й мир может царить  в  доме.  И  чуть  ли  не
жалели, что отец скоро вернется - хотя никто из них, конечно, не признался
бы в таком бессердечии.
   Полу уже исполнилось четырнадцать,  и  он  подыскивал  работу.  Был  он
невысок, тонок в кости, темно-каштановые волосы, голубые глаза.  Лицо  его
уже утратило ребяческую пухлость и начинало походить на лицо Уильяма  -  с
резкими, почти грубыми чертами и на редкость живое.  Обычно  казалось,  он
все  подмечает,  полон  жизни  и  душевного  тепла;  улыбка  у  него  была
неожиданная, совсем как у матери, очень милая; а когда на пути полета  его
души  возникала  какая-нибудь  помеха,  лицо  вдруг  становилось  тупым  и
уродливым. Был он из тех мальчишек, которые  угловаты  и  нескладны,  если
чувствуют себя непонятыми или недооцененными; но,  едва  ощутив  сердечное
тепло, становятся прелестны.
   Первое знакомство с чем-либо новым бывало для него мученьем. Когда семи
лет он пошел в школу, это был ужас, сущая пытка. Но потом он ее полюбил. И
теперь, зная, что ему предстоит вступить в жизнь, он  мучительно  одолевал
свою робость и  застенчивость.  Для  своих  лет  он  был  вполне  искусный
художник, немного знал французский и немецкий и  математику,  которой  его
обучил мистер Хитон. Но все его знания  и  умения  не  имели  коммерческой
ценности.  Мать  говорила,  что  для   тяжелого   физического   труда   он
недостаточно крепок. Он и не любил работать  руками,  предпочитал  бегать,
бродить по окрестностям, или читать, или писать красками.
   - Кем ты хочешь быть? - спрашивала мать.
   - Кем угодно.
   - Это не ответ, - говорила миссис Морел.
   Но он отвечал правду, другого ответа у него не было. При том,  как  был
устроен наш мир, он  только  и  хотел  спокойно  зарабатывать  тридцать  -
тридцать пять шиллингов в неделю где-нибудь неподалеку от своих, а  потом,
когда умрет отец, жить с матерью  в  небольшом  домике,  писать  красками,
вволю гулять по полям и перелескам и так вот счастливо жить до конца дней.
Такова  была  его  программа  касательно  службы.  Но  сравнивая  себя   с
окружающими, он судил их строго и ценил невысоко, а собою в душе гордился.
И думал, что, может быть, может быть, еще  и  художником  станет  -  самым
настоящим. Но до этого пока далеко.
   - Тогда читай объявления в газете, - сказала мать.
   Пол посмотрел на  нее.  Какое  же  горькое  унижение,  какая  мука  ему
предстоит. Но сказать он ничего не сказал. И наутро все его существо  было
сковано мыслью:
   - Надо идти читать объявления о найме.
   Все утро она стояла перед ним стеной,  эта  мысль,  убивала  радость  и
самую жизнь. Сердце зажато было в тиски.
   Наконец, в десять часов он отправился.  Его  считали  чудным,  чересчур
стеснительным парнишкой. И вот он  идет  по  солнечным  улицам  небольшого
поселка, и ему мерещится, будто все встречные говорят про себя: "Он идет в
кооперативную читальню, будет по объявлениям искать себе место.  Не  может
найти работу. Наверно, сидит на  шее  у  матери".  Он  робко  поднялся  по
каменным ступеням за мануфактурной лавкой и заглянул  в  читальню.  Обычно
там сидели человека два-три - отработавшие свое  старики  или  шахтер  "на
поправке". И вот Пол вошел, весь съежился  от  болезненной  застенчивости,
когда они подняли  на  него  глаза,  сел  за  стол  и  сделал  вид,  будто
просматривает новости. Он знал,  они  непременно  подумают:  "И  чего  это
тринадцатилетнего парнишку принесло в читальню листать газету?"  -  и  это
было мучительно.
   Потом он задумчиво уставился в окно. Вот он уже и узник индустриализма.
Большие подсолнечники засматривали поверх красной  ограды  сада  напротив,
как всегда весело разглядывали женщин, что торопились с покупками готовить
обед. В долине сверкала под солнцем пшеница.  Над  двумя  каменноугольными
копями среди полей покачивались белые  султаны  пара.  Вдалеке  на  холмах
виднелся Аннеслийский лес, темный, манящий. Сердце мальчика упало. Вот  он
уже и в кабале. Его свободе в любимой отчей долине приходит конец.
   Повозка пивовара катит из Кестона, и в ней огромные бочки, по четыре  в
ряд,  будто  в  лопнувшем  стручке  гороха.  Возчик  важно  восседает   на
высоченном сиденье, тяжело раскачивается чуть  ли  не  вровень  с  глазами
Пола. Волосы на маленькой круглой голове его выгорели  под  солнцем  почти
добела, и на толстых красных руках, праздно покачивающихся на  фартуке  из
мешковины, тоже поблескивают  белые  волосы.  Красное  лицо  лоснится,  и,
кажется, солнце его усыпило. Красивые  гнедые  кони  идут  сами  по  себе,
похоже, это они тут всему голова.
   Пол пожалел, что не родился дураком. "Был бы я такой  же  толстый,  как
он, - подумалось ему. - Грелся бы как  пес  на  солнышке.  Был  бы  этаким
боровом-возчиком, развозил бы пиво".
   Тут наконец комната опустела. Пол торопливо переписал на клочок  бумаги
объявление, потом еще одно и с огромным облегченьем выскользнул на  улицу.
Мать пробежала глазами его записи.
   - Да, можешь попытаться, - сказала она.
   Уильям составил заявление  по  всем  правилам  деловой  переписки.  Пол
переписал его, кое-что изменив. Почерк  у  него  был  ужасный,  и  Уильям,
который все делал хорошо, вышел из себя.
   Старший брат становился настоящим щеголем. В Лондоне он  убедился,  что
может  завязать  знакомство  с  людьми,  занимающими  куда  более  высокое
положение, чем его бествудские приятели. Иные канцеляристы в фирме, где он
служил, изучили право и теперь проходили своего рода ученичество.  Уильям,
при его веселом нраве, в любом кругу всегда заводил приятелей. И потому он
скоро стал бывать и гостить в домах таких людей, которые,  окажись  они  в
Бествуде, смотрели бы сверху вниз на недосягаемого  управляющего  банка  и
без малейшего волнения нанесли бы визит приходскому священнику. Так что он
теперь воображал себя важной персоной. И,  по  правде  сказать,  был  даже
удивлен, с какой легкостью заделался джентльменом.
   Мать радовалась, что он, видно, всем  доволен.  А  ведь  его  жилище  в
Уолтемстоу такое мрачное. Но в последнем  письме  старшего  сына  сквозило
что-то лихорадочное. Все эти перемены выбили  его  из  колеи,  он  потерял
почву  под  ногами  и,  казалось,  довольно   легкомысленно   кружится   в
стремительном  потоке  новой  жизни.  Мать  тревожилась   за   него.   Она
чувствовала, он становится на себя непохож. Он танцует, бывает  в  театре,
катается по реке на лодке -  развлекается  с  приятелями;  но  потом,  она
знала, сидит в своей холодной комнате и усердно занимается латынью, потому
что хочет преуспеть на службе, как можно лучше изучить право. Он больше не
посылал матери денег. Все то немногое, что  он  получал,  уходило  на  его
теперешнюю жизнь. Да она и не нуждалась в его  деньгах,  разве  что  когда
оказывалась на мели и десять шиллингов могли  бы  избавить  ее  от  многих
волнений. Она по-прежнему мечтала о лучшем будущем для Уильяма  и  о  том,
как складывалась бы его жизнь, будь она, мать, подле него. Ни  за  что  не
призналась бы она себе, как болит сердце за старшего  сына,  как  за  него
тревожно.
   Теперь он много рассказывал об одной девушке, с которой познакомился на
танцах, - такая красавица, темноволосая, совсем юная, к тому же из хорошей
семьи, и у нее нет отбою от поклонников.
   "Подозреваю, что ты не стал бы за ней ухаживать, мой мальчик, если б не
увидел, как за ней увиваются другие. Когда ты в толпе, ты чувствуешь  себя
надежно и тешишь свое самолюбие. Но будь осторожен, подумай, что ты будешь
чувствовать, когда окажешься около нее единственным победителем".
   Уильяма возмущали слова матери, и он  продолжал  ухаживать  за  молодой
особой. Он пригласил ее на реку. "Если  б  ты  увидела  ее,  мама,  ты  бы
поняла,  что  я  чувствую.  Высокая,   элегантная,   кожа   чистая-чистая,
прозрачная, смуглая, волосы черные, словно гагат, а глаза серые  -  яркие,
насмешливые, будто огни на воде в ночную пору. Ты надо мной посмеиваешься,
потому что сама ее не видела. И одевается она прекрасно, ни одной  женщине
в Лондоне не уступит. Говорю тебе, твой сын вовсю задирает нос, когда  она
выходит прогуляться с ним по Пиккадили".
   В  душе  миссис  Морел  спрашивала  себя,  не  гордится  ли   ее   сын,
прогуливаясь по Пиккадили, элегантной фигурой к нарядным платьем  спутницы
больше, чем самой спутницей. Но, хоть и сомневаясь,  по  обыкновению,  она
все же поздравила Уильяма. Однако, сгибаясь над корытом,  мать  с  грустью
размышляла о  сыне.  Ей  представилось,  вот  он  обременен  элегантной  и
расточительной женой,  он  мало  зарабатывает,  и  терзается,  и  вынужден
поселиться на окраине в тесном, уродливом домишке. "Но это уж вовсе глупо,
- перебила она ход своих мыслей, - что ж я тревожусь  прежде  времени".  И
однако, не переставала опасаться, как бы Уильям не совершил ошибку.
   Вскоре  Пола  пригласили  зайти  к   Томасу   Джордану,   главе   фирмы
ортопедических приспособлений,  что  на  Спаньел-Роу,  21,  в  Ноттингеме.
Миссис Морел ликовала.
   - Вот видишь! - воскликнула она, глаза ее сияли.  -  Ты  написал  всего
четыре письма и на третье получил ответ. Ты везучий, мой мальчик, я всегда
это говорила.
   Со страхом смотрел Пол на деревянную ногу, обтянутую резиновым  чулком,
и на другие приспособления, что украшали почтовую бумагу мистера Джордана.
Он знать не знал, что на свете существуют резиновые чулки. За этим чудился
весь  деловой  мир  с  его  упорядоченной  системой   ценностей,   с   его
обезличенностью, пугающей мир. И как чудовищно, что дело  может  опираться
на деревянные ноги.
   И вот во вторник поутру мать и сын вместе отправились  на  Спаньел-Роу.
Был август, адская жара. Пол шел, и что-то нестерпимо теснило  ему  грудь.
Он предпочел бы  мучиться  острой  физической  болью,  только  бы  не  это
чудовищное мученье - оказаться выставленным  перед  незнакомыми  людьми  и
чтобы тебя приняли или отвергли. Однако по дороге  он  болтал  с  матерью.
Нипочем не признался бы он ей, как мучается от того, что ему предстоит,  а
сама  она  догадывалась  об  этом  лишь  отчасти.  Была  она  весела,  как
возлюбленная. Подошла к билетной кассе в Бествуде, и Пол смотрел, как  она
вынимает из кошелька деньги на билеты.  Смотрел,  как  ее  руки  в  старых
черных лайковых перчатках достают серебро из потертого кошелька, и  сердце
его сжималось от жгучей любви к ней.
   Она была так взволнована и  так  весела!  Мучительно,  что  она  громко
разговаривает при соседях по вагону.
   - Ты только глянь на эту  глупую  корову!  -  сказала  она.  -  Носится
кругами, будто в цирке.
   - Наверно, оводы жалят, - тихонько сказал Пол.
   - Кто-кто? - весело, без тени смущенья спросила миссис Морел.
   На время каждый отдался своим мыслям. Но сын ни на  миг  не  переставал
ощущать  присутствие  матери.  Внезапно  глаза  их  встретились,   и   она
улыбнулась ему редкостной задушевной улыбкой, прекрасной, полной  света  и
любви. А потом оба стали смотреть в окно.
   Шестнадцать медленных миль по железной дороге остались позади.  Мать  и
сын пошли по  вокзальной  улице  взволнованные,  словно  сбежавшие  вдвоем
любовники. На Каррингтон-стрит остановились и  перегнулись  через  парапет
посмотреть на барки, плывущие внизу по каналу.
   - Прямо как Венеция, - Пол залюбовался солнечными бликами на воде между
высоких фабричных стен.
   - Пожалуй, - улыбаясь ответила она.
   С восторгом они разглядывали витрины магазинов.
   - Посмотри вон на ту блузку, - говорила миссис Морел. -  Правда,  очень
подошла бы нашей Энни? И стоит фунт одиннадцать шиллингов три пенса. Разве
не дешево?
   - Да еще вышитая, - сказал он.
   - Верно.
   Времени у них было предостаточно, и они не спешили. Город был  для  них
редкостным удовольствием. Но мальчика томил  неотвязный  страх.  С  ужасом
думал он о предстоящей встрече с Томасом Джорданом.
   Часы на церкви святого Петра показывали почти одиннадцать. Мать с сыном
свернули в узкую улочку, ведущую к Замку. Была она мрачноватая, все  здесь
отдавало стариной - жалкие темные лавчонки, темно-зеленые двери с  медными
молотками, изжелта-коричневые крылечки, выступающие на  тротуар;  и  опять
старая лавчонка не с витриной, - с  маленьким  окошком,  будто  это  хитро
прищуренный глаз. Мать и сын шли осторожно, искали вывеску "Томас  Джордан
и сын". Будто охотники в  каких-то  дебрях.  Обоими  владело  лихорадочное
волнение.
   Но вот они заметили  большую  темную  подворотню,  увешанную  вывесками
множества фирм, среди них и фирма Томаса Джордана.
   - Вот она! - воскликнула миссис Морел. - Но где же она тут?
   Они  огляделись.  С  одной  стороны  темнела  до   странности   угрюмая
картонажная фабрика, с другой - гостиница "Приют коммерсанта".
   - Она в глубине подворотни, - сказал Пол.
   И они отважились нырнуть в подворотню - точно в пасть дракона.  За  ней
открылся большой двор, будто колодец, со всех сторон  окруженный  высокими
зданиями. Повсюду валялись ящики, солома, картон. Луч солнца  достиг  лишь
одной упаковочной корзины, из нее на землю падал золотой поток соломы.  Но
во всем остальном дворе было темно как в шахте.  Сюда  выходило  несколько
дверей и два лестничных марша. Прямо напротив, на лестничной площадке,  на
грязном стекле двери  маячили  зловещие  слова  "Томас  Джордан  и  сын  -
ортопедические приспособления". Миссис Морел пошла вперед, сын  последовал
за ней. Сам Карл I всходил на эшафот не с такой тяжестью  на  сердце,  как
Пол Морел, когда он следом за матерью  подымался  по  грязным  ступеням  к
грязной двери.
   Она толкнула дверь и остановилась приятно  удивленная.  Перед  ней  был
большой  склад,  повсюду   бледно-желтые   бумажные   пакеты,   меж   ними
по-домашнему без пиджаков, засучив рукава ходили  служащие.  Свет  мягкий,
глянцевитые  желтоватые  пакеты   словно   и   сами   светятся,   прилавки
темно-коричневого дерева. Все здесь спокойно и очень уютно.  Миссис  Морел
шагнула раз, другой и остановилась. Пол стал позади матери.  На  ней  была
парадная шляпка с черной вуалью, на Поле - просторная куртка  с  поясом  и
мальчиковый белый широкий воротник.
   Один из служащих поднял на  вошедших  глаза.  Был  он  тощий,  высокий,
личико в кулачок. Он посмотрел настороженно. Потом бросил взгляд в  другой
конец помещения, где за стеклянной перегородкой была небольшая контора.  И
лишь после этого подошел к ним. Ничего не сказал, но мягко,  вопросительно
склонился в сторону миссис Морел.
   - Можно видеть мистера Джордана? - спросила она.
   - Я схожу за ним, - ответил молодой человек.
   Он прошел к  конторе.  Оттуда  выглянул  краснолицый  старик  с  белыми
бакенбардами. Полу показалось, он похож на  шпица.  Потом  этот  же  самый
человечек вышел из-за перегородки. Был он коротконогий, довольно  плотный,
в тужурке из альпаки. Вопросительно пригнув голову набок, так что одно ухо
оказалось выше другого, он решительно направился к ним.
   - Доброе утро! - сказал  он,  остановясь  перед  миссис  Морел,  видимо
гадая, клиентка ли она.
   - Доброе утро. Я к вам со своим сыном, Полом Морелом.  Вы  просили  его
зайти сегодня утром.
   - Пройдите сюда,  -  сказал  мистер  Джордан  отрывисто,  видно,  хотел
выглядеть сугубо деловым человеком.
   Они прошли за ним в неряшливую  комнатушку  с  мебелью,  обитой  черным
дерматином и лоснящейся от  соприкосновения  со  множеством  клиентов.  На
столе высилась стопка грыжевых бандажей  из  переплетенных  плоских  колец
желтой замши. Явно совсем  новые  и  совершенно  одинаковые.  Пол  услышал
свежий запах замши. Что это за штука, с недоумением подумал  он.  К  этому
времени он был совсем оглушен и замечал лишь то, что бросалось в глаза.
   - Садитесь! - не  слишком  любезно  предложил  мистер  Джордан,  указав
миссис Морел на стул с волосяным сиденьем.
   Она села на краешек, точно бедная родственница. Тогда  старик  суетливо
пошарил на столе и достал листок.
   - Это вы писали? - отрывисто спросил он, протянув листок, и  Пол  узнал
свое письмо.
   - Да, - вымолвил он.
   В эту минуту две мысли его  занимали:  во-первых,  он  чувствовал  себя
виноватым, потому что солгал, ведь сочинил письмо Уильям, и во-вторых,  не
понимал, почему в толстой, красной  руке  этого  человека  письмо  кажется
совсем не таким, какое лежало на столе в кухне. Будто частица его  самого,
сбившаяся с пути. Не нравилось Полу, как старик держит его письмо.
   - Где писать учились? - сердито спросил старик.
   Пол только пристыженно глянул на него и не ответил.
   - Почерк у него, правда, неважный, -  виновато  сказала  миссис  Морел.
Потом откинула вуаль. Мать  возмутила  Пола  -  недостает  ей  гордости  в
разговоре  с  этим  вульгарным  старикашкой,  но  как  мило  ее  лицо,  не
затененное вуалью.
   - Так вы говорите, французский знаете?  -  все  так  же  резко  спросил
старикашка.
   - Да, - ответил Пол.
   - В какую школу ходили?
   - В обычную.
   - И там вас учили языку?
   - Нет... я... - Мальчик залился краской и не договорил.
   - Ему крестный давал уроки, - сказала миссис  Морел  почти  умоляюще  и
вместе довольно холодно.
   Мистер Джордан колебался. Потом в  привычной  манере,  чуть  ли  не  со
злостью - казалось, рукам его не терпится  что-то  делать  -  выдернул  из
кармана еще листок, развернул. Листок скрипнул. Старик протянул его Полу.
   - Прочитайте-ка, - сказал он.
   То  была  записка  на  французском  языке,  написанная  мелким,  тонким
иностранным почерком, и Пол не мог его разобрать.  Он  тупо  уставился  на
бумагу.
   - "Мосье", - начал он и в ужасном смятении поднял глаза на Джордана.  -
Это... это...
   Он хотел сказать "почерк", но соображение совсем ему отказало,  у  него
даже и слово это вылетело из головы. Чувствуя себя совершеннейшим  дураком
и ненавидя мистера Джордана, он в отчаянии снова обратился к листку:
   - Сэр... пожалуйста вышлите мне э...  э...  не  могу  разобрать...  две
пары... gris fil bas... серых нитяных чулок... э...  э...  sans...  без...
э... не могу  разобрать  слов...  э...  doigts  пальцев...  э...  не  могу
разобрать...
   Он хотел сказать "почерк", но все не мог вспомнить слово.  Увидев,  что
он застрял, мистер Джордан выхватил у него листок.
   - "Пожалуйста, вышлите мне с обратной почтой  две  пары  серых  нитяных
чулок без носка".
   - A "doigts", - вспыхнул Пол, - значит "пальцы на  руке"...  тоже...  и
как правило...
   Старикашка взглянул на мальчика.  Он  не  знал,  означает  ли  "doigts"
пальцы на руке", он знал, что в его деле оно означает "носок чулка".
   - "Пальцы на руке" в чулках! - отрывисто бросил он.
   - А все равно это значит и "пальцы на руке", - упрямо повторил Пол.
   Как ненавистен был этот старикашка,  выставивший  его  таким  болваном.
Мистер  Джордан  посмотрел  на   побледневшего,   бестолкового,   дерзкого
мальчишку, потом на мать, которая сидела молча, с тем особенным отрешенным
видом, что свойствен беднякам, когда они зависят от чьей-то милости.
   - Так когда он сможет приступить? - спросил мистер Джордан.
   - Да когда вам угодно, - ответила миссис Морел. - Школу он уже кончил.
   - Жить будет в Бествуде?
   - Да, но он может быть на... станции... без четверти восемь.
   - Гм!
   Кончилось тем, что Пола  наняли  младшим  "спиральщиком"  с  жалованьем
восемь шиллингов в неделю. После того, как мальчик отстаивал свою правоту,
что "doigts" означает "пальцы на руке", он не произнес  больше  ни  слова.
Вслед за матерью он сошел по ступеням. Она посмотрела на  него  блестящими
глазами, полными любви и радости.
   - Думаю, тебе здесь понравится, - сказала она.
   - "Doigts" это точно "пальцы руки", мама, и вся беда в  почерке.  Я  не
мог разобрать почерк.
   - Не волнуйся, мой мальчик. Я уверена, мистер Джордан не так  плох,  да
тебе и не часто придется иметь с ним дело. А ведь какой славный тот первый
молодой человек, правда? Я уверена, они тебе понравятся.
   - Мам, но ведь мистер Джордан  просто  мужлан?