при вас побыть - всякому парнишке верная погибель.
   - Работать пора, нечего разговоры разговаривать,  -  строго  и  холодно
сказал мистер Пэплуот.
   - Работать еще вон когда пора было, - возразила Полли и, высоко  подняв
голову, зашагала прочь. Была  она  маленького  роста,  очень  прямая,  лет
сорока.
   На лавке  у  окна  здесь  стояли  две  круглые  спиральные  машины.  За
внутренней дверью оказалось еще одно длинное помещение и в нем шесть таких
же машин. Несколько девушек стояли  рядышком  и  разговаривали,  все  мило
одетые, все в белых фартучках.
   - Что за болтовня, больше вам делать нечего? - спросил мистер Пэплуот.
   - Только вас ждать, - сказала одна хорошенькая девушка и засмеялась.
   - Ну, давайте, давайте, - сказал он. - Пошли,  паренек.  Теперь  будешь
знать сюда дорогу.
   И Пол побежал за своим начальником вверх по лестнице. Ему  было  ведено
кое-что сверить и подсчитать. И вот он стоит за  конторкой  и  старательно
пишет своим отвратительным почерком. Вскоре из-за  стеклянной  перегородки
важно прошествовал мистер Джордан  и,  к  величайшему  смущению  мальчика,
остановился у него за спиной. Вдруг толстый красный палец уперся в  бланк,
который заполнял Пол.
   - Мистер Д.-Э.Бейтс, эсквайр! - рявкнул у него над ухом сердитый голос.
   Пол  посмотрел  на  выведенные  его  жутким  почерком   слова   "Мистер
Д.-Э.Бейтс, эсквайр" и не понял, что тут не так.
   - Тебя разве не учили, как в этих случаях следует писать?  Если  пишешь
"мистер", "эсквайр" писать уже не нужно... не может человек быть  сразу  и
"мистером" и "эсквайром".
   Мальчик пожалел, что был слишком щедр в  своем  обращении  к  адресату;
подумал-подумал и дрожащей рукой зачеркнул слово "мистер". И тотчас мистер
Джордан выхватил у него счет.
   - Выпиши другой! Ты что, хочешь в таком виде послать его джентльмену? -
И он с досадой изорвал голубой бланк.
   От стыда у Пола покраснели уши, и он начал  все  сначала.  Джордан  все
смотрел, как он пишет.
   - Не пойму я, чему теперь учат в школе. Ты бы  должен  писать  получше.
Мальцы нынче только и умеют, что читать стишки да пиликать  на  скрипочке.
Видали вы, как он пишет? - спросил он мистера Пэплуота.
   - Да. Превосходно, правда? - равнодушно ответил он.
   Мистер Джордан что-то  снисходительно  буркнул  себе  под  нос.  И  Пол
догадался, что хозяин его из тех, кто  лает,  да  не  кусает.  И  вправду,
маленький фабрикант, хоть речь его не отличалась изысканностью, был все же
благородной натурой и не придирался к своим служащим по  пустякам.  Но  он
знал, что не похож на хозяина и владельца солидного предприятия, и потому,
чтобы сразу все поставить на свои места,  должен  был  показать,  кто  тут
всему голова.
   - Слушай, а как тебя звать-величать? - спросил нового помощника  мистер
Пэплуот.
   - Пол Морел.
   Странно, как мучительно детям произнести свое имя и фамилию.
   - Пол Морел, вот как? Ну давай. Пол Морел, поднажми, а потом...
   Мистер Пэплуот уселся на табурет и принялся писать.  Из  двери  за  его
спиной вышла девушка, положила несколько лечебных приспособлений  и  ушла.
Мистер Пэплуот взял голубоватый  эластичный  наколенник,  мигом  сверил  с
желтым листком-заказом и отложил в сторону. Следующей была телесно-розовая
"нога". Он просмотрел несколько изделий, выписал два-три  заказа  и  велел
Полу идти за ним. На этот раз они прошли в  дверь,  из  которой  появилась
девушка. Пол оказался на верхней площадке узкой деревянной  лестницы,  над
комнатой с окнами по двум  стенам;  в  дальнем  ее  конце  шесть  девушек,
склонясь над длинными столами, шили при свете, проникавшем  из  окна.  При
этом они хором пели "Две  малютки  в  голубом".  Услышав,  что  отворилась
дверь, они все обернулись и  увидели,  что  с  площадки  на  другом  конце
комнаты на них смотрят мистер Пэплуот и Пол. Песня оборвалась.
   - Нельзя ли поменьше шуму? - сказал Пэплуот. - Люди подумают, у нас тут
кошки.
   Сидящая на высоком табурете горбунья с длинным, довольно суровым  лицом
посмотрела на Пэплуота и сказала глубоким контральто:
   - Тогда уж не кошки, а коты.
   Напрасно  Пэплуот  разыгрывал  перед  Полом  важного   начальника   над
работницами. Он спустился по деревянной лестнице в комнату, где  мастерицы
наводили последний лоск на изделия, и подошел к горбунье по  имени  Фанни.
Она сидела на высоком табурете, но была такая  коротышка,  что  и  голова,
вокруг   которой   обернуты   были   скрученные   густые    и    блестящие
темно-каштановые волосы,  и  бледное  утомленное  лицо  казались  чересчур
большими. На ней было платье из зеленого с черным кашемира,  а  когда  она
досадливо отложила работу, в  узких  манжетах  мелькнули  тонкие,  плоские
запястья. Пэплуот показал ей какой-то огрех в наколеннике.
   - Ну, нечего на меня сваливать, - сказала она. - Это  не  моя  вина.  -
Кровь бросилась ей в лицо.
   - А я и не сказал, что твоя. Сделаешь, как я  велю?  -  резко  возразил
Пэплуот.
   - Не сказали, а хотите так повернуть, будто я виновата, -  чуть  не  со
слезами  воскликнула  горбунья.  Потом  выхватила  у  него  наколенник  со
словами: - Да уж сделаю по-вашему, только нечего на меня кричать.
   - Вот вам новый парнишка, - сказал Пэплуот.
   Фанни обернулась, с ласковой улыбкой взглянула на Пола.
   - О! - сказала она.
   - Да, и смотрите не забалуйте его.
   - Если кто его забалует, так не мы, - негодующе ответила она.
   - А теперь пошли. Пол, - сказал Пэплуот.
   - Au revoy [искаженное au revoir - до свидания (фр.)], Пол,  -  сказала
одна из работниц.
   Девушки захихикали. Пол залился краской и вышел, так  и  не  сказав  ни
слова.
   День тянулся очень долго. Все  утро  рабочий  люд  приходил  к  мистеру
Пэплуоту с разными разговорами. Пол писал  или  учился  паковать  посылки,
готовя их для дневной почты. В час, а  вернее  без  четверти  час,  мистер
Пэплуот исчез, он жил в предместье и боялся не поспеть на  поезд.  В  час,
чувствуя себя никому не нужным. Пол взял корзинку с завтраком и  спустился
в подвал, на склад, где стоял длинный стол  на  козлах,  и  там,  один,  в
полумраке подвала, поспешно поел. Потом вышел на улицу.  Здесь,  на  воле,
среди уличного многоцветья, в нем всколыхнулась  безрассудная  смелость  и
радость. Нов два он уже снова сидел в своем углу большой  комнаты.  Вскоре
мимо него гурьбой прошли работницы, отпуская шуточки по его  адресу.  Были
они из самого простонародья,  эти  девушки,  занимались  в  помещении  под
крышей самой трудной  работой  -  делали  грыжевые  бандажи  и  доделывали
протезы. Пол ждал Пэплуота, он не знал, чем заняться, и, сидя на табурете,
выводил закорючки на желтых бланках-заказах.  Мистер  Пэплуот  явился  без
четверти три. Сел и начал болтать с Полом на равных, будто они однолетки.
   Во второй половине дня обычно работы было немного, разве  что  к  концу
недели,  когда  требовалось  произвести  подсчет.  В  пять  все   служащие
спустились в темницу со столом на козлах и там  на  голых  грязных  досках
пили чай, уплетали хлеб с маслом и переговаривались с  той  же  неприятной
поспешностью и неряшливостью, как и ели. А между  тем  наверху  царил  дух
дружелюбия и опрятности. Это погреб и козлы так на них действовали.
   После чая, когда зажглись все  газовые  рожки,  работа  пошла  быстрей.
Готовилась к отправке большая  вечерняя  почта.  Из  мастерских  приносили
теплые, только что отглаженные  чулочные  изделия.  Пол  уже  выписал  все
счета, и теперь ему надо было паковать, надписывать  адреса  и  взвешивать
свою долю посылок. Повсюду слышались голоса, выкрикивающие вес, позванивал
металл, резко щелкала поспешно разрезаемая бечевка, раздавались торопливые
шаги тех, кому требовалось взять  марки  у  старика  Меллинга.  И  наконец
смеющийся, веселый, вошел почтальон с большим мешком. Потом рвение остыло,
и Пол взял свою обеденную корзинку и помчал на станцию, чтобы  поспеть  на
поезд в  восемь  двадцать.  Рабочий  день  на  фабрике  продолжался  ровно
двенадцать часов.
   Мать ждала его не без тревоги. Мальчику  предстояло  пройти  пешком  от
Кестона, так что он попал домой только в двадцать минут десятого.  А  ведь
ушел из дому, когда еще не было  семи.  Миссис  Морел  тревожилась  о  его
здоровье. Но самой ей всегда приходилось нелегко,  и  она  надеялась,  что
дети ее тоже будут выносливыми. Они должны справиться со всем, что выпадет
им на долю. И Пол остался служить у Джордана, хотя и темнота, и духота,  и
долгие часы работы были во вред его здоровью.
   Он возвратился бледный и усталый. Мать посмотрела на него. Увидела, что
он, пожалуй, доволен, и тревога оставила ее.
   - Ну, как? - спросила она.
   - Так интересно, мам, - отвечал  он.  -  Работа  вовсе  не  тяжелая,  и
обращаются с тобой по-хорошему.
   - А ты справился как следует?
   - Да, только они говорят, почерк у меня плохой. Но мистер Пэплуот,  мой
начальник, сказал мистеру Джордану, что я навострюсь. Мам,  я  спиральщик.
Вот ты приди посмотри. Так все славно.
   Ему скоро понравился мистер Пэплуот - было в нем что-то от  завсегдатая
хорошего  бара,  он   держался   непринужденно   и   с   Полом   обходился
по-приятельски. Иногда глава  "спиральщиков"  бывал  не  в  духе  и  жевал
резинку усердней обычного. Даже и тогда он, однако, не придирался - он был
из тех людей, которые, раздражаясь, досаждают куда больше себе самим,  чем
окружающим.
   - До сих пор не сделал?  -  восклицал  он.  -  Поторопись,  ведь  целая
вечность прошла.
   А через минуту опять весел и оживлен, и это Полу трудней всего понять.
   - Завтра прихвачу с собою своего йоркширского  терьерчика,  -  радостно
объявлял он Полу.
   - А какой он, йоркширский терьер?
   - Как, ты не знаешь  йоркширских  терьеров?  Да  неужели  ты  не  видал
йоркширских... - Пэплуот был потрясен.
   -  Это  такие  маленькие,  шелковистые...  цветом  вроде   железа   или
потемневшего серебра?
   - Ну да, приятель. Она сокровище. Я уже за ее  щенят  выручил  по  пяти
фунтов каждый, и сама  она  стоит  больше  семи  фунтов,  а  весит  меньше
двадцати унций.
   На другой день сучка появилась в заведении Джордана. То была  дрожащая,
жалкая крохотуля. Пола  она  не  очаровала,  слишком  походила  на  мокрую
тряпку, которая никогда не высохнет. Потом за ней зашел какой-то человек и
стал отпускать грубые шуточки.  Но  Пэплуот  кивком  показал  на  Пола,  и
разговор продолжался sotto voce [вполголоса (ит.)]...
   Мистер Джордан еще только раз наведался  поглядеть  на  работу  Пола  и
подметил лишь один промах: мальчик положил ручку на конторку.
   - Если собираешься стать конторщиком, суй перо за ухо. Перо за ухо! - А
однажды сказал ему: - Ты почему горбишься? Поди-ка сюда. - Привел  Пола  к
себе за стеклянную перегородку  и  снабдил  его  специальными  подтяжками,
которые не дают сутулиться.
   Но  больше  Полу  нравились  девушки-работницы.  Мужчины  казались  ему
заурядными и  довольно  скучными.  Они  все  ему  нравились,  но  были  не
интересны. Маленькая проворная  Полли,  старшая  над  мастерицами  нижнего
этажа, увидела, что Пол завтракает на складе, и предложила что-нибудь  ему
сготовить на своей плитке. На другой день  мать  дала  ему  с  собой  еду,
которую можно было разогреть. Он принес ее  в  милую,  чистенькую  комнату
Полли. И скоро у них вошло в обычай обедать вместе. Приходя в восемь  утра
на фабрику, он относил свою обеденную корзинку к  Полли,  а  когда  в  час
спускался в подвал, обед был уже готов.
   Был  он   невысокий,   бледный,   с   густыми   каштановыми   волосами,
неправильными чертами лица и пухлыми губами.  Она  же  -  точно  маленькая
пичужка. Он  часто  называл  ее  "заряночка".  Хотя  по  природе  довольно
молчаливый, он, бывало, часами сидел и болтал  с  ней,  рассказывал  ей  о
своем доме. Девушки, все как одна, любили его  слушать.  Часто,  когда  он
сидел на скамье и держал речь, они окружали его и весело смеялись. Иные из
них находили его забавным парнишкой  -  такой  серьезный  и  притом  такой
живой, веселый, да еще такой вежливый. Они все любили его, а он их обожал.
В Полли он чувствовал родную душу. Потом шла  Конни  с  ее  рыжей  гривой,
цветущим личиком, журчащим голоском - она и в поношенном черном  платьишке
выглядела настоящей леди и привлекала романтическую сторону его натуры.
   - Ты когда сидишь и наматываешь  нитки,  будто  прядешь  на  прялке,  -
сказал он. - Так это красиво. Ты  будто  Элайн  из  "Королевских  идиллий"
Теннисона. Если б умел, я бы тебя нарисовал.
   Она глянула на него и смущенно покраснела. А потом он сделает набросок,
который очень ему понравится: Конни сидит на табурете за прялкой  -  рыжая
грива рассыпалась по черному выцветшему платьишку, красные губы сомкнуты и
неулыбчивы - и наматывает алую нить с мотка на катушку.
   Бесстыжей хорошенькой Луи, которая не упускала случая его  поддеть,  он
обычно отвечал шуткой.
   Эмма была не очень-то красива, немолода и снисходительна. Она охотно до
него снисходила, и он был не против.
   - Как ты закрепляешь иголки? - спрашивал он.
   - Уходи и не мешай.
   - Но мне надо знать, как закрепляют иголки.
   Она продолжала упорно вертеть ручку машинки.
   - Тебе еще много чего надо знать, - отвечала она.
   - Вот и скажи, как вставляют иглу в машинку.
   - Ну и мальчишка, до чего надоедливый! Вот смотри, как это делается.
   Пол  внимательно  приглядывался.  Вдруг  раздался  свисток.  И  тут  же
появилась Полли и отчеканила:
   - Мистер Пэплуот интересуется, долго еще ты будешь  тут  любезничать  с
девушками?
   Пол кинулся вверх по лестнице, кинув на ходу  "до  свиданья!",  а  Эмма
оскорбленно выпрямилась.
   - Я-то и не думала приваживать его к машинке, - сказала она.
   Обычно, когда в два часа работницы  возвращались  с  обеда.  Пол  бежал
наверх, в отделочную к горбунье Фанни. Пэплуот появлялся без двадцати три,
не раньше, и часто заставал своего помощника у Фанни - Пол сидел подле нее
и болтал, или рисовал, или пел вместе с девушками.
   Нередко, с минуту поколебавшись, Фанни запевала. Было  у  нее  красивое
контральто. Все хором подтягивали, и получалось хорошо.  Со  временем  Пол
уже безо всякого  стеснения  сидел  в  отделочной  с  полудюжиной  молодых
работниц.
   Кончится песня, и Фанни, бывало, скажет:
   - Знаю я вас, смеялись надо мной.
   - Еще чего! - воскликнет кто-нибудь из девушек.
   Однажды помянули рыжие волосы Конни.
   - На мой вкус, у Фанни волосы получше, - сказала Эмма.
   - Нечего надо мной потешаться, - сказала Фанни и густо покраснела.
   - А я и не думала. А только у ней и впрямь волосы больно хороши. Пол.
   - Тут прелесть в цвете, - сказал он. - Этот холодноватый цвет земли,  и
при этом с блеском. Как вода в болоте.
   - Господи! - со смехом воскликнула одна из девушек.
   - Вечно обо мне худое скажут, - промолвила Фанни.
   - Да ты  приглядись.  Пол,  -  серьезно  сказала  Эмма.  -  Вона  какие
красивые. Если он  хочет  рисовать,  пускай  посмотрит,  распусти  волосы,
Фанни.
   Фанни и рада бы распустить волосы, да стеснялась.
   - Тогда я сам распущу, - сказал парнишка.
   - Ну что ж, если тебе хочется, - сказала Фанни.
   И Пол осторожно вытащил шпильки из тяжелого узла, и волна волос, сплошь
темно-каштановая, скатилась по горбу.
   - Какие чудесные и как много! - воскликнул он.
   Девушки смотрели на них. Тихо стало в комнате. Юноша встряхнул  волосы,
до конца распустив узел.
   - Великолепно! - сказал он, ощутив их аромат. - Бьюсь  об  заклад,  они
дорогого стоят.
   - Буду помирать, откажу их тебе, - полушутя сказала Фанни.
   - Ты сейчас вроде этих, которые сидят и сушат свои  волосы,  -  сказала
длинноногой горбунье одна из девушек.
   Бедняжка Фанни была болезненно обидчива, всегда  воображала,  будто  ее
оскорбляют. Полли была резка и деловита. Два их отдела вечно воевали между
собой, и Пол постоянно заставал Фанни в слезах. Она поверяла ему все  свои
горести, и ему приходилось вступаться за нее перед Полли.
   Так, в общем-то счастливо, шли  дни  за  днями.  На  фабрике  все  было
по-домашнему. Никого не дергали и не погоняли. Пол всегда радовался, когда
подходило время отправки почты и работа кипела, и все действовали  дружно.
Ему приятно было смотреть на своих товарищей. В эти часы они, сливались  с
работой и работа с ними, они становились единым целым. Не то с  девушками.
Истая женщина, казалось, никогда не отдается делу  всей  душой,  но  будто
отстраняется от него, чего-то ожидая.
   Вечерами по дороге домой Пол обычно смотрел  из  окна  поезда  на  огни
города, густо рассыпанные по холмам, сливающиеся в ярком сиянье в долинах.
Он был счастлив, жизнь била в нем ключом. В отдалении горели огни Булуэла,
точно мириады лепестков, сброшенные на землю звездами; а за  ними  красное
зарево топок, обдающих облака своим жарким дыханьем.
   Из Кестона до дому  было  больше  двух  миль,  вверх  по  двум  пологим
склонам, вниз по двум крутым. Нередко Пол бывал  усталым  и,  взбираясь  в
гору, считал, сколько еще надо миновать  фонарей.  И  с  вершины  холма  в
непроглядно темные вечера он глядел окрест, на поселки в пяти-шести  милях
от него, что сияли, точно блестящие рои живых существ, и казалось,  у  ног
его раскинулись небеса. Ярким светом рассеивали тьму Марлпул  и  Хинор.  А
время от времени в черное пространство долины между  ними  врывались  огни
длинного экспресса, что устремлялся на юг,  в  Лондон,  или  на  север,  в
Шотландию.  Точно  снаряды,  поезда  с  грохотом  проносились   во   тьме,
окруженные дымом и светом, наполняли долину лязгом и грохотом. А едва  они
исчезали, в тишине снова сияли огни поселков и селений.
   Пол подошел к углу дома, обращенного  к  другому  краю  ночи.  И  ясень
теперь показался другом. Сын переступил порог, и мать с радостью поднялась
навстречу. Он положил на стол свои восемь шиллингов.
   - Это подспорье, мама? - задумчиво спросил он.
   - Я почти без гроша, - ответила она. - Ведь тебе купили  билет,  и  еще
завтраки, ну и прочее.
   Потом он поведал ей, как провел день. Из вечера в вечер рассказывал  он
о своей жизни - эти сказки из "Тысячи и одной ночи". И  ей  казалось,  она
сама живет этой жизнью.



6. СМЕРТЬ В СЕМЬЕ

   Артур Морел  подрастал.  Смышленый,  беспечный,  порывистый,  он  очень
походил на отца. Он терпеть не мог учиться,  принимался  ныть,  если  надо
было работать, и старался поскорей улизнуть из дому и  вернуться  к  своим
играм.
   Внешне он оставался украшением семьи - хорошо сложен,  грациозен  и  на
редкость живой. Темный шатен,  со  свежим  цветом  лица  и  поразительными
темно-синими глазами в длинных ресницах,  да  к  тому  же  великодушный  и
пылкий, он был общим любимцем. Но с годами его нрав  стал  неустойчив.  Он
приходил  в  ярость  из-за  пустяков,  становился   нестерпимо   резок   и
раздражителен.
   Даже мать, которую он любил, порой уставала от него. Он думал только  о
себе. В жажде удовольствий он способен был  возненавидеть  всякую  помеху,
даже если мешала мать. А попав в беду, непрестанно ей плакался.
   - О господи, сын!  -  сказала  она,  когда  он  жаловался  на  учителя,
который, по его словам, терпеть его не может. - Если  тебе  что-то  не  по
вкусу, измени это, а не мог изменить, терпи.
   Отец, которого Артур прежде любил и который прежде его обожал, стал ему
отвратителен. С годами Уолтер Морел понемногу превращался в развалину. Его
тело, некогда такое красивое и само  по  себе  и  в  движении,  усохло  и,
казалось, со временем стало не более зрелым, а слабым и  жалким.  Выглядел
он теперь убогим, ничтожным. И когда стареющий, жалкий, он рычал на Артура
или помыкал им, тот приходил в ярость. Больше того,  Морел  вел  себя  все
хуже и хуже, а склонности его делались просто омерзительны. В пору,  когда
дети подрастали, вступали в критический переходный возраст, отец был точно
вздорный раздражитель. Он держался дома так же, как привык держаться среди
углекопов в шахте.
   - Поганый зануда