арьером.  Еще  тогда,  когда   мы
готовились к нападению, мы поставили  там  броневые  козырьки  с  бойницами,
несколько спаренных пулеметов  и  пару  передвижных  установок  для  запуска
ракет. С крыши  как  на  ладони  были  видны  пушки  мятежников.  Возле  них
хлопотала прислуга, ведя огонь по лесу, в  котором,  видимо,  залегли  бойцы
Кандыбы. Вблизи, у самого берега, горел, чадя черным дымом, подбитый танк.
   Пора было все кончать. Я направил установку так, чтобы ракета разорвалась
сзади метрах в двадцати от пушки. Когда раздался взрыв, пушкари  замерли  на
месте, крутя во все стороны головами. Я пустил еще одну ракету в тыл  другой
пушки, стоящей от первой метрах в двадцати.
   - Эй! - заорал я в мегафон, который  был  здесь,  среди  оружия.  -  Мать
вашу!.. Прекратить огонь, иначе разнесу вас к...
   В общем, выражался я  довольно  непечатно.  Кандыба  потом  говорил,  что
такого мата он не слышал даже в банде Можиевского. В бою  применение  такого
жарго-на оказывало необходимый эффект.
   Катя, находившаяся рядом, потом уверяла меня, что ничего не слышала.  Она
дернула  меня  за  рукав  и  указала  влево.  Там  стояла  еще  одна  пушка.
Обслуживающие ее офицеры разворачивали ее стволом к корпусу.
   Я пустил туда ракету, и она разметала всю  прислугу,  перевернув  орудие.
Воспользовавшись заминкой, бойцы Кандыбы быстрым броском захватили  пушки  и
ворвались в стационар. Офицеры почти не сопротивлялись.
   К своей радости, среди ворвавшихся на площадь я увидел Алексея. Левая его
рука была перевязана. Появился Кандыба и вслед за  ним...  отец  Серафим.  В
левой руке он держал  массивный  серебряный  крест,  тот  самый,  который  я
подарил ему при нашей первой встрече. Настроен он был весьма воинственно. Он
что-то выкрикивал сбившимся в кучку в центре площади офицерам.
   Я крикнул Кандыбе, который, задрав голову, приветственно махал мне рукою,
что сейчас спускаюсь вниз, и уже было направился  к  входу  на  чердак,  как
вдруг почувствовал сильный толчок и отлетел в сторону. Тут же услышал  сухой
треск пистолетного выстрела. Меня толкнула Беата. Я увидел, как она медленно
оседает вниз и на ее белой шерстяной кофточке  расползается  красное  пятно.
Стрелял Покровский. Он метил в  меня.  Прозвучал  второй  выстрел.  Стреляла
Евгения. Я держал на руках Беату. Она не дышала. Пуля попала ей в сердце...

   Глава XXXVIII
   СУД
   Из всех смертей самая страшная - смерть  бессмысленная.  Офицерский  путч
унес в общей сложности  сто  десять  человек.  Из  них  -  двадцать  женщин,
погибших под  огнем  танков  в  Грибовичах.  План  мятежников,  составленный
Голубевым, был рассчитан на то, чтобы "жестокими мерами", террором принудить
население сдать оружие и привести в покорность.  Это  рассказал  Покровский.
Выстрел Евгении только ранил его  и  сейчас  он  уже  поправлялся.  Не  буду
кривить душой, были моменты, когда мое воображение рисовало  самые  страшные
казни одна другой  мучительнее,  которым  следовало  бы  подвергнуть  убийцу
Беаты. И я знаю, что никто бы  не  возразил  против  этого.  Поляки  обожали
Беату. Они хотели тут же, когда выяснилось, что  Покровский  жив,  привязать
его к четырем коням и разорвать на части и уже  приступили  к  осуществлению
своего замысла, но им помешал Алексей. Я в это  время  был  невменяем  и  не
видел, что происходило вокруг меня. Человек слаб. Именно слабость делает его
жестоким. Сейчас, много лет спустя после описанных событий, я могу объяснить
нашу жестокость при разгроме вооруженных банд. Мы были  в  растерянности  от
ужаса обрушившейся на нас катастрофы, и эта растерянность,  неуверенность  в
себе и обусловила те ужасные сцены жестокости и насилия, которыми так  богат
был этот период. А разве весь опыт истории человечества  не  свидетельствует
об этом? Только слабость и неуверенность порождали жестокость. Неуверенность
в правоте порождает террор. Самые жестокие деспоты прошлого от Ивана  IV  до
Сталина были трусливыми, неуверенными в себе. И эта трусость в  сочетании  с
неограниченной властью порождала массовые репрессии. Только создав из страны
концлагерь, деспот мог быть уверен в собственной безопасности.  Не  является
ли это общей закономерностью? Скорее всего, что да! Тогда не противоречу  ли
я себе? Помню, в первые годы после катастрофы я не испытывал страха, скорее,
была необъяснимая собранность, решимость. Тогда почему такая  жестокость?  В
чем причина? Тогда я так и не мог найти на этот вопрос ответа.
   Когда после путча я стоял  у  бесчисленного,  как  мне  показалось,  ряда
гробов, мною владело одно-единственное  чувство  -  нелепости  происшедшего.
По-видимому, это чувство разделяли и окружающие меня люди. Даже не было  зла
на виновников, которые лежали тут же, вместе со своими жертвами.  Их  должны
были похоронить в одной братской могиле. Кому  пришла  эта  мысль?  Кажется,
Алексею. В таких похоронах был особый смысл.  Истинным  виновником  трагедии
было еще не ушедшее в небытие прошлое. Именно оно стало  той  слепой  силой,
которая привела к трагедии. Прошлое, которое захотело вернуться.
   Среди похороненных  в  братской  могиле  не  было  двух:  Беаты,  которую
похоронили у нашего дома, поставив  на  ее  могиле  скромный  обелиск,  и  -
Голубева, труп которого вывезли на вертолете и выбросили на  съедение  псам.
Голубев был организатором и главной действующей пружиной в  путче  офицеров.
Он получил то, что заслужил: мучительную смерть и лишение погребения. Пока я
был  в  шоке,  вызванном   смертью   Беаты,   всем   распоряжался   Кандыба.
Единственное, во что вмешался  Алексей-не  дал  расправиться  с  Покровским,
которого  решили  судить.  Ждали  только  заключения  Александра  Ивановича,
который лечил рану генерала. Пуля пробила ему правое  легкое  и  застряла  в
кости лопатки.
   Арестованные офицеры сидели  в  подвале  под  замком,  и  их  допрашивала
следственная комиссия. Нас интересовало, кто распорядился стрелять из  пушки
по домам. Как стало известно, захваченные мятежниками танки окружили село  с
трех сторон, а в само село в сопровождении еще двух танков въехал грузовик с
мощным   громкоговорителем.   Жителей   разбудило   передаваемое   воззвание
Покровского, в  котором  сообщалось  о  захвате  власти  Военным  Советом  и
предлагалось немедленно сдать оружие Иначе, следовала затем  угроза,  танкам
приказано будет стрелять по домам и уничтожить всех, кто попытается уйти, не
сдав оружия. Тут же была передана ложная информация, что население Озерска и
Острова признало новое правительство.
   Алексей успел добраться до Грибовичей минут за пятнадцать до появления  в
нем танков. Вдвоем с Кандыбой они и организовали оборону. К  счастью,  склад
противотанковых ракет оказался неподалеку. Почти все танки  были  уничтожены
сразу. Последний подбили, когда он отступал к стационару.  Возмущение  людей
было настолько велико, что выскакивающих из горящих ма-шин танкистов тут  же
приканчивали.   Разгоряченные   боем   люди   нестройной   толпой   кинулись
преследовать отступающих. И напоролись на орудия. Наступающие  были  накрыты
первым же залпом и понесли большие потери. Второй залп  мог  стать  роковым,
если бы не мое вмешательство.
   Среди погибших под снарядами  была  и  Светка  -  Светлана  Шевцова.  Она
геройски  сражалась  в  этом   бою   наравне   с   мужчинами.   Взбалмошная,
несдержанная,  вечно  одержимая  фантастическими  идеями,  она  второй   раз
проявила незаурядное мужество. В ее маленьком хрупком тельце билось отважное
сердце. В прошлом  она  чуть  было  не  стала  наркоманкой,  а  возможно,  и
преступницей. Прошлое... Сможем ли мы, оставшиеся в живых после  катастрофы,
дать когда-нибудь объективную и всеобъемлющую оценку этому прошлому?  В  нем
было все: и величие могущества человека, могущества, которое в конце  концов
стало причиной его гибели,  и  глубина  морального  падения,  бездуховность,
отчужденность.  Жестокие  по  своей   сути   законы,   делающие   из   людей
преступников, концлагеря, всесилие чиновничьей  бюрократии-все  это  было  в
прошлом. Может быть, это прозвучит кощунственно, но  иногда  многие  из  нас
радовались, что все это, как нам казалось, ушло безвозвратно.  Так  ли  это?
Разве мятеж не стал попыткой прошлого  вернуться  вновь?  Мы  понимали,  что
судить нам придется не кучку офицеров во главе со взбесившимся генералом,  а
Прошлое. Именно его мы должны будем приговорить к смерти, чтобы оно  никогда
не смогло вернуться.
   - А все-таки скажите, генерал, - спросил я Покровского,  когда  Александр
Иванович разрешил приступить  к  его  допросу,  -  какую  конечную  цель  вы
преследовали?
   - Видите ли, я считал, да и сейчас считаю, что вы  упустили  неповторимую
возможность осуществить  вековую  мечту  человечества:  создать  на  планете
единое  государство  и  окончательно   покончить   с   войнами,   социальной
несправедливостью, то есть-построить коммунистическое общество.
   - Через военную диктатуру?
   - Конечно! Иного способа принципиально не могло бы существовать.
   - Следовательно, сначала диктатура, а потом всеобщее благо? И сколько  бы
продолжалась эта диктатура?
   - Трудно сказать. Возможно, несколько поколений. Нам надо было бы  успеть
завоевать мировое пространство, то есть создать  мощную  армию  и  подчинить
себе все остальные народы, которые еще не успели  к  этому  времени  создать
военной организации.  Затем  мы  восстановили  бы  промышленность,  сельское
хозяйство.
   - Какими методами?
   - Естественно, не без жертв и принудительного труда. Но поймите,  другого
пути нет и другого такого шанса никогда больше не будет. Разве не стоит ради
этого пожертвовать жизнью нескольких поколений, чтобы  в  будущем  тысячи  и
тысячи возродившихся поколений наслаждались  бы  покоем  и  справедливостью.
Разве родители не жертвуют, если надо, жизнью ради своих детей?
   - Вы видите в этом аналогию?
   - Конечно! Старшие - родители будущих поколений. В этой жертве -  великий
зов человеческой природы.
   - Но вы же создали на своей старой базе фактически крепостное хозяйство.
   - А разве не приходится перед прыжком делать два-три  шага  назад,  чтобы
разогнаться? Эти меры были временными.
   - Из опыта прошлого я знаю, что нет ничего более постоянного,  чем  такое
"временное".  Агрессор,  когда  вводил  свои  войска  на  чужую  территорию,
непременно заверял население оккупированной страны, что это  лишь  временные
меры,  которые  сразу  же  прекратятся,  как  только  исчезнут  причины,  их
вызвавшие.
   - Вы намекаете на оккупацию Чехословакии? Но мы же вывели оттуда войска.
   - Когда? Через сколько лет? За это время  сменилось  целое  поколение.  А
ведь в Чехословакии начинались как раз те процессы, которые через семнадцать
лет "потревожили" и нас. А  Афганистан?  Это  что,  также  происходило  ради
блага?
   - Но вы не знаете, кто тогда стоял у власти.
   - А где гарантия, что при установлении диктатуры  у  власти  не  окажутся
люди подобного сорта?
   - Вы говорите об этом  так,  как  будто  сами  были  участником  событий.
Сколько вам было лет?
   - Немного. Но это не имеет значения. Я сейчас  вспомнил  сцену,  которая,
несмотря на трагичность ситуации, может показаться забавной. Отец в эти  дни
куда-то собирался ехать, и мы с ним отправились на заправочную станцию.  Там
скопилось много машин. Это чехи срочно возвращались домой. Отец разговорился
с одним из них. О чем они говорили, я не помню, но запомнил  фразу,  которую
на прощанье бросил отец: "Я думал, что у вас Гуссы, а оказывается, Гусаки!"
   - Ваш отец был, очевидно, антисоветски настроен!
   - Отнюдь. Он умер на второй год  после  нашего  вторжения  в  Афганистан,
когда погиб там его старший сын, мой брат.
   - Теперь я понимаю!
   - Что вы понимаете?
   - Ну конечно! Вы озлобились против нашего государства  за  смерть  своего
брата, выполнявшего интернациональный долг, и поэтому у вас такое негативное
отношение к моим попыткам восстановить государство. Все ясно!
   - К сожалению, вы ровным счетом  ничего  не  поняли.  Конечно,  я  тяжело
пережил смерть брата, нелепо погибшего в мирное время,  когда  нашей  стране
никто не угрожал. Разумеется, я испытывал совсем не добрые  чувства  к  тем,
кто начал эту войну в Афганистане, так же как и сотни тысяч других  братьев,
сестер, матерей и отцов,  потерявших  своих  близких  в  этой  бессмысленной
бойне, затеянной выжившими из ума старцами,  пропившими  на  своих  банкетах
экономику великой страны и спаивавших население. Но  это  дело  прошлого  и,
надеюсь, прошлого, которое никогда не повторится. Вы же хотели вернуть  его.
Вы и вам подобные всячески тормозили перестройку нашего  общества  и,  может
быть, на вас лежит большая часть вины за  все  случившееся,  за  катастрофу,
которая обрушилась на человечество, так как  именно  такие,  как  вы,  стали
главным препятствием установления  взаимопонимания  между  народами.  А  это
привело  к  тому,  что  общество  не   успело   вовремя   отреагировать   на
надвигающуюся опасность экологической катастрофы. Поэтому на вас лежит  вина
не только за Афганистан, но и за миллиарды людей, погибших в катастрофе.  Вы
мешали человечеству объединиться, а если смотреть в корень,  то  мешали  ему
просто стать Человечеством. Когда я говорю: вы и вам  подобные,  то  имею  в
виду не только наших отечественных бюрократов  и  отечественных  солдафонов,
простите за грубость, но и те силы,  которые  были  по  ту  сторону  окопов.
Окопов, которые вы вместе с  этими  силами  так  усиленно  рыли,  разъединяя
человечество на два враждующих лагеря. Сначала я, грешным делом, думал,  что
причина этому-различие в идеологии, но  потом  пришел  к  выводу,  что  вами
руководила  не  идеология,  а  самые  что  ни  есть  "кухонные"  интересы  и
стремление сохранить привилегии: лучшее жилье, лучшую пищу и тому  подобное.
И если  хотите  знать  мое  мнение,  то  вы  также  далеко  стояли  от  идей
социализма, как и любая  "капиталистическая  акула"  буржуазного  запада,  а
может быть, еще дальше. Идеология играла роль фигового  листка,  которым  вы
прикрывали свою истинную сущность. Принимая вас с Голубевым в  нашу  общину,
мы думали, что вы, наконец, основали  свою  принадлежность  к  человечеству,
перестали быть "марсианами", но, к сожалению, мы ошиблись. Для вас это было,
как признался Голубев, только "жертва фигуры в шахматной игре". Вы подходили
к людям, как к шахматным фигурам, и в этом была главная ошибка.  Недаром  вы
были обеспокоены и возмущены правом населения  владеть  оружием.  Вы  же  не
привыкли иметь дело с таким населением, которое имеет средства защищать свою
свободу, честь и достоинство. Долгие годы вы управляли  людьми,  запуганными
террором и массовыми репрессиями и, наверное, признайтесь, думали, что  этот
психологический шок, который вы устроили народу  в  30-40-х  годах,  еще  не
прошел? Оказалось, что человеческая психика выдержала и восстановилась,  как
только народ почувствовал свободу. Ваш неудавшийся  путч,  как  ни  странно,
имел  и  положительные  стороны.  Мы  вначале  думали,  что   у   людей   на
восстановление  чувства  собственного  достоинства  уйдет  целое  поколение.
Оказывается, нет. Это произошло значительно раньше!
   - Когда вы находились на моем месте, а я  на  вашем,  я  не  называл  вас
марсианином, - обиделся генерал.
   - Это правда!-согласился я.-Я не могу пожаловаться на  грубое  обращение,
разве что вы вежливо собирались расстрелять со мной и мою семью...  Чья  это
была идея? Ваша или Голубева?
   Генерал промолчал.
   - То-то!
   - Вы меня расстреляете? Впрочем, что я спрашиваю... После  всего...  Могу
ли я повидаться с женой и дочерью?
   - Свидание с близкими вам будет предоставлено после окончания  следствия.
Что касается расстрела, то  наша  Конституция  не  предусматривает  смертной
казни. Ради вас мы ее не будем вводить. Впрочем, это решит  суд.  Вы  можете
быть  приговорены  к  исключительной  мере  наказания-вечному  изгнанию.  По
Конституции близкие могут последовать за вами.
   - И меня просто так отпустят? - недоверчиво спросил Покровский.
   - Повторяю, это решит суд. Лично я считаю, что вы не представляете теперь
никакой опасности. Но хочу предупредить, вы будете  поставлены  вне  закона.
общество, изгоняя вас,  отказывается  от  мести  как  общество.  Но  оно  не
запрещает мстить тому, кто имеет на это основания. В том числе  и  мне,  как
частному лицу. Так что советую хорошо  спрятаться.  Если  я,  как  Президент
республики, не мщу за смерть матери моего единственного сына, то, как  отец,
я это сделаю, встретившись с вами один на один. Будьте готовы.
   Я поднялся и, кинув последний взгляд на ошеломленного Покровскою, вышел.
   Часовой запер дверь камеры и повернулся ко мне. Я узнал  Мишу  Каменцева,
которого не видел с того самого момента, когда он па  площади  давал  советы
Покровскому.
   - Миша!
   - Владимир Николаевич! - расплылся он в улыбке. - Я только  что  заступил
на пост.
   - Я не успел тебя поблагодарить... Ты тогда прекрасно держался.
   - А что? Я ему сказал, что думал.
   - Вот это-то меня и радует,-я обнял его.-Горжусь тобой, мой мальчик!
   - А у нас никто не струсил. Я только раньше других сказал то, что  думали
все.
   - Ты продолжаешь рисовать?
   - Краски, к сожалению, на исходе.
   - Что-нибудь придумаем. И вот  еще  что...  Продумай,  пожалуйста,  эскиз
памятника погибшим...
   - Я уже набросал несколько вариантов.
   - Вот и хорошо!

   То, что я сообщил Покровскому, не было простой угрозой. Решение это  было
принято на третий день после  похорон  Беаты.  Узнав,  что,  согласно  нашим
законам, Покровскому не грозит смертная казнь, Евгения чуть не сошла  с  ума
от горя. Она кляла себя на чем свет стоит, что не прикончила генерала.
   - Я думала, что он уже плох! - плакала она. - Что же теперь?! Я все равно
убью его...
   Мы ужинали. Место Беаты было пусто, однако ее прибор на столе стоял.
   Шестилетний Андрей, на глазах которого она погибла, все еще не приходил в
себя, метался в жару, звал мать... Возле него неотлучно находилась Елена.
   Надо признаться, что из-за  вечного  недостатка  времени  я  мало  уделял
внимания сыну. Хорошо помню, что, возвращаясь поздно  домой  и  застав  сына
спящим, я каждый раз давал себе слово со следующего дня больше быть  с  ним.
Но, наступал следующий день и... ничего  не  менялось.  Андрей  очень  любил
мать. Он старался предугадать любое ее  желание,  и  если  она  его  просила
что-то сделать, он опрометью бросался исполнять просьбу. Лицо его  при  этом
светилось от счастья.
   Он сносно владел русским, но с матерью  говорил  только  на  польском.  И
сейчас, в бреду,  он  звал  мать  по-польски,  называя  ее  всякими  нежными
словами. Елена плакала. Я чувствовал, что больше не могу сдержаться, и хотел
выйти, но в это время сын очнулся. Я склонился над ним. Его  глаза  смотрели
на меня как-то странно. И тут я услышал  такое,  что  поразило  мое  сердце,
словно осколок гранаты.
   - Это все из-за тебя... - шептали  мне  потрескавшиеся  от  жара  детские
губы...

   Я внимательно посмотрел в глаза каждому из собравшихся Трибунов. Двоим из
них было только по девятнадцать лет. Остальные постарше  -  от  тридцати  до
сорока.
   - Благодарю, что вы сочли нужным посоветоваться  со  мною  до  того,  как
поставить вопрос на референдум. Конечно, каждый из вас может это сделать.  И
я  уверен,  что,  учитывая  сегодняшнее  настроение,  люди  проголосуют   за
изменение Конституции и введение смертной казни. Но я уверен и в  том,  что,
казнив Покровского, мы тем самым сделаем то, к чему стремился этот  генерал.
Не удивляйтесь, - продолжал я, увидев на  лицах  собравшихся  недоумение,  -
сейчас  поясню.  Признание  права  государства  на  убийство  и   демократия
несовместимы. Располагая таким  оружием,  как  узаконенная  смертная  казнь,
государство рано или поздно превращается в  тоталитарное.