замкнутость,  выражение  безмерного  одиночества  в  ее  неделями   упрямо
стиснутых губах. Прежде, если ей бывало легче, она говорила о муже. Теперь
он ей стал ненавистен. Она его не простила. Не выносила  его  присутствия.
Некоторые воспоминания, самые для нее горькие, с такой силой ожили в  ней,
что она не сдержалась и рассказала сыну.
   Пол чувствовал, его внутренний мир мало-помалу разрушается. Нередко  на
глаза вдруг навертывались слезы. Он бежал к станции, а  слезы  скатывались
на дорогу. Нередко он не мог продолжать работу. Перо застывало в руке.  Он
забывался, уставясь в одну точку. А когда приходил  в  себя,  его  мутило,
руки и ноги дрожали. Он ни разу не задумывался, что же это с ним творится.
Разум не пытался ни разобраться в этом, ни понять. Пол просто покорялся  и
закрывал на все глаза; пусть идет как идет.
   Мать вела себя так же. Она думала о боли, о морфии, о  завтрашнем  дне;
но едва ли когда-нибудь о смерти. Она знала, это приближается. Ничего  тут
не поделаешь. Но не станет она ни  унижаться,  ни  мириться  с  этим.  Как
слепую, с крепко сжатыми губами и невидящим взглядом, ее толкали к дверям.
Проходили дни, недели, месяцы.
   Иногда, в солнечный послеполуденный час, она казалась почти счастливой.
   - Я стараюсь думать о славных временах... когда мы ездили в  Мейблторп,
и в залив Робин Гуда, и в Шэнклин,  -  сказала  она.  -  Ведь  не  каждому
удалось побывать в этих чудесных местах. Как там  чудесно!  Об  этом  я  и
стараюсь думать, а не о чем другом.
   А потом опять за весь вечер не вымолвит ни слова, молчит и  Пол.  Сидят
вдвоем, непреклонные, упрямые, безмолвные. Наконец он шел в  свою  комнату
лечь - и застывал в дверях будто парализованный, не в  силах  двинуться  с
места.  Сознание  выключалось.  Казалось,  неистовая   непостижимая   буря
опустошает его. Он стоял покорный, не задаваясь никакими вопросами.
   Наутро они опять были самими собой, хотя лицо у миссис Морел было серое
от морфия, а тело, казалось ей, сожжено дотла. Но все равно и  она  и  сын
бодрились. Зачастую, особенно если дома были Артур и Энни, Пол не  замечал
матери. С Кларой  он  виделся  редко.  Проводил  время  обычно  в  мужской
компании. Бывал при  этом  находчив,  деятелен,  оживлен;  а  потом  вдруг
бледнел, глаза на испуганном лице казались темней и лихорадочно  блестели,
и тогда приятели смотрели на него опасливо и недоверчиво. Иногда он шел  к
Кларе, но она была с ним холодна.
   - Прими меня! - говорил он просто.
   Изредка она соглашалась. Но ее одолевал страх. Что-то бывало тогда в их
близости, отчего она отдалялась от него, что-то  противоестественное.  Она
стала его пугаться. Он был такой тихий  и,  однако,  такой  странный.  Она
боялась того мужчины, который не был в эти минуты с  нею,  того,  которого
ощущала за этим мнимым возлюбленным; то был кто-то зловещий, и он вселял в
нее ужас. Теперь он ужасал ее. Словно ею овладевает преступник.  Он  хотел
ее, был с нею, а ей казалось, она попала в лапы самой смерти. И  лежала  в
ужасе. С ней был отнюдь не возлюбленный. И она почти ненавидела его. Потом
ненадолго в ней просыпалась нежность... Но жалеть его она не осмеливалась.
   Доус теперь был в санатории полковника Сили неподалеку  от  Ноттингема.
Пол навещал его там иногда, Клара очень редко. Между мужчинами  завязалась
своеобразная дружба. Доус поправлялся очень медленно, казалось,  он  очень
слаб, казалось, окончательно вверился Морелу.
   В начале ноября Клара напомнила Полу, что сегодня день ее рождения.
   - Я чуть не забыл, - сказал он.
   - По-моему, совсем забыл, - отозвалась она.
   - Нет. Может, поедем на субботу-воскресенье к морю?
   Поехали. Было холодно и довольно уныло. Клара ждала  от  него  тепла  и
нежности, а Пол едва помнил, что она рядом. В вагоне он смотрел в окно  и,
когда Клара  с  ним  заговорила,  вздрогнул.  Ни  о  чем  определенном  он
не-думал. Просто казалось, ничто для него не существует.
   Она попыталась пробиться к нему.
   - Что с тобой, милый? - спросила она.
   - Ничего! - сказал Пол. - Правда, эти крылья ветряных мельниц  какие-то
однообразные?
   Он сидел и держал ее за руку. Не мог он ни  разговаривать,  ни  думать.
Однако сидеть вот так, держа ее за  руку,  все  же  утешение.  Клара  была
недовольна и несчастна. Пол не с нею, она для него ничто.
   Позже, вечером, они сидели  в  песчаных  дюнах  и  смотрели  на  черное
мрачное море.
   - Она ни за что не сдастся, - спокойно сказал он.
   У Клары упало сердце.
   - Да, - согласилась она.
   - Умирать можно по-разному. Отцовская родня пугается, и  их  приходится
гнать из жизни на смерть, точно  скот  на  бойню,  тащить  за  шиворот.  А
материнскую родню подталкивают сзади шаг за шагом. Они упрямое племя и  не
хотят умирать.
   - Да, верно, - сказала Клара.
   - И она не хочет умирать. Не может.  На  днях  приходил  мистер  Рэншо,
священник. "Подумайте! - сказал он ей. - В ином мире  с  вами  будут  ваши
родители, и сестры, и сын". А она говорит: "Я давно живу без  них  и  могу
без них обойтись. Мне живые нужны, не мертвые". Она даже  и  теперь  хочет
жить.
   - Вот ужас! -  сказала  Клара,  слишком  испуганная,  чтобы  найти  еще
какие-то слова.
   - Она смотрит на  меня  и  хочет  со  мной  остаться,  -  безо  всякого
выражения продолжал Пол. - Такая  сильная  у  нее  воля,  и  кажется,  она
никогда не уйдет... никогда!
   - Не думай об этом! - вырвалось у Клары.
   - А ведь она была верующая... она и сейчас верующая...  но  что  толку.
Она просто не хочет сдаваться. И знаешь, в четверг я сказал: "Если бы  мне
суждено было умереть, мама, я бы умер. Я бы тогда захотел умереть". А  она
резко так говорит" "А я, думаешь, не хочу? Думаешь, когда захочешь,  тогда
и умрешь?"
   Голос ему изменил. Но он не заплакал, опять  заговорил,  только  теперь
уже совсем без выражения. Кларе хотелось убежать. Она огляделась.  Увидела
черный, отзывающийся на удары волн берег, и темное небо  придавило  ее.  В
ужасе она вскочила. Хотелось туда,  где  свет,  где  люди.  Хотелось  быть
подальше от Пола. Он сидел, понурясь, застыл неподвижно.
   - И я не хочу, чтоб она ела, - сказал Пол. - И она это знает.  Когда  я
ее спрашиваю: "Тебе поесть дать?", она прямо боится сказать  "да".  "Я  бы
выпила чашечку молока с пилюлей", -  говорит  она.  "Но  ведь  это  только
придаст тебе сил", - говорю. "Да, - чуть не кричит в ответ. - Но  когда  я
ничего не ем, меня гложет боль. Это невыносимо". И  я  иду  и  готовлю  ей
какую-нибудь еду. Это ее гложет рак. Хоть бы она умерла.
   - Пойдем! - грубо прервала Клара. - Я ухожу.
   Он пошел за ней в песчаной тьме. Он не владел ею в тот вечер. Казалось,
она для него и не существует. И Клара боялась его, и он был ей неприятен.
   В том же болезненном оцепенении вернулись  они  в  Ноттингем.  Пол  был
постоянно занят, постоянно что-то делал либо ходил по приятелям.
   В понедельник он отправился проведать Бакстера Доуса.  Вялый,  бледный,
тот поднялся навстречу и, протянув руку, поздоровался, другою ухватился за
стул.
   - Напрасно вы встали, - сказал Пол.
   Доус тяжело опустился на  кровать,  почти  подозрительно  уставился  на
Пола.
   - Чего зря тратить на меня время, - сказал он. - Делать тебе,  что  ли,
больше нечего.
   - Мне хотелось прийти, - сказал Пол. - Нате-ка! Я принес вам конфет.
   Больной отодвинул их.
   - Суббота-воскресенье были не самые удачные, - сказал Морел.
   - А мамаша как? - спросил Доус.
   - Да все так же.
   - Я подумал, может, ей хуже, в воскресенье-то ты не пришел.
   - Я в Скегнессе был, - сказал Пол. - Хотел немного отвлечься.
   Темные глаза посмотрели на него  испытующе.  Казалось,  Доус  ждет,  не
решается спросить, в надежде, что ему скажут.
   - Я ездил с Кларой, - сказал Пол.
   - Так я и знал, - спокойно отозвался Доус.
   - Я ей давно обещал, - сказал Пол.
   - Живите как хотите, - сказал Доус.
   Это впервые между ними было открыто названо имя Клары.
   - Нет, - медленно отозвался Морел, - я ей надоел.
   Доус опять на него посмотрел.
   - С августа чувствую, она стала от меня уставать, - повторил Морел.
   Теперь обоим стало очень покойно друг с другом. Пол предложил сыграть в
шашки. Играли молча.
   - Когда мать умрет, я поеду за границу, - сказал Пол.
   - За границу! - повторил Доус.
   - Да. Мне моя работа не по душе.
   Игра продолжалась. Доус выигрывал.
   - В каком-то смысле мне надо будет начать сначала, - сказал  Пол.  -  И
вам, по-моему, тоже.
   Он съел одну из шашек Доуса.
   - Не знаю, где начинать, - сказал Доус.
   - Все само образуется, - сказал Морел. - Делать ничего  не  надо...  во
всяком случае... нет, не знаю. Дайте-ка мне тянучку.
   Мужчины сосали тянучки и начали вторую партию в шашки.
   - Отчего у тебя шрам на губе? - спросил Доус.
   Пол поспешно прикрыл губы ладонью, посмотрел в сад.
   - Свалился с велосипеда, - ответил он.
   Трясущейся рукой Доус передвинул шашку.
   - Не надо тебе было надо мной насмехаться, - сказал он совсем тихо.
   - Когда?
   - Тогда ночью на Вудбороуской дороге, когда вы с ней мимо прошли...  ты
еще обнимал ее за плечи.
   - Я вовсе над вами не смеялся, - сказал Пол.
   Доус не отрывал пальцев от шашки.
   - До той минуты, пока вы не прошли, я понятия не имел, что  вы  там,  -
сказал Морел.
   - На этом я и завелся, - очень тихо сказал Доус.
   Пол взял еще конфету.
   - Вовсе я не насмехался, - сказал он. - Разве что просто смеялся.
   Они кончили партию.
   В тот вечер Морел возвращался из Ноттингема пешком, просто  чтоб  убить
время. Над Булуэллом ярко-красными неровными пятнами обозначались  горящие
печи; черные тучи нависали, словно низкий потолок. Десять миль он шагал по
шоссе, меж двух темных плоскостей - неба  и  земли,  и  ему  казалось,  он
уходит из жизни. Но в конце пути ждала лишь комната больной. Сколько бы он
ни шел, хоть вечность, все равно только туда он и придет.
   Подходя к дому, он не чувствовал усталости, или не  понял,  что  устал.
Через луг он увидел в окне ее спальни пляшущий красный свет камина.
   Когда она умрет, сказал он себе, этот камин погаснет.
   Он тихонько снял башмаки и прокрался наверх.  Дверь  в  комнату  матери
была открыта настежь, на ночь мать все еще оставалась одна.  Пламя  камина
отбрасывало красные отблески на лестничную площадку. Неслышно,  как  тень.
Пол заглянул в дверной проем.
   - Пол! - прошептала мать.
   Казалось, опять у него оборвалось сердце. Он вошел, подсел к постели.
   - Как ты поздно! - прошептала она.
   - Не очень, - сказал Пол.
   - Что ты, который час? - голос ее прозвучал печально, беспомощно.
   - Еще только начало одиннадцатого.
   Он солгал, было около часу.
   - Ох! - сказала мать. - Я думала, позднее.
   И он понял невысказанное мученье ее нескончаемых ночей.
   - Не можешь уснуть, голубка? - спросил он.
   - Нет, никак, - простонала она.
   - Ничего, малышка! - нежно пробормотал он. -  Ничего,  моя  хорошая.  Я
полчасика побуду с тобой, голубка. Может, тебе полегчает.
   И он  сидел  у  ее  постели,  медленно,  размеренно  кончиками  пальцев
поглаживал ее лоб, закрытые глаза, утешал ее, в свободной руке  держал  ее
пальцы. Им слышно было дыхание тех, кто спал в соседних комнатах.
   - Теперь иди спать, - прошептала  мать,  успокоенная  его  руками,  его
любовью.
   - Уснешь? - спросил он.
   - Да, наверно.
   - Тебе полегче, малышка, правда?
   - Да, - ответила она, словно капризный, уже почти успокоенный ребенок.
   И опять тянулись дни, недели. С Кларой Пол теперь виделся совсем редко.
Но беспокойно искал помощи то у одного, то у другого и не находил.  Мириам
написала ему нежное письмо. Он пошел с ней повидаться. Когда  она  увидела
его, бледного, исхудавшего,  с  растерянными  темными  глазами,  ей  стало
бесконечно больно за него. Пронзила острая, нестерпимая жалость.
   - Как она? - спросила Мириам.
   - Все так же... так же! - ответил Пол. - Доктор говорит, она  долго  не
протянет, а я знаю, протянет. Она и до Рождества доживет.
   Мириам вздрогнула. Притянула его к себе, прижала к  груди  и  целовала,
целовала. Пол подчинился, но это была пытка. Не  могла  Мириам  зацеловать
его боль. Боль оставалась сама по себе, в одиночестве. Мириам целовала его
лицо, и кровь в нем забурлила, но душа оставалась сама по себе,  корчилась
в муках надвигающейся на мать смерти. А Мириам целовала его, и ласкала,  и
наконец невмоготу ему стало, он оторвался от нее. Не это ему  сейчас  было
нужно... совсем не это. А она подумала, что утешила его, помогла.
   Наступил декабрь, выпал снежок. Пол теперь все время был дома.  Сиделка
была им не по средствам.  Ухаживать  за  матерью  приехала  Энни.  Здешняя
сестра милосердия, которую все они любили, бывала по утрам и  по  вечерам.
Пол делил с Энни все заботы по уходу за матерью. Часто вечерами,  когда  в
кухне с ними сидели друзья, они все  вместе  начинали  хохотать.  То  была
реакция. Пол был такой смешной. Энни - такая  забавная.  Все  смеялись  до
слез и при этом старались приглушить смех. А миссис Морел, одиноко лежа  в
темноте, слышала их, и горечь перебивалась чувством облегчения.
   Потом, бывало, Пол робко, виновато  поднимется  к  ней,  хочет  понять,
слышала ли она.
   - Дать тебе молока? - спросит он.
   - Чуточку, - жалобно ответит мать.
   И он подбавит в стакан воды, чтоб питье не придавало ей сил. И  однако,
он любил ее больше жизни.
   На ночь больной давали морфий, и  в  сердце  начинались  перебои.  Энни
спала с ней рядом. Пол заходил ранним  утром,  когда  сестра  уже  встала.
Из-за морфия  мать  по  утрам  бывала  изнуренная,  мертвенно-бледная.  От
мучительной боли все сильней темнели глаза - так расширялись зрачки. Утром
боль и усталость были нестерпимы... Но не могла она и не хотела плакать, и
даже не очень жаловалась.
   - Ты сегодня спала чуть подольше, малышка, - говорил ей сын.
   - Разве? - беспокойно и устало отзывалась она.
   - Да, уже почти восемь.
   Он постоит, глядя в окно. Под  снегом  все  такое  унылое,  бесцветное.
Потом он нащупает у матери пульс. Сильный удар, за  ним  -  слабый,  точно
звук и отзвук. Как известно, это  предвестье  конца.  Мать  позволяла  ему
считать пульс, знала, чего он хочет.
   Иной  раз  их  взгляды  встречались.  И  тогда  казалось,   будто   они
сговорились. Словно он  тоже  соглашался  умереть.  Зато  она  умереть  не
соглашалась, не хотела. Тело ее  сгорело  чуть  не  дотла.  Глаза  темные,
невыразимо страдальческие.
   - Дайте же ей что-нибудь, чтоб положить этому конец, -  сказал  наконец
Пол доктору.
   Но доктор покачал головой.
   - Ей теперь осталось недолго, мистер Морел, - сказал он.
   Пол вошел в дом.
   - Я больше не могу, мы все сойдем с ума, - сказала Энни.
   Они сидели с Полом за завтраком.
   - Пойди посиди с ней, Минни, пока мы завтракаем, - распорядилась  Энни.
Но девчонка боялась.
   Пол пошел по снегу, через луга, через леса. На  белом  снегу  он  видел
заячьи  следы  и  птичьи.  Он  брел  и  брел,  миля  за  милей.  Медленно,
болезненно, нехотя в красном мареве садилось солнце.  Наверно,  она  умрет
сегодня, думалось Полу. У опушки леса к нему по  снегу  подошел  ослик,  и
ткнулся в него мордой, и пошел рядом. Пол обхватил его за шею и гладил его
щеки от носа к ушам.
   Мать все еще жила, безмолвная, с горько сжатым ртом, жили только полные
темной муки глаза.
   Близилось Рождество; больше стало снегу. И Энни и  Пол  чувствовали,  у
них больше нет сил это выносить. Темные  глаза  матери  все  жили.  Морел,
безгласный, испуганный, стал совсем незаметным. Зайдет  иногда  в  комнату
больной, глянет на нее. Потом, растерянный, попятится вон.
   Она все цепко держалась за жизнь. Углекопы долго бастовали, и недели за
две до Рождества вернулись на работу. Минни поднялась  к  миссис  Морел  с
едой. Это было два дня спустя после конца забастовки.
   - Минни, мужчины говорят, что у них  руки  болят?  -  спросила  больная
ворчливо, слабым голосом, который не желал сдаваться. Минни удивилась.
   - Нет, миссис Морел, по крайности, я такого не слыхала, - ответила она.
   - А вот поспорим, болят руки, - сказала умирающая,  с  усталым  вздохом
повернув голову. - Но по крайней мере на этой неделе можно  будет  кое-что
купить.
   Ничто от нее не ускользало.
   - Одежду, в которой отец  ходит  в  шахту,  надо  проветрить,  Энни,  -
сказала она, когда углекопы собрались возвратиться на работу.
   - Да ты не беспокойся об этом, родная, - сказала Энни.
   Как-то вечером Пол и Энни сидели одни. Сестра милосердия была наверху.
   - Она и Рождество переживет, - сказала Энни. Обоих охватил ужас.
   - Не переживет, - угрюмо отозвался Пол. - Я дам ей морфий.
   - Откуда? - спросила Энни.
   - Возьму все, что мы привезли из Шеффилда, - сказал Пол.
   - А-а... дай! - сказала Энни.
   На другой день Пол рисовал в спальне матери. Она, казалось, уснула.  Он
тихонько ходил взад-вперед перед мольбертом. Вдруг прозвучал еле  слышный,
жалобный голос:
   - Не ходи по комнате, Пол.
   Он оглянулся.  Глаза  матери,  точно  темные  пузырьки  на  лице,  были
устремлены на него.
   - Не  буду,  родная,  -  ласково  сказал  он.  И  в  сердце,  казалось,
оборвалась еще одна струна.
   В тот вечер он взял  с  собой  вниз  все  оставшиеся  таблетки  морфия.
Тщательно растер их в порошок.
   - Ты что делаешь? - спросила Энни.
   - Я их всыплю в молоко, которое она пьет на ночь.
   И оба засмеялись, словно двое сговорившихся нашкодить ребятишек.  Среди
этого ужаса замерцал проблеск здравомыслия.
   В тот вечер сестра милосердия не пришла  подготовить  миссис  Морел  ко
сну. Пол поднялся к матери с горячим  молоком  в  поильнике.  Было  девять
часов.
   Пол приподнял ее на постели и вставил  носик  поильника  между  губами,
которые ценой собственной жизни рад был бы уберечь от  всякой  боли.  Мать
глотнула, отодвинула  носик  поильника  и  удивленно  посмотрела  на  сына
темными глазами. Он не отвел глаз.
   - До чего же горько, Пол! - чуть сморщившись, сказала она.
   - Это новое снотворное, мне дал для тебя доктор, -  сказал  сын.  -  Он
надеется, при этом питье тебе утром не будет так плохо.
   - Хорошо бы, - как ребенок сказала она.
   Она отпила еще немного молока.
   - Но до чего же противное! - сказала она.
   Пол смотрел на ее хрупкие пальчики, держащие чашку, на чуть  движущиеся
губы.
   - Знаю... я попробовал, - сказал Пол. - Но  я  потом  дам  тебе  запить
просто молоком.
   - Вот и ладно, - сказала она и опять стала пить. Она слушалась сына как
малое дитя. Понимает ли она, думал  Пол.  Он  видел,  как  вздрагивает  ее
истощенное горло при каждом трудном глотке. Потом сбежал вниз за  молоком.
На дне поильника не осталось ни крупицы порошка.
   - Она выпила? - прошептала Энни.
   - Да... и говорила, горько.
   - Ну! - засмеялась Энни и прикусила нижнюю губу.
   - А я сказал, это новое снотворное. Давай молоко.
   Вдвоем они поднялись в комнату матери.
   - Не понимаю, почему  сестра  не  пришла  уложить  меня,  -  задумчиво,
по-детски пожаловалась мать.
   - Она говорила, она идет на концерт, родная, - ответила Энни.
   - Вот как?
   Помолчали. Потом миссис Морел залпом выпила молоко.
   - То питье было такое противное, Энни! - посетовала она.
   - Правда, родная? Ну, ничего, потерпи.
   Мать снова устало вздохнула. Пульс был неровный.
   - Давай мы сами тебя уложим, - сказала Энни. - Сестра, наверное, придет
поздно.
   - Что ж, - сказала мать, - попробуйте.
   Они  откинули  одеяло.  Пол  увидел,  мать,  как  девочка,   свернулась
калачиком в своей фланелевой ночной рубашке. Они  быстро  разгладили  одну
сторону постели, потом другую, натянули ночную  рубашку  поверх  маленьких
ножек и закрыли ее одеялом.
   - Ну вот, - сказал Пол, нежно поглаживая ее. - Ну вот!.. теперь уснешь.
   - Да, - согласилась она. - Я  не  думала,  что  вы  так  ловко  сумеете
привести в порядок постель, - почти весело прибавила она. Потом сверну