и шагах от нее, - она была  окружена.  И  в  глазах
всех, на кого бы ни обращался за помощью ее блуждающий взор, пылало то  же
пламя ненависти и безумия. Мод стала молиться, и холодный пот  выступил  у
нее на лбу.
   - Боже, боже, спаси мое дитя!
   Но неумолчно вопил женский голос, словно пронзительный сигнал:
   - Убейте ее! Пусть Мак поплатится!
   И вдруг обломок камня с такой  силой  ударил  в  грудь  Эдит,  что  она
пошатнулась.
   Маленькая Эдит не крикнула. Только детская ее  ручка  дрогнула  в  руке
Мод, и она испуганными, недоумевающими глазами взглянула на мать.
   - О боже, что вы делаете? - вскрикнула Мод и, присев, обхватила  руками
Эдит. Слезы испуга и отчаяния полились из ее глаз.
   - Пусть Мак поплатится!
   - Пусть Мак знает, каково нам!
   - Го! Го!
   О, эти безумные жесты  и  безжалостные  глаза!  И  руки,  размахивающие
камнями...
   Если бы Мод была труслива, если бы она бросилась на колени и  простерла
руки, может быть, в последний миг она пробудила бы человеческие чувства  в
этой неистовствовавшей толпе. Но Мод, маленькая чувствительная Мод,  вдруг
ощутила прилив мужества! Она видела, что Эдит смертельно побледнела и  что
кровь показалась на ее губах. Камни сыпались градом, но Мод  не  молила  о
пощаде.
   Она  вдруг  яростно  выпрямилась,  прижимая  к  себе  ребенка,   и   со
сверкающими глазами бросила слова в распаленные ненавистью лица:
   - Звери! Сброд, подлый  сброд!  Будь  у  меня  при  себе  револьвер,  я
перестреляла бы вас, как собак! О звери! Трусливые, подлые звери!
   С силой брошенный камень ударил Мод в висок, и она, взмахнув руками, не
издав ни звука, упала через Эдит на землю. Мод  была  небольшого  роста  и
легка, но звук был такой, будто упал столб и разбрызгал воду.
   Поднялся бешеный рев ликования. Крики, хохот, дикие возгласы:
   - Пусть Мак поплатится! Да, пусть  поплатится,  пусть  на  своей  шкуре
испытает... Загнал людей в западню... Тысячи...
   Но камней больше не бросали! Неистовствовавшая  толпа  вдруг  двинулась
дальше.
   - Пусть валяются! Сами встанут!
   Только  взбешенная  итальянка  наклонилась   со   своими   обнаженными,
отвисшими  грудями  к  поверженным  и  плюнула  на  них.  Теперь  к  домам
инженеров! Дальше, вперед! Пусть все поплатятся!
   Но после расправы с Мод ярость остыла. У всех  было  смутное  ощущение,
что здесь произошло что-то такое, чего не должно было  быть.  Кучки  стали
отделяться от толпы и  рассеиваться  по  мусорному  полю.  Сотни  людей  в
нерешительности  отстали  и  побрели  через  рельсы...  Когда  разъяренная
головная  группа  под  предводительством  итальянки  добралась   до   вилл
инженеров, она настолько поредела, что один полицейский мог ее сдержать.
   Постепенно рассеялась и она.
   Но теперь  опять  прорвалась  боль,  горе,  отчаяние.  Отовсюду  бежали
плачущие женщины, вытирающие передниками  слезы.  По  дождю,  по  ненастью
бежали они, спотыкаясь, не разбирая дороги.


   Увлеченная мрачным стадным безумием, бешеная, жестокая, злорадная толпа
удалилась от Мод и Эдит; они обе долго лежали под дождем  среди  мусорного
поля, и никто не обращал на них внимания.
   Потом к ним подошла маленькая двенадцатилетняя  девочка  со  спущенными
красными чулками. Она видела, как Mac's wife [жену Мака  (англ.)]  осыпали
камнями. Она знала Мод, так  как  год  назад  лежала  несколько  недель  в
госпитале.
   Эту девочку привело сюда простое человеческое чувство.  Она  стояла  со
спущенными чулками, не осмеливаясь подойти ближе.  В  некотором  отдалении
стояло несколько женщин и мужчин, тоже не решавшихся приблизиться. Наконец
девочка, побледнев от страха, подошла ближе и услыхала  тихие  стоны.  Она
отшатнулась в испуге и вдруг побежала во весь дух.
   Госпиталь стоял под дождем, словно вымерший,  но  девочка  не  решилась
позвонить. Только когда кто-то  вышел  из  дверей,  -  это  была  одна  из
сиделок, - девочка подошла к решетке и сказала,  показывая  в  направлении
станции:
   - Они лежат вон там!
   - Кто там лежит?
   - Mac's wife and his little girl! [жена и девочка Мака (англ.)]
   А в это самое время внизу, в штольнях, еще бежали и бежали люди...



6

   По приезде в Нью-Йорк Аллан из посланной Гарриманом  телеграммы  узнал,
что Мод и Эдит подверглись нападению толпы. И больше ничего.  У  Гарримана
не хватило ни мужества, ни жестокости сообщить Аллану страшную истину: что
Мод нет в живых и что его ребенок при смерти.
   Вечером этого ужасного дня Аллан прибыл из Нью-Йорка в  автомобиле.  Он
правил сам, как всегда, когда нужно было ехать особенно быстро.
   Его машина с бешеной скоростью подлетела к станционному  зданию  сквозь
необозримую толпу женщин, туннельных рабочих,  журналистов  и  любопытных,
стоявших под дождевыми зонтами. Все знали его тяжелый серый  автомобиль  и
звук его гудка. Вмиг машину окружила взволнованная толпа.
   - Мак здесь! - раздавались голоса. - Вот он! Мак! Мак!
   Но  когда  Аллан  встал,  все  разом  умолкли.  Ореол,  окружавший  его
личность, ореол успеха, гения, силы, не померк и теперь: он  внушал  толпе
робость и почтение. Да, никогда  Аллан  не  казался  им  более  грозным  и
внушительным, чем в этот час, когда на него обрушился удар судьбы. А  ведь
они клялись там, внизу, борясь в дыму за свою жизнь, убить его, где бы  он
им ни попался!
   - Посторонитесь! - громко закричал Аллан. - Случилось несчастье, мы все
скорбим об этом! Мы сделаем все, чтобы спасти тех, кого еще можно спасти!
   Но тут со всех сторон послышался гул голосов. Это были те же  возгласы,
что раздавались с утра:
   - Ты виноват... Тысячи погибли... Ты их загнал в западню...
   Аллан сохранял спокойствие. Одной  ногой  он  еще  стоял  на  подножке.
Серьезным, холодным взором смотрел он на возбужденную толпу, и его широкое
лицо омрачилось. Но вдруг, когда он уже  открыл  рот,  чтобы  ответить  на
обвинение, он вздрогнул. Один выкрик коснулся  его  слуха,  насмешливый  и
злобный возглас женщины, и он пронзил его насквозь. Больше Аллан ничего не
слышал. Лишь один этот выкрик неумолимо раздавался в его ушах:
   - Они убили твою жену и твоего ребенка!..
   Аллан как будто вырос, он вытянулся, словно  пытаясь  заглянуть  вдаль.
Его голова беспомощно повернулась на широких  плечах,  темное  лицо  вдруг
побелело, обычно сосредоточенный взор расплылся, и ужас отразился в нем. В
глазах окружающих он прочел, что  этот  ужасный  возглас  был  правдой.  В
каждом взоре он видел, что это так.
   И Аллан потерял самообладание. Он был сын  горняка,  рабочий,  как  все
они, и первым его чувством была не боль, а ярость.
   Он оттолкнул шофера и, не сев еще за руль,  двинул  машину.  Автомобиль
врезался в толпу, которая в ужасе, с криком отпрянула в стороны.
   Она смотрела ему вслед, пока он не скрылся в серых дождливых сумерках.
   - Поделом ему! - кричали злорадные голоса. - Пусть почувствует,  каково
нам!
   Некоторые, однако, качали головой и говорили:
   - Это не дело - женщину, малого ребенка...
   Разъяренная итальянка злобно и пронзительно кричала:
   - Я бросила первый камень. Я! Я попала ей в  лоб!  Да,  их  нужно  было
убить!
   - Вам надо было убить его! _Мака_! Мак виноват во всем! Но его  жену?..
Она ведь была такая добрая!
   - Убейте Мака! - задыхаясь,  визгливо  кричала  итальянка  на  скверном
английском языке. Kill him! [Убейте его! (англ.)] Убейте его как собаку!
   Один вид дома, который в тусклых сумерках казался пустым, сказал Аллану
все. Пока он шел по хрустевшему гравию палисадника, в его памяти отчетливо
встал один случай, пережитый им много лет назад,  при  постройке  железной
дороги в боливийских Андах. Он занимал со  своим  другом  барак,  и  этого
друга  застрелили  бастовавшие  рабочие.  Ничего  не   подозревая,   Аллан
возвращался с работы, но барак, где лежал убитый,  почему-то  произвел  на
него глубокое, странное впечатление. Та же атмосфера окутывала теперь  его
дом.
   В вестибюле пахло эфиром и карболкой. Когда  Аллан  увидел  на  вешалке
маленькую белую шубку Эдит, у него вдруг потемнело в глазах и он  чуть  не
потерял сознание.
   Он  услышал,  как  служанка,  всхлипывая,  кричала:  "Господин   Аллан,
господин Аллан!" - и этот  голос  постороннего  человека,  полный  боли  и
беспомощного горя, привел его в себя. Он вошел в полутемную гостиную,  где
его встретил врач.
   - Господин Аллан!..
   - Я подготовлен, доктор, - вполголоса сказал Аллан, но таким спокойным,
обыденным тоном, что врач бросил на него быстрый, удивленный взгляд.
   - Ребенок тоже, доктор?
   - Боюсь, что его не спасти. Повреждено легкое.
   Аллан молча кивнул и направился к лестнице. Ему казалось, что  веселый,
звонкий смех его девочки  разливается  по  вестибюлю.  Наверху,  у  дверей
спальни Мод, сестра милосердия сделала Аллану знак.
   Он вошел. Лишь одна свеча горела в  комнате.  Мод  лежала  на  кровати,
вытянувшаяся, странно плоская, восковая, застывшая. Бескровное  лицо  было
прекрасно и спокойно, но,  казалось,  на  ее  полуоткрытых  бледных  губах
застыли покорный, смиренный вопрос и легкое удивление.  Веки  ее  закрытых
глаз  оставляли  просвет,   влажно   блестевший,   словно   от   последней
расплывшейся слезинки. Никогда в жизни Аллан не мог забыть этой  блестящей
влаги под бледными веками Мод. Он не плакал,  он  не  рыдал,  он  сидел  с
открытым ртом у смертного ложа Мод и глядел на нее.  Непостижимое  сковало
его душу. Он ни о чем не думал. Неясные, смутные мысли бродили  у  него  в
голове, - он гнал их прочь... Это была она, его маленькая мадонна.  Он  ее
любил, он по любви женился на ней.  Он  создал  ей,  выросшей  в  скромной
обстановке, блестящую жизнь. Он оберегал ее и ежедневно напоминал ей,  что
нужно остерегаться автомобилей. Он всегда боялся за нее, хотя  никогда  не
говорил ей об этом. В последние годы, правда, он не посвящал ей достаточно
времени, потому что был поглощен работой. Но  от  этого  он  не  любил  ее
меньше. Его глупышка, его добрая, нежная Мод, - вот  что  с  ней  стало!..
Проклятие богу, если он существует, проклятие бессмысленной судьбе!
   Он взял маленькую полную руку Мод и смотрел на нее  пустыми,  потухшими
глазами. Рука была холодная, иначе и  не  могло  быть,  -  ведь  она  была
мертва. Этот холод его не пугал. Каждая линия этой руки  была  ему  хорошо
знакома, он знал каждый  ноготок,  каждый  сустав.  На  левый  висок  были
зачесаны ниже обычного шелковистые каштановые волосы.  Но  сквозь  паутину
волос Аллан видел голубоватый, еле заметный знак. Сюда попал  камень,  тот
камень, который по его воле был добыт взрывом скалы на глубине  нескольких
тысяч метров под морем. Проклятие людям, проклятие ему  самому.  Проклятие
туннелю!..
   Как внезапно повстречалась она со своей злой судьбой, в  слепой  ярости
шагавшей ей навстречу... Почему она не исполнила его  просьбы?  Он  только
хотел уберечь ее от оскорблений. А эго ему и в голову не приходило! Почему
именно сегодня его не было здесь?
   Аллан вспомнил, как он сам застрелил  двух  человек,  когда  они  тогда
штурмовали рудник "Хуан Альварес". Он застрелил бы, не задумываясь, сотни,
чтобы защитить Мод. Он пошел бы за ней в  глубину  моря,  -  это  не  было
фразой, - он защищал бы ее от ста тысяч диких зверей, пока мог бы  двигать
хоть пальцем. Но его не было здесь...
   Мысли бродили в его голове, ласковые слова и проклятия, но он ни на чем
не мог сосредоточиться.
   В дверь робко постучали:
   - Господин Аллан?
   - Да?
   - Господин Аллан... Эдит...
   Он встал и проверил, крепко ли стоит свеча в подсвечнике и не может  ли
она упасть. Потом пошел к двери и отсюда  еще  раз  посмотрел  на  Мод.  В
мыслях своих он видел, как обнимает любимую жену, рыдает, кричит, молится,
просит прощения за каждый миг, когда она не была  с  ним  счастлива,  -  в
действительности же он только стоял в дверях и смотрел на нее.
   Потом он вышел.
   Направляясь к комнате, где умирала его маленькая дочка, он  призвал  из
глубины души свои последние силы. Он  пробудил  в  памяти  самые  страшные
мгновения своей жизни, вспоминая несчастных, изорванных динамитом и убитых
осколками камней,  вспоминал  рабочего,  захваченного  маховым  колесом  и
размозженного об  стену...  Переступая  порог  комнаты,  он  сказал  себе:
"Вспомни, как когда-то ты наткнулся под обвалившимся пластом  на  потертое
голенище сапога Паттерсона..."
   Он вошел как раз вовремя, чтобы принять последний вздох своего дорогого
ангелочка. Врачи, сиделки, слуги стояли в комнате, девушки плакали, и даже
у врачей на глазах виднелись слезы.
   Но Аллан молчал, и его глаза были  сухи.  "Думай,  во  имя  дьявола,  о
потертом голенище сапога Паттерсона и крепись, когда ты на людях!"
   Прошла целая вечность. Врач выпрямился у кроватки и  глубоко  вздохнул.
Аллан ожидал, что все находившиеся в комнате уйдут, но они остались.
   Он подошел к постели Эдит и погладил ее волосы. Будь он один,  он  взял
бы ее на руки, чтобы еще раз  ощутить  близость  ее  маленького  тела,  но
теперь он не осмелился это сделать.
   Он ушел.
   Когда он спускался с лестницы, ему почудились громкие жалобные рыдания,
но на самом деле вокруг было тихо и слышалось лишь легкое всхлипывание.
   Внизу  он  наткнулся  на  сиделку.  Она  остановилась,  видя,  что   он
собирается что-то сказать ей.
   - Кто вы, мисс? - произнес он, наконец, с трудом.
   - Меня зовут Эвелиной.
   - Мисс Эвелина, - продолжал Аллан чужим, тихим,  мягким  голосом,  -  я
попросил бы вас об одной услуге. Мне самому трудно, я сам не  могу...  Мне
хотелось бы сохранить маленькие пряди волос моей  жены  и  моего  ребенка.
Могли бы вы мне это устроить? Но никто ничего не должен знать.  Вы  можете
мне это обещать?
   - Да, господин Аллан!
   Она видела, что его глаза были полны слез.
   - Я всю жизнь буду вам благодарен за это, мисс Эвелина!
   В темной гостиной кто-то сидел в кресле  -  стройная  женщина,  которая
тихо плакала, прижимая  к  лицу  платок.  Когда  он  приблизился,  женщина
встала, протянула к нему бледные руки и прошептала:
   - Аллан!..
   Но он прошел мимо, и только через несколько дней понял, что эта женщина
была Этель Ллойд.
   Аллан спустился в сад. Ему показалось, что стало  ужасно  холодно,  что
стоит глубокая зима, и он плотно закутался в свое пальто. Он походил  взад
и вперед по теннисной площадке, потом между мокрыми кустами сошел к  морю.
Море шумело, лизало берег, в равномерном дыхании выбрасывало кудрявую пену
на мокрый, гладкий песок.
   Аллан посмотрел поверх кустов на крышу  дома.  Там  покоились  они.  Он
обратил взор к морю, на юго-восток. Там,  внизу,  покоились  другие.  Там,
внизу, судорожно  сжав  пальцы,  запрокинув  голову,  лежал  задохнувшийся
Хобби.
   Становилось все холоднее. Да, жестокая стужа,  казалось,  шла  с  моря.
Аллан как бы оледенел. Он зяб. Руки окоченели,  как  в  сильнейший  мороз,
лицо одеревенело. Но он ясно видел, что  даже  песок  не  замерз,  хотя  и
хрустел, словно приходилось ступать по мелким ледяным кристаллам.
   Аллан целый час ходил взад и вперед по песку. Настала  ночь.  Тогда  он
пошел по замерзшему саду и вышел на улицу.
   Шофер Энди зажег фары.
   - Отвези меня на станцию, Энди, поезжай  тихо!  -  беззвучно  и  хрипло
произнес Аллан и сел в автомобиль.
   Энди вытер рукавом нос, его лицо было мокро от слез.
   Аллан весь ушел в пальто и глубоко надвинул фуражку на глаза.
   "Странно! - подумал он. - Когда я узнал о катастрофе,  я  раньше  всего
подумал о туннеле, а потом о людях!" И он зевнул. Он так устал, что не мог
пошевелить рукой.
   Стена людей стояла  по-прежнему.  Они  ждали  возвращения  спасательных
поездов.
   Никто больше не кричал. Никто не грозил кулаками. Он теперь  уподобился
им, он нес такое же горе. Люди сами  расступились,  когда  он  проезжал  и
выходил из автомобиля. Никогда они не  видели  человека  с  таким  бледным
лицом.



7

   Аллан вошел в холодную комнату на станции, обычно служившую  залом  для
ожидания поездов.
   На строительстве не принято  было  соблюдать  формальности.  Никому  не
приходило в голову снять шляпу или прекратить работу, когда входил  Аллан.
Но сегодня взволнованные разговоры  тотчас  же  смолкли,  и  присевшие  от
утомления люди поднялись.
   Гарриман подошел к Аллану с расстроенным, измученным лицом.
   - Аллан!.. - сказал он, запинаясь, как пьяный.
   Но Аллан прервал его движением руки:
   - Потом, Гарриман...
   Он велел принести себе из буфета чашку кофе и, пока пил его, выслушивал
донесения инженеров.
   Он сидел с поникшей головой, ни на кого не смотрел  и  как  будто  даже
никого не слушал. Казалось, что он был готов в  любую  минуту  вскочить  с
места. Его бесцветное лицо как бы застыло от мороза, губы посинели и  были
белы по краям. Свннцово-серые веки опустились  на  глаза,  изредка  нервно
подергивавшееся правое веко - несколько ниже, чем левое. Из  глаз  исчезло
всякое  человеческое  выражение.  Они  злобно  поблескивали,  как  осколки
стекла. Иногда подергивались и его небритые щеки, а губы  шевелились,  как
будто он жевал зерна. Вдыхая воздух, его ноздри вздрагивали, хотя он дышал
беззвучно.
   - Значит, установлено, что Бермана застрелили?
   - Да.
   - А о Хобби нет сведений?
   - Нет. Но видели, как он ехал к проходке.
   Аллан кивнул и открыл рот, как будто хотел зевнуть.
   - Go on! [Продолжайте! (англ.)]
   До триста сорокового километра туннель был в полном порядке, и  машины,
обслуживаемые инженерами, работали.  Робинсон,  руководивший  спасательным
поездом, сообщил по телефону,  что  дым  препятствует  продвижению  дальше
триста семидесятого километра и что  он,  Робинсон,  возвращается  со  ста
пятьюдесятью двумя спасенными.
   - Сколько же погибло?
   - Судя по контрольным жетонам, около двух тысяч девятисот.
   Долгая глубокая пауза.
   Посиневшие губы Аллана вздрагивали, как будто он боролся  с  судорожным
рыданием. Он еще ниже опустил голову и с жадностью глотал кофе.
   - Аллан! - со слезами в голосе сказал Гарриман.
   Но Аллан бросил на него удивленный и холодный взгляд.
   - Go on!
   - Робинсон еще сообщил,  что,  по  утверждению  Смита,  работавшего  на
станции у триста пятьдесят второго  километра,  где-то  глубже  в  туннеле
несомненно действует воздушный насос, но телефонная связь прервана.
   Аллан поднял голову.
   "Хобби?" - подумал он. Но он не успел высказать вслух эту надежду.
   Потом  Аллан  заговорил  о  событиях  дня.  Гарриман  сыграл  здесь  не
блестящую роль. Усталый, сидел он, подпирая  рукой  болевшую  голову,  без
всякого выражения в заплывших глазах.
   Заговорив об эксцессах  и  разрушениях,  Аллан  внезапно  повернулся  к
Гарриману.
   - Где же вы были, Гарриман? - резко и с презрением в голосе спросил он.
   Гарриман вздрогнул и поднял тяжелые веки.
   - Поверьте мне, Аллан, - взволнованно воскликнул он, -  я  сделал  все,
что мог! Я пробовал разные способы. Не мог же я стрелять!
   - Это _вы_ так говорите! - сказал  Аллан,  и  в  его  голосе  зазвучала
угроза. - Вы должны были броситься навстречу  рассвирепевшей  толпе,  даже
рискуя, что вам продырявят голову. У вас ведь есть кулаки -  или  нет?  Вы
могли и стрелять - да, черт возьми, почему же нет?  В  вашем  распоряжении
были инженеры, вам надо было только приказать.
   Гарриман покраснел до ушей. Его толстый затылок вздулся, угрожающий тон
Аллана задел его.
   - Что вы говорите, Аллан! - возмущенно ответил он. - Вы не видели  этой
толпы, вас тут не было.
   - К сожалению, меня тут не было! Я думал, что могу положиться на вас. Я
ошибся! Вы  стареете,  Гарриман!  _Стареете_!  Вы  мне  больше  не  нужны.
Убирайтесь к черту!
   Гарриман выпрямился и положил свои красные кулаки на стол.
   - Да, убирайтесь к черту! - грубо закричал Аллан.
   У Гарримана побелели губы. Он изумленно уставился Аллану в  глаза.  Эти
глаза сверкали презрением и безжалостной жестокостью.
   - Сэр! - прохрипел Гарриман