинной комнате над бакалейной  лавкой  бествудского
кооператива. Предполагалось, что они  обсуждают,  как  сделать  кооператив
доходнее, и другие насущные дела. Иной  раз  миссис  Морел  что-нибудь  им
докладывала. И  детям  странно  было  видеть,  как  их  вечно  занятая  по
хозяйству мать сидит и быстро пишет, раздумывает, заглядывает в  книжки  и
опять пишет. В эти минуты они особенно глубоко ее уважали.
   Общество им нравилось. Только к нему они и не ревновали мать -  отчасти
потому,  что  видели  -  для  матери  это  удовольствие,   отчасти   из-за
удовольствий, которые перепадали им. Кое-кто из  враждебно  настроенных  к
Обществу мужей, по мнению которых  их  жены  стали  слишком  независимыми,
называл его  "воняй-болтай",  иными  словами  "сборище  сплетниц".  Оно  и
правда, глядя на свои семьи, сравнивая свою жизнь с установками  Общества,
женщины могли роптать. А углекопы, поняв, что у их  жен  появились  новые,
собственные мнения, недоумевали. Обычно вечером в понедельник миссис Морел
приносила множество новостей,  и  детям  нравилось,  когда  к  возвращению
матери дома оказывался Уильям, ему она чего только не рассказывала.
   Потом, когда Уильяму исполнилось тринадцать, она устроила его в контору
Кооператива. Был он  очень  толковый  парнишка,  прямодушный,  с  довольно
резкими чертами лица и синими глазами истинного викинга.
   - С чего это мать надумала определять его в сидельцы? - сказал Морел. -
Знай, будет штаны  протирать,  а  заработает  всего  ничего.  Сколько  ему
положили для начала?
   - Сколько для начала - не важно, - ответила миссис Морел.
   - Ну, ясно! Возьми я его с собой в  шахту,  он  сразу  станет  получать
добрых десять шиллингов в неделю. А только я  уж  знаю,  по  тебе,  пускай
лучше сидит день-деньской на табуретке за шесть шиллингов, чем  пойдет  за
десять шиллингов со мной в шахту.
   - В шахту он не пойдет, - сказала миссис Морел, - и хватит об этом.
   - Выходит, мне годилось, а ему не годится.
   - Твоя мамаша отправила тебя в шахту двенадцати лет, а вот я  со  своим
мальчиком так поступать не намерена.
   - В двенадцать! Еще и поране!
   - Ну, это все равно, - сказала миссис Морел.
   Она очень гордилась сыном. Он  поступил  на  вечерние  курсы  и  изучал
стенографию, так что когда ему исполнилось шестнадцать, у  них  в  конторе
лишь один служащий превосходил его в искусстве стенографии и счетоводства.
Потом  он  сам  стал  преподавать  на  вечерних  курсах.  Но   был   такой
вспыльчивый, что спасало его только добродушие и большой рост.
   Уильям не чуждался никаких мужских занятий -  занятий  благопристойных.
Бегал быстрее ветра. Двенадцати лет получил первый приз  за  состязание  в
беге: стеклянную чернильницу в форме наковальни. Она гордо красовалась  на
буфете и доставляла миссис Морел огромное удовольствие. Сын  участвовал  в
состязании ради нее. Он примчался домой со своим призом  и  едва  переводя
дыхание крикнул: "Мама, смотри!" То была ее первая истинная  награда.  Она
приняла ее как королева.
   - Какая прелесть! - воскликнула она.
   Со временем Уильям становился честолюбив. Все свои  деньги  он  отдавал
матери.  Когда  он  зарабатывал  четырнадцать  шиллингов  в  неделю,   она
возвращала ему два шиллинга на карманные расходы, и так как он не пил,  он
чувствовал себя богачом. Он водил компанию с бествудской чистой  публикой.
По положению в городке выше всех стоял