увидел,
как его язык шарит по зубам и деснам, оценивая ущерб.
   Я решил перейти прямо к  делу.  Мне  осточертело  прощупывать  людей  с
нулевым результатом.
   -  Мне  надо  поговорить  с  Фонеблюмом.  -  Я  постарался,  чтобы  это
прозвучало должным образом.
   - Надеюсь, что смогу вам в этом помочь, - осторожно ответил  он.  -  Вы
действуете не так, как люди из Отдела.
   - Стараюсь.
   - Я должен предупредить вас, что вы превышаете свои полномочия.
   - Одно из  преимуществ  моей  работы  заключается  в  том,  что  я  сам
устанавливаю пределы своих полномочий,  -  сказал  я.  -  Кто  такой  этот
Фонеблюм, что ему так подчиняются?
   Тестафер наклонился и начал измельчать  порошок  ножичком  с  рукояткой
слоновой кости. Он глянул на меня  из-под  бровей  и  снова  уставился  на
порошок, рассыпанный по блестящей поверхности.  Солнце  светило  прямо  на
стол, и, пока Тестафер стучал ножичком, в солнечных лучах  парили  облачка
белой пыли.
   - Почти всю свою сознательную жизнь я провел в поисках ответа  на  этот
вопрос, - ответил он, махнув рукой. - Мне неуютно в  городе.  Я  не  люблю
людей. Я люблю готовить и слушать музыку. - Он убрал нож в шкатулку  -  Мы
живем в мире компромиссов. В идеальном мире Денни Фонеблюму не нашлось  бы
места.
   Я кивнул, чтобы поддержать разговор.
   - Нас познакомил Мейнард, и мне известно только то,  что  их  отношения
были необходимы Мейнарду, хотя не знаю почему. Видите ли, он  обыкновенный
грязный гангстер. Но он имеет долю в делах Мейнарда,  и  я  обнаружил  это
слишком поздно.
   - А в ваших делах?
   - Нет, нет. - Тестафер еще раз осторожно подвигал челюстью. -  Фонеблюм
умеет манипулировать событиями и кармой  в  своих  интересах.  Он  мог  бы
испортить мне жизнь, но не делал этого. Но доли в моих делах у  него  нет.
Ни кусочка. - Он достал из шкатулки трубочку и склонился над столом.
   - Вы назвали его гангстером - чем он занимается?
   Тестафер перестал нюхать, но разгибаться не стал.
   - Я не знаю.
   - А кто знает?
   Тестафер  выпрямился  и  рассчитанными,  аккуратными  движениями  врача
поправил рукава. Его лицо оставалось красным,  но  в  целом  вид  уже  был
значительно лучше.
   - Наверное, сам Фонеблюм.
   - Не знаю, не знаю. У меня сложилось впечатление, что еще  минута  -  и
ваша овца все бы мне рассказала. Если вы не знаете, почему бы вам не пойти
и не спросить у нее?
   Говорить об овце ему  явно  не  хотелось.  Его  пальцы  с  такой  силой
вцепились в колени, что костяшки побелели - точно так же, как в офисе  при
нашей первой встрече.
   - Дульчи редко разговаривает с незнакомцами, - с усилием произнес он. -
Она очень... впечатлительна. - Он посмотрел на меня в упор и резко  встал,
словно его дернули за веревочку. - Вы еще молоды, - сказал он.
   - Старше, чем кажусь, - фраза была заимствованная, но я повторял ее так
часто, что считал почти своей.
   - Вы не помните, как все было до Инквизиции.
   - Нет, - согласился я.
   Он подошел к полкам и взял один из старых журналов.
   - Это телепрограмма, - сказал он. - У них было  столько  программ,  что
требовался справочник, чтобы выбрать, какую смотреть.
   - Должно быть, держать такой журнал запрещено законом, - предположил я.
   - Мне плевать. Я их собираю. Это мое хобби. Вот, гляньте. - Он протянул
мне  журнал,  обернутый  прозрачным  пластиком.  На  обложке   красовалась
фотография циркачей - жонглеров или  иллюзионистов,  не  знаю  точно  -  и
название их шоу. - Так что абстрактное телевидение - вовсе не шаг  вперед,
-  продолжал  он.  -  Ушло  нечто,  что  было  в  порядке  вещей.  Целиком
исчезнувшая форма искусства.
   На меня это особого впечатления не произвело.
   - Глядя на эти журналы, вы только вспоминаете то, что известно  многим,
даже если им этого и не полагалось бы знать. И телевидение  здесь  ни  при
чем. Пропало совсем другое: то, что объединяло разных людей.  И  для  меня
это не новость. Программы, о которых вы говорите, - всего  лишь  отражение
этого.
   - Вы не понимаете. Я говорю об утраченной форме искусства...
   - Я никогда не видел древнего телевидения, - сказал я. - Но уверен, оно
тогда  мало  отличалось  от  нынешнего.   Искусство   отражает   культуру.
Абстрактная дребедень сегодня просто показывает,  насколько  все  паршиво.
Вам кажется, что вы тоскуете по каким-то допотопным программам, а на самом
деле вам не хватает простых человеческих отношений  -  того,  чего  сейчас
больше нет. - Фразу я придумал только что, и она удалась.
   Он забрал у меня журнал.
   - Вы чувствовали бы себя иначе, если бы застали то время.
   - Возможно. Послушайте, доктор, не то чтобы  все  это  не  интересовало
меня, но я пришел сюда поговорить о Фонеблюме. Мне необходимо повидаться с
ним.
   Он осторожно поставил журнал на место и повернулся ко мне с  загадочной
улыбкой.
   - Я понимаю, что вам это необходимо, - сказал он. - Хотя и не  советую.
Так или иначе,  у  меня  нет  возможности  связать  вас  с  ним.  Фонеблюм
появляется и исчезает, когда сам сочтет нужным.
   - Вы знаете настолько больше, чем говорите,  что  это  лезет  из  ушей,
доктор. Что вас так пугает?
   Его улыбка испарилась.
   - Вы не понимаете.  Если  вы  посмотрите  на  себя  моими  глазами,  то
увидите: вы с Денни Фонеблюмом  одного  поля  ягоды.  Помните  это,  когда
встретитесь.  Вы  оба  опасны,  темпераментны,  обожаете   вламываться   и
требовать что-то от людей, которые с удовольствием  не  имели  бы  с  вами
дела. Вы оба навязываете  другим  свои  убийственные  нормы.  Единственная
разница между вами - это то, что Денни более последователен в своем зле  -
он не рядится в тогу защитника общества - и к тому же опаснее вас. И  если
вас интересует мое мнение, я бы ставил на него.
   - Ага, конечно. - Я встал и собрался уходить. - Вы надеетесь  подняться
на уровень выше. Наверное, этого требует ваша натура. Только  на  сей  раз
вам стоило бы соорудить ковчег: похоже, собирается дождик.
   - Интересная теория.
   - Конечно, интересная.
   Я пошел к двери. Он остался стоять. Мне показалось, я мог  бы  найти  у
них с овцой уязвимое место, но в голову ничего не шло. Я отворил  дверь  и
вышел на улицу. На улице был день.
   Я обернулся.
   - До встречи, Гровер.
   - Как вам угодно.
   Я закрыл дверь, а его идиотская улыбка все стояла у меня перед глазами.
Прежде чем направиться к машине, я пошарил в траве,  подобрал  электронный
пистолет, поставил его на предохранитель  и  сунул  во  внутренний  карман
пиджака.
   Маленькая дверь в комнаты Дульчи  была  заперта,  но  в  щель  под  ней
пробивался свет. Услышав, что я завел мотор, Тестафер скорее всего  пойдет
к овце, и я некоторое время думал, что они  скажут  друг  другу.  Займутся
любовью? Он побьет ее? Интересно, он сильно ее бьет?
   Иногда лучше не задавать себе вопросы. Никак не могу избавиться от этой
привычки.



10

   Иногда по утрам мне кажется, что за ночь из меня выветрилось все  зелье
и что мне оно больше не нужно и не будет нужно  никогда,  и  тут  до  меня
доходит, что оно действительно выветрилось, и я начинаю лихорадочно шарить
по полкам в поисках еще одного пакета и соломинки. Так вот, к концу беседы
с Тестафером остаток Принимателя, должно быть, бесследно распался  в  моей
крови,  а  когда  я  добрался  до  машины,   мне   отчаянно   не   хватало
понюшки-другой.
   Я вывернул карманы в надежде найти  хоть  что-нибудь  -  перебиться  до
возвращения домой. Фигу. Потом я вспомнил, что мне вроде бы  попадались  в
бардачке два початых пакета. День выдался на славу, а дальше за подъездной
аллеей начиналась просека, которая,  похоже,  вела  куда-то  в  лес.  Дома
Тестафера из машины не было видно,  и  единственными  звуками  здесь  были
птичий щебет и шелест ветра в листве над головой.  Я  сидел,  не  закрывая
дверцы. Потом вывалил все содержимое бардачка прямо на колени.
   В конце концов я нашел-таки старый  пакет,  сохранившийся  с  тех  пор,
когда я не добился еще идеальных пропорций  зелья  и  экспериментировал  с
составом. Порошок ссохся  в  шарик  на  дне  пакета,  и  я  раскрошил  его
пальцами.  Скорее  всего  я  не  задумывался  о  возможных   последствиях,
поскольку щепотку за щепоткой затолкал его в свой задранный нос,  а  когда
посмотрел на пакет в руках, тот был уже пуст.
   Я выкинул его из  машины  и  захлопнул  дверцу.  Пока  я  ждал  реакции
организма на зелье, меня неожиданно пронзила боль в руке, которой я двинул
Тестафера. Ощущение уединенности прошло, и, когда  я  поворачивал  ключ  в
замке зажигания, зелье ударило в кровь.
   Меня даже  позабавила  разница  между  этим  порошком  и  моим  обычным
составом. Не то чтобы я помнил, какое именно действие  оказывает  на  меня
мое обычное зелье, но наверняка оно здорово отличалось. В этом  составе  я
безошибочно угадывал необычно большой  процент  Доверителя,  а  совершенно
необходимый Сострадатель почему-то отсутствовал начисто. Я сидел в  машине
с работающим движком, сквозь ветровое стекло мне в  лицо  било  солнце,  а
самого меня захлестывала волна новых ощущений.
   Забавное зелье этот  Доверятель.  Он  делает  окружающий  мир  донельзя
уютным и безобидным - во всяком случае, так он  действует  на  большинство
людей. Но не на меня. Мой внутренний скептицизм вступает с ним  в  борьбу,
и, как следствие, меня бросает в другую крайность: граничащую с  паранойей
подозрительность. Я имею в виду, еще большую, чем обычно. И все же  тогда,
сидя на солнце в тупике у дома Тестафера, я принял Доверятель как положено
и позволил ему унести меня прочь. Да, воображаемая уютная действительность
не была моей, да и не могла быть,  и  все  же  благодаря  завалявшемуся  в
бардачке пакетику я жил ею. Дорого бы я дал, чтобы вернуться на  несколько
лет назад и предупредить того  юнца,  который  нюхал  такую  дрянь,  какой
опасной чушью он занимается. И еще предупредить  его  насчет  блондинки  с
серыми  глазами,  которая  собирается  превратить  его  в   преждевременно
опустошенного старого дурня.
   Когда я посмотрел наконец на часы, они показывали уже без четверти час.
Мне стало стыдно: я вспомнил об Ортоне Энгьюине, доживающем последние часы
этой жизни,  пока  я  нежусь  на  солнышке  и  размышляю  о  сравнительных
качествах наркотиков. Я снял ногу с тормоза, и колымага  выкатилась  задом
из тупика. Выбравшись из лабиринта улиц Эль-Соррито, я покатил к заливу.
   Первый импульс был до предела усилить эффект от повторного появления  в
доме на Кренберри-стрит. Легкий ветерок на шоссе слегка проветрил мозги, и
я вернулся к размышлениям о деле. Действие зелья уже здорово уменьшилось -
такие полярные ингредиенты,  как  Приниматель,  Доверятель  и  Избегатель,
всегда приводят к этому, - но в крови его оставалось еще достаточно, чтобы
жизнь казалась терпимой  и  даже  сносной.  Копни  любое  зелье,  и  везде
обнаружишь одно и то же: Пристраститель. Все  остальное  -  не  более  чем
глазурь на пирожном.
   Когда я глушил мотор перед крыльцом дома на Кренберри-стрит, у меня и в
мыслях не было прятать машину или скрывать свое присутствие до  последнего
момента. На улице стояли еще машины, но ни одной знакомой, так  что  я  не
знал, есть ли кто дома. Оно и к лучшему. Кто бы там  ни  оказался,  у  нас
найдется о чем поговорить, а если в доме не будет никого, я и  сам  найду,
чем занять себя.
   Я нажал на звонок и подождал, но дверь никто не  открывал,  а  когда  я
взялся за ручку, она повернулась, можно сказать, сама.  Через  прихожую  я
мог заглянуть в гостиную, где сидел вчера, болтая с котенком,  а  потом  с
Челестой, но там тоже было пусто.  Я  вошел,  прикрыл  за  собой  дверь  и
огляделся по сторонам.
   Все на этом этаже казалось ухоженным, слитком ухоженным - словно это не
жилье, а музей какой-то. Окна проектировались так, чтобы пропускать в  дом
максимум солнечных лучей, что они и делали: весь дом казался сотканным  из
света. Никто не позаботился сообщить окнам и солнцу, что в доме никого нет
и они могут немного отдохнуть.
   Я прошел на кухню. Тоже пусто. Сунул нос в холодильник и шкаф: они были
набиты под завязку, но есть мне не  хотелось.  Я  вернулся  в  гостиную  и
подошел к окну. После всех тех часов, что я провел,  глядя  сюда  снаружи,
мне хотелось посмотреть на мир с этой стороны. Долгую минуту я следил, как
монорельсовые пути, убегая вниз, ныряют в туман, надвигающийся  с  залива,
потом сменил фокус и вместо того, чтобы видеть мир за окном,  увидел  свое
отражение в стекле: некто в мятом плаще и столь же мятой шляпе  в  безумно
изысканной гостиной. Кого я разыгрываю? Какого черта смотрю  на  залив  из
специально предназначенного для этого окна? От моего дома до  залива  пять
минут езды, и этих пяти минут я никак не выкрою.
   Я начал подниматься по лестнице.  Ковер  приглушал  шаги,  и  мне  даже
показалось, что я взломщик. Все в этом доме  заставляло  чувствовать  себя
здесь чужим. Сначала я зашел в комнату Челесты  и  опустил  жалюзи  -  так
вроде  бы  лучше,  спокойнее.  Кровать  не  застелена,  на  подушке  лежит
отглаженная  блузка.  Если  бы  не  это,  комната  казалась  бы  такой  же
ухоженной, как и помещения на  первом  этаже.  Я  подошел  к  гардеробу  и
выдвинул пару верхних ящиков: чулки и белье.  В  нижних  ящиках  хранилась
одежда, средние - полупустые. Челеста жила здесь не больше двух недель,  и
комната это подтверждала. Это была комната для гостей, и  Челеста  жила  в
ней как гостья, а если у нее и имелись секреты, она хранила  их  где-то  в
другом месте. От белья хорошо пахло, и я позволил себе наклониться к  нему
поближе, но только на мгновение. Потом выключил свет и вышел.
   На верхнем этаже имелись и другие комнаты. Я  заглянул  в  захламленную
комнату - должно быть, здесь проживал башкунчик - и  в  прибранную  -  она
скорее всего принадлежала котенку, но его здесь сейчас  не  было.  К  тому
времени я окончательно убедился, что нахожусь  в  доме  один,  и  даже  не
старался вести себя потише.
   Когда я открыл дверь в комнату Пэнси Гринлиф, моим глазам потребовалась
минута, чтобы привыкнуть  к  полумраку  и  различить  фигуру  на  кровати.
Женщина в ночной рубашке спала или лежала без сознания - ее темные волосы,
разметавшиеся по подушке, и подсказали мне, что на  кровати  лежит  что-то
еще, кроме смятого белья. Я вошел, не зажигая свет.
   Столик у кровати был усыпан кучками порошка  вперемешку  с  предметами,
необходимыми для внутривенных инъекций. Судя по  обилию  того  и  другого,
занималась она этим не в первый раз. Я прикоснулся к шее - пощупать пульс,
и ее глаза механически открылись. Она моргнула раз, другой, потом все-таки
смогла заговорить:
   - Вы - инквизитор, - произнесла она,  не  шевельнувшись.  Голос  словно
исходил из крошечного живого сосуда, заключенного в мертвую плоть.
   Я сказал ей, что она права.
   - Я знала, что вы придете, - продолжала она. - Моя карточка на комоде.
   - Я не собираюсь снимать карму с вашей карточки, - сказал я. - Я не  из
тех инквизиторов.
   Она  снова  закрыла  глаза.  Она  казалась  частью  интерьера,  изредка
пробуждавшейся к жизни и вновь замиравшей. Я подобрал с  кровати  шприц  и
переложил его на столик, чтобы Пэнси на него не напоролась.
   Судя по всему, она обладала богатым опытом сидения на  игле,  но  также
очевидно было, что сейчас она не в лучшей форме. Мне не очень хотелось бы,
чтобы она умерла, пока  я  здесь.  Я  подошел  к  комоду,  где  лежала  ее
карточка,  стараясь  производить  как  можно  больше  шума,  но   она   не
реагировала.
   Комод был завален бумагами. Я  бегло  просмотрел  их.  Счета,  рецепты,
рекламные листовки и прочая ерунда - я копался в них до тех пор,  пока  не
наткнулся на папку с архитектурными синьками и пояснительной  запиской.  Я
не обратил бы на них особого внимания, если бы в пояснительной записке оно
не называлось пристройкой к дому на Кренберри-стрит.  Это  заставило  меня
приглядеться повнимательнее.
   Я не слишком разбираюсь в чертежах, но  план  верхнего  этажа  оказался
довольно простым. На нем  была  обозначена  целая  стена  с  двухъярусными
кроватями, что походило на ночлежку для обращенных животных.  Я  посмотрел
еще внимательнее. Кровати - восемь пар - примыкали к северной стене, - это
если я держал план правильно. Длина стены не превышала  двенадцати  футов,
то есть не больше трех футов на  кровать.  Идея  показалась  мне  забавной
упаковать всех этих зверей, как солдат в казарму,  особенно  учитывая  то,
что все это размещалось на  задах  дома  на  Кренберри-стрит.  Я  запомнил
название архитектурной фирмы и сложил чертежи обратно в папку.
   - Это мои бумаги, - произнесла она, обращаясь к моей спине.
   - Я ищу свидетельство о рождении, - ответил я.
   - Барри?.. - в ее голосе проскользнула паническая нотка. - Вы  его  там
не найдете.
   - Мне начхать на Барри. Я имею в виду вас.
   - Не понимаю.
   - Я  друг  вашего  брата,  мисс  Гринлиф.  Мне  просто  интересно,  что
случилось с фамилией Энгьюин. Кто такой мистер Гринлиф и где он?
   Она вцепилась в край  кровати  и  с  усилием  повернула  голову  в  мою
сторону.
   - Нет такого, - еле слышно прошептала она.
   - Ясна Пэнси Энгьюин?
   - Патриция.
   - Замужем не были?
   - Нет.
   Я закрыл  распахнутые  створки  комода  и  вернулся  к  кровати.  Пэнси
ввалившимися глазами молча следила за тем, как я поковырял пальцем порошок
на столике и поднес его к носу.
   - Чей ребенок Барри?
   Мне показалось, она думала, что я буду спрашивать про наркотик, так как
она пару раз перевела взгляд с разгрома на  столике  на  меня  и  обратно,
словно между нами существовала какая-то связь. На самом-то деле мне просто
нечем было занять руки.
   - Это мое личное дело,  -  ответила  она  наконец.  Ее  глаза  отчаянно
слипались, но она сопротивлялась изо всех сил. Я здорово  мешал  ей.  Если
мне удастся заставить ее говорить, пока она еще  не  пришла  в  себя,  то,
возможно, я что-нибудь и узнаю.
   - Вы ведь работали на Стенханта, -  напомнил  я.  -  Что  вы  для  него
делали?
   Откуда-то из глубины распростертого тела вырвался чих, она закрыла лицо
руками и осталась в этой позе, словно раненый солдат, придерживающий  свои
кишки в  плохом  фильме  про  войну.  Я  сложил  из  стодолларовой  купюры
маленький конвертик, зачерпнул им щепотку  порошка,  завернул  и  убрал  в
карман прежде, чем она отняла руки.
   - Вам принести воды? - спросил я.
   Пэнси кивнула. Я прошел в ванную, наполнил  стакан  и  принес  ей.  Она
взяла его обеими руками и медленно выпила.
   - Вы хотели рассказать мне про работу у Стенханта, - напомнил я.
   - Стенхант... - начала она и осеклась.
   - Он купил вам этот дом.
   Она резко открыла глаза.
   - Нет. Я купила его сама.
   - На какие деньги?
   Она соврала бы, но на ум ей  явно  ничего  не  приходило,  поэтому  она
смотрела  на  меня  молча.  Человеку,  столько  времени  ухитрявшемуся  не
вызывать подозрений, сам процесс ответа на прямые  вопросы  представляется
мучительным. Такой человек не способен держаться так,  как  умеют  опытные
лжецы. Им, должно быть, кажется, что вопросы - вроде как мухи и  их  можно
отогнать прочь, не отвечая на них.
   - Ваш брат считает, что Барри - сын Стенханта и что дом -  своего  рода
плата за молчание.
   - Вы тоже так считаете.
   - Буду рад выслушать другую версию. Ваш брат не слишком силен в логике.
Если вы были подружкой Стенханта,  какого  черта  Челесте  искать  убежище
именно  здесь?  -  Иногда,  если  рассуждаешь   вслух,   люди   испытывают
непреодолимое желание вмешаться и поправить тебя.
   - Мы с доктором Стенхантом никогда не были любовниками.
   - Я вам верю. Мейнарду Стенханту вполне  хватало  Челесты.  Челеста  из
тех, кого хватает выше головы. Да вы, наверное, и сами знаете.
   - Челеста - моя подруга, - заявила она и даже  выпрямилась  в  кровати.
Она бросила на меня взгляд, из которого следовало, что  время  вопросов  и
ответов истекает. - Я предложила