- Только зал, на мой вкус, слишком пышен, -  заметила  Мод.  -  Мне  бы
хотелось, чтобы он был интимнее.
   Архитектор добродушно улыбнулся:
   - Конечно, Мод! Это было бы правильно,  если  бы  люди  приходили  сюда
слушать музыку. Но ведь этого у них и в мыслях нет.  Они  приходят,  чтобы
чем-нибудь восхищаться и чтобы  ими  восхищались.  "Создайте  нам  феерию,
Хобби, - сказал консорциум, - зал должен затмить все, что было создано  до
сих пор!"
   Аллану  были  понятны  доводы  Хобби.  Но  он  удивлялся   не   столько
декоративному блеску построенного Хобби зала, сколько  смелой  конструкции
висячего кольца лож.
   Хобби, польщенный, блеснул глазами.
   - Это было не так просто, - сказал он. - Тут пришлось поломать  голову.
Пока монтировали кольцо, все сооружение  качалось  при  каждом  шаге.  Вот
так... - Хобби закачался на носках. - Рабочие натерпелись страху.
   - Хобби! - воскликнула Мод с  преувеличенным  испугом  и  отступила  от
барьера. - Мне страшно.
   Хобби, улыбаясь, прикоснулся к ее руке:
   - Не бойся,  Мод.  Я  сказал  моим  ребятам:  "Подождите,  пока  кольцо
замкнется, тогда никакая сила, разве только динамит..." Алло! - крикнул он
вдруг вниз, в партер. Кто-то  из  знакомых,  свернув  программку  рупором,
окликнул его. И Хобби вступил в разговор, который мог бы слышать весь зал,
если бы одновременно  не  велись  везде  такие  же  непринужденно  громкие
беседы.
   Все уже заметили характерную голову Хобби. У него  были  самые  светлые
волосы во всем  зале,  блестящие  серебристо-белокурые  волосы,  тщательно
расчесанные на пробор и приглаженные, и веселое, худое, мальчишеское  лицо
ярко выраженного английского типа, с несколько вздернутым  носом  и  почти
белыми ресницами. В противоположность Аллану, он был узкоплеч  и  нежного,
почти девического сложения. Мгновенно все бинокли обратились на него, и со
всех сторон послышалось его имя. Хобби был одним из самых популярных людей
в Нью-Йорке. Экстравагантность и талант быстро создали ему известность. Не
проходило и недели, чтобы газеты не рассказывали про него нового анекдота.
   В четыре года Хобби гениально изображал цветы, в шесть лет -  гениально
рисовал лошадей (он мог за пять минут набросать  на  бумаге  целые  табуны
дико скачущих коней), а теперь он был гением по части железа  и  бетона  и
строил небоскребы. У Хобби было немало любовных похождений, а  в  двадцать
два года он уже проиграл в Монте-Карло  состояние  в  сто  двадцать  тысяч
долларов. Из года в год, несмотря на свои громадные доходы,  он  влезал  в
долги по самую макушку, но ни на секунду над этим не задумывался.
   Хобби среди бела дня прокатился верхом на слоне по Бродвею. Это он  год
назад четыре дня "разыгрывал из  себя  миллионера"  и  отправился  поездом
"люкс" в Иеллоустонский парк, а вернулся оттуда погонщиком скота. Он побил
рекорд продолжительности игры в бридж - сорок восемь часов. Каждый вожатый
трамвая знал его и был с ним чуть ли  не  на  _ты_.  Бесчисленные  остроты
Хобби переходили из уст в уста: он от природы  был  шутник  и  чудак.  Вся
Америка потешалась  над  шуткой,  отпущенной  им  по  поводу  авиационного
состязания между Нью-Йорком и  Сан-Франциско.  Хобби  принял  участие  как
пассажир в полете  известного  миллионера  и  спортсмена  Вандерштифта,  и
повсюду, где можно было заметить скопление народа, он сбрасывал  с  высоты
восьмисот или тысячи метров записки с приглашением: "Поди сюда, нам надо с
тобой поговорить"! Хобби сам был в таком восторге от  этой  шутки,  что  в
течение всего двухдневного пути неутомимо  повторял  ее.  Всего  несколько
дней назад он снова поразил Нью-Йорк  необычайным,  столь  же  гениальным,
сколь и простым, проектом: "Нью-Йорк - американская Венеция!"  Он,  Хобби,
предлагал, ввиду того, что земля  в  деловом  квартале  очень  вздорожала,
построить посреди Гудзона,  Ист-Ривера  и  нью-йоркской  бухты  гигантские
небоскребы, целые улицы на  бетонном  основании,  которые  соединялись  бы
подъемными мостами, так что большие океанские пароходы могли  бы  свободно
проходить под ними. "Гералд"  опубликовал  заманчивые  рисунки  и  чертежи
Хобби, и Нью-Йорк был опьянен этим проектом. Хобби один кормил целую ораву
журналистов. День и ночь он старался "подавать о себе сигналы",  -  он  не
мог жить без непрерывного публичного подтверждения своего существования.
   Таков был Хобби. И наряду с этим он был самым талантливым и  популярным
архитектором Нью-Йорка.
   Хобби оборвал свой разговор с партером и снова обратился к друзьям.
   - Расскажи, Мод, что поделывает маленькая Эдит? - спросил он, хотя  уже
справлялся о девочке, своей крестнице.
   Ничем нельзя было больше растрогать Мод, как подобным вопросом.  В  эту
минуту она была в восторге от Хобби. Она  покраснела  и  бросила  на  него
благодарный, мечтательный взгляд своих карих ласковых глаз.
   - Я уже говорила тебе, Хобби, что Эдит с  каждым  днем  становится  все
очаровательнее! - с материнской нежностью в голосе ответила она,  и  глаза
ее засияли радостью.
   - Ну, она ведь всегда была очаровательна.
   - Да, но ты не можешь себе представить,  Хобби,  какой  она  становится
умницей! Она уже начинает говорить!
   - Расскажи ему историю с петухом, Мод! - напомнил Аллан.
   - Ах да! - И Мод, сияя счастьем, рассказала забавную маленькую историю,
в которой ее девочка и петух играли главные роли. Все трое  смеялись,  как
дети.
   - Нужно мне приехать взглянуть на нее, -  сказал  Хобби.  -  Через  две
недели я буду у вас. А в общем, ты говоришь, скучно было в Буффало?
   - Deadly dull! [Тоска смертная! (англ.)] - быстро ответила Мод.  -  Ох,
до чего же скучно, Хобби! - Она подняла тонкие брови, и в эту минуту у нее
действительно был несчастный вид. - Что Линдлеи переехали в  Монреаль,  ты
ведь знаешь?
   - Да, это очень жаль.
   - Грэс Косат с осени в Египте.
   И Мод поделилась с Хобби своими горестями.  Как  долго  может  тянуться
день! И как скучен может быть вечер!
   - Ты ведь знаешь, Хобби,  какой  великолепный  собеседник  мой  Мак!  -
шутливо-укоризненным тоном добавила она. - Я интересую его еще меньше, чем
когда-либо. Иногда он по целым дням пропадает на заводе. Ко всем прелестям
прибавилась еще целая армия каких-то экспериментальных буров, день и  ночь
сверлящих гранит, сталь и бог весть что еще. За этими бурами он ухаживает,
как за больными, право, как за больными, Хобби! Ночью он бредит ими...
   Аллан расхохотался.
   - Не мешай  ему,  Мод,  -  сказал  Хобби,  подмигивая  своими  светлыми
ресницами. -  Он  знает,  чего  хочет.  Надеюсь,  ты,  детка,  не  станешь
ревновать его к каким-то бурам?
   - Я их просто ненавижу! - воскликнула Мод. - Не думай, что он поехал бы
со мной в Нью-Йорк, если бы не дела.
   - Ну что ты, Мод! - попытался успокоить ее Аллан.
   Упрек в шутливом тоне, брошенный Мод, напомнил Хобби  о  самом  важном,
что он хотел сообщить другу. Он нахмурился и взял Аллана за лацкан фрака.
   - Послушай, Мак, - понизив голос, сказал  он,  -  я  опасаюсь,  что  ты
сегодня напрасно приехал из Буффало. Старик Ллойд не  совсем  здоров.  Час
назад я говорил по телефону с Этель Ллойд, и она еще не знала, приедут  ли
они. Это какой-то злой рок!
   - Необязательно в конце концов встречаться именно сегодня,  -  возразил
Аллан, скрывая свое разочарование.
   - Я во всяком случае преследую его как дьявол, Мак! У него не будет  ни
часу покоя! Ну, до скорого свидания!
   Через  минуту  Хобби  был  уже  в  одной  из  соседних  лож  и   громко
приветствовал сидевших там трех рыжеволосых девушек с матерью.
   Худощавый дирижер с головой коршуна внезапно показался за пюпитром, и в
литаврах зародился медленно нараставший гром. Фаготы  начали  вопрошающую,
печальную и нежную мелодию, повторяя и усиливая ее, пока скрипки не отняли
ее у них и не перевели на свой язык.
   Мод снова отдалась во власть музыки.
   Что же касается Аллана, то он сидел в кресле с равнодушным видом,  хотя
грудь его ширилась от внутреннего напряжения. Он жалел  о  своем  приезде.
Предложение Ллойда переговорить в ложе концертного  зала  не  представляло
собой ничего из ряда вон выходящего, если  принять  во  внимание  странный
нрав богача, крайне редко принимавшего у себя дома, и Аллан без  колебания
согласился. Он был даже готов  извинить  Ллойда,  если  тот  действительно
болен.  Но  Аллан  требовал  величайшего  уважения   к   своему   проекту,
грандиозность которого подчас подавляла его самого. О своем  проекте,  над
которым он неустанно работал целых пять лет, он сообщил только двум лицам:
Хобби, так же умевшему в случае надобности молчать, как он  умел  болтать,
если его не связывали словом, и затем Ллойду. Даже Мод  ничего  не  знала.
Аллан считал, что Ллойд должен притащиться на  Мэдисоновскую  площадь  при
малейшей возможности, считал, что если Ллойд  не  сможет  явиться,  то  он
должен, по крайней мере, предупредить его и назначить  встречу  на  другой
день. Если Ллойд этого не сделает - ну что ж! - Аллан откажется иметь дело
с этим больным и капризным богачом.
   Возбуждающая тепличная атмосфера, насыщенная мощным содроганием музыки,
ароматами духов, ослепительные потоки света и сверкание драгоценных камней
обострили мысль Аллана до предельной ясности. Его голова работала быстро и
точно, несмотря на то, что его вдруг охватило сильное волнение.  Проект  -
это все! Проект вознесет  его  или  низвергнет.  На  опыты,  на  получение
информации, на тысячи подготовительных работ он отдал все свое  состояние,
и если проект провалится, ему придется,  говоря  прямо,  начинать  карьеру
сначала. Проект - это вся его жизнь! Он вычислял  свои  шансы,  как  будто
решал алгебраическую задачу, где  каждый  отдельный  член  есть  результат
предыдущих результатов. Прежде всего он мог заинтересовать своим  проектом
Стальной трест. Трест  не  выдержал  конкуренции  с  сибирским  железом  и
переживал неслыханный застой. Трест ухватится за проект - можно  поставить
десять против одного! - а не то Аллан поведет с ним борьбу не на жизнь,  а
на смерть. Он мог бы атаковать  крупный  капитал  -  всех  этих  Морганов,
Вандербильтов, Гульдов, Асторов, Макеев, Хэвеймайеров, Бельмонтов, Уитнеев
и как их там еще зовут!  Взять  под  обстрел  группу  руководящих  банков.
Наконец, если бы все это не помогло, он мог бы связаться с прессой.
   Своей цели он достиг бы и окольными путями; собственно говоря, он вовсе
не нуждался в Ллойде. Но  с  таким  союзником,  как  Ллойд,  это  была  бы
выигранная битва, без него - трудное наступление, когда  надо  отвоевывать
каждый квадратный фут территории.
   И Аллан, ничего не  видя  и  не  слыша,  полузакрыв  неумолимые  глаза,
разрабатывал мельчайшие подробности плана кампании...
   Вдруг какой-то трепет прошел по залу, безмолвно предававшемуся  гипнозу
музыки. Головы  зашевелились,  ярче  засверкали  камни,  замерцали  стекла
биноклей. Музыка как раз перешла в нежное  пиано,  и  дирижер  раздраженно
оглянулся, услыхав шепот в публике. Очевидно, произошло нечто, имевшее над
аудиторией  большую  власть,  чем  гипноз  двухсот  двадцати   музыкантов,
дирижера и бессмертного композитора.
   В соседней ложе кто-то произнес приглушенным басом:
   - На ней Розовый бриллиант из сокровищницы Абдул-Хамида... Стоит двести
тысяч долларов...
   Аллан поднял глаза. В ложе напротив стало темно. Ллойд приехал!
   В темной ложе едва виднелся знакомый всем нежный и тонкий профиль Этель
Ллойд.  Ее  золотистые  волосы  можно  было  различить  лишь  по  смутному
мерцанию, а на левом виске (повернутом к публике) горел красноватым  огнем
большой бриллиант.
   - Обратите внимание на эту шею, этот затылок, - зашептал мужской  голос
в  соседней  ложе.  -  Видели  вы  когда-нибудь  такой  затылок?  Говорят,
архитектор Хобби... Ну да, блондин, который был тут рядом...
   - Ну, этому не трудно поверить! -  шепотом  отозвался  другой  голос  с
чисто английским акцентом, и из ложи донесся тихий смех.
   Задняя часть ложи Ллойда была отделена портьерой,  и  Аллан  по  одному
жесту Этель заключил, что сам Ллойд находится там. Нагнувшись  к  Мод,  он
сказал ей на ухо:
   - Ллойд все-таки приехал, Мод!
   Но Мод была поглощена музыкой. Она даже не поняла Аллана. Вероятно, она
единственная в зале не знала, что Этель Ллойд появилась в своей ложе и что
на ней был  Розовый  бриллиант.  В  порыве  вызванного  музыкой  душевного
волнения Мод, не глядя, протянула Аллану маленькую руку. Аллан взял  ее  и
стал машинально гладить, в то время  как  тысячи  быстрых,  смелых  мыслей
проносились в его голове, а слух невольно ловил обрывки  сплетен,  шепотом
передававшихся в соседней ложе.
   - Бриллианты? - спросил тихий голос.
   - Да, - шепотом ответил другой. - Говорят, что он с  этого  начал...  В
австралийских копях.
   - Спекулировал?
   - По-своему. У него был трактир.
   - Вы говорите, у него не было своего участка?
   - У него был свой особый участок! - с тихим смешком отозвался голос.
   - Не понимаю вас.
   - Так говорят. У него был свой собственный рудник, не стоивший  ему  ни
одного цента... Вы ведь знаете, что рабочих  тщательно  обыскивают...  Ну,
они проглатывают бриллианты.
   - Нет, не знал...
   - Говорят, Ллойд... как содержатель  трактира...  что-то  подмешивал  в
виски, чтобы вызвать у них морскую болезнь. Вот вам его рудник...
   - Невероятно!
   -  Так  говорят!  А  теперь  он  тратит   миллионы   на   университеты,
обсерватории, библиотеки...
   - Ну и ну! - прошептал потрясенный собеседник.
   - При всем том он тяжело болен, боится людей. Бетонные стены толщиной в
метр окружают его комнаты, чтобы к нему не доходил  ни  один  звук...  Как
узник...
   - Ну и ну!
   - Ш-ш! - Мод возмущенно повернула к ним голову, и голоса умолкли.
   Во время антракта в ложе Ллойда показалась  светлая  голова  Хобби.  Он
пожал руку Этель Ллойд как близкий знакомый.
   - Вы видите, я был прав! - раздался низкий голос  в  соседней  ложе.  -
Хобби счастливчик! Правда, есть еще Вандерштифт...
   Вскоре Хобби просунул голову в ложу Аллана.
   - Идем, Мак, - проговорил он, - старик хочет с тобой поговорить.



2

   - Это Мак Аллан! - сказал Хобби, хлопнув Аллана по плечу.
   Ллойд сидел, сгорбившись  и  опустив  голову,  в  полутемной  ложе,  из
которой видна была  часть  блестящего  кольца  лож,  переполненных  весело
болтающими дамами и мужчинами. Он не поднял головы и, казалось, не  слышал
обращенных к нему слов.  Однако  через  небольшой  промежуток  времени  он
сказал медленно и сухо хриплым голосом:
   - Я искренне рад видеть  вас,  мистер  Аллан.  Я  подробно  изучил  ваш
проект. Он смел, он величествен, он осуществим. Все, что зависит от  меня,
я сделаю!
   С этими словами он протянул  Аллану  руку  -  короткую  четырехугольную
руку, вялую, усталую, мягкую, как шелк, и поднял голову.
   Аллану пришлось напрячь все  силы,  чтобы  скрыть  ужас  и  отвращение,
вызванные в нем лицом Ллойда, хотя Хобби и подготовил его к этому зрелищу.
   Лицо Ллойда напоминало морду бульдога. Нижняя  челюсть  была  несколько
выдвинута вперед, ноздри представляли  собою  круглые  дырки;  слезящиеся,
воспаленные глазки были косо врезаны в  смуглое,  высохшее  и  неподвижное
лицо. Он был совершенно лыс. Отвратительные лишаи изъели и  высушили  шею,
лицо и голову Ллойда; вялые мускулы  и  табачного  цвета  кожа  обтягивала
кости. Лицо Ллойда пугало людей: оно заставляло их бледнеть,  чуть  ли  не
падать в обморок, и только тот, у кого были крепкие  нервы,  мог  спокойно
глядеть в него. Это лицо походило  на  трагикомическую  маску  бульдога  и
вместе с тем вызывало страх, как ожившая голова  мертвеца.  Оно  заставило
Аллана вспомнить об индейских  мумиях,  которые  он  видел  при  постройке
дороги в Боливии. Эти мумии сидели скорчившись в  четырехугольных  ящиках.
Их головы высохли,  за  истлевшими  губами  сохранились  оскаленные  зубы.
Глаза, сделанные из белых и темных камней, были до жути естественны.
   Ллойд, знавший свойства  своего  лица,  остался  доволен  впечатлением,
произведенным  на  Аллана,  и  стал  всматриваться  в  его  черты  своими,
слезящимися глазами.
   - Действительно, - повторил он, - ни о чем, что было бы более  сильным,
чем ваш проект, мне не приходилось слышать, - и он осуществим!
   Аллан поклонился и выразил радость по  поводу  того,  что  этот  проект
заинтересовал мистера Ллойда. Настал решающий миг его жизни, и все  же,  к
своему великому удивлению, он был совершенно спокоен. Волнение, которое он
испытывал, входя в ложу, прошло, и  он  мог  ясно  и  дельно  отвечать  на
короткие и точные вопросы Ллойда. Он сам не знал почему, но в  присутствии
этого человека, вид,  карьера  и  богатство  которого  смутили  бы  тысячу
других, он сразу почувствовал себя вполне уверенно.
   - Вы уже все подготовили, чтобы можно было  завтра  же  предать  проект
гласности? - спросил в заключение Ллойд.
   - Мне нужно еще три месяца.
   - Не теряйте же ни минуты!  -  решительным  тоном  сказал  Ллойд.  -  В
остальном можете всецело положиться на меня.
   Он потянул Аллана за рукав и указал на свою дочь.
   - Этель Ллойд, - представил он.
   Аллан перевел взор  на  Этель,  наблюдавшую  за  ним  в  течение  всего
разговора, и поклонился.
   - How do you do, Mr.Allan? [Здравствуйте, господин  Аллан!  (англ.)]  -
оживленно заговорила Этель и, пристально глядя ему в глаза, протянула руку
с естественностью и прямодушием, свойственными  женщинам  такого  типа,  к
какому принадлежала она. - Так вот он каков! - помолчав, прибавила  она  с
тонкой полушутливой улыбкой, стараясь скрыть свой интерес к Аллану.
   Аллан смущенно поклонился, - он не знал, как держать  себя  в  обществе
молодых дам.
   Он заметил, что  Этель  была  слишком  напудрена.  Она  напоминала  ему
пастель, - так нежны были краски ее лица, оттенок  светлых  волос,  синева
глаз и нежно-розовый цвет свежих губ. Она приветствовала  его  как  важная
дама, и вместе с тем в ее голосе звучало что-то детское, словно ей было не
девятнадцать лет, как сказал ему Хобби, а только двенадцать.
   Аллан пробормотал несколько вежливых слов, смущенная улыбка не  сходила
с его лица.
   Этель продолжала внимательно рассматривать его, не то  как  влиятельная
дама, чье внимание - милость, не то как любопытное дитя.
   Этель Ллойд была типичной американской красавицей.  Она  была  стройна,
гибка  и  притом  женственна.  Ее  пышные   волосы   были   того   редкого
нежно-золотистого  цвета,  который  дамы,   им   не   обладающие,   всегда
приписывают вмешательству краски. У нее были необычайно  длинные  ресницы,
на которых остались следы пудры и благодаря  которым  ясные,  синие  глаза
казались слегка подернутыми поволокой. Профиль, лоб, уши,  затылок  -  все
было благородно, породисто и действительно прекрасно. Но  на  правой  щеке
уже заметны были  признаки  ужасной  болезни,  изуродовавшей  ее  отца.  С
подбородка к углам рта тянулись, как жилки  листа,  линии,  почти  скрытые
пудрой, похожие на бледное родимое пятно.
   - Я люблю беседовать с дочерью о  вещах,  которые  меня  интересуют,  -
снова начал Ллойд, - и вы не должны сердиться, что я рассказал ей о  вашем
проекте. Она умеет молчать.
   - Да, я умею молчать! - с живостью подтвердила Этель и улыбаясь кивнула
прелестной головкой. - Мы часами изучали ваши планы, и я столько  говорила
с папой о них, что и он воодушевился. И теперь он в восхищении от них,  не
правда  ли,  папа?  (Маска  Ллойда  оставалась  неподвижной.)   Папа   ваш
поклонник, господин Аллан! Вы должны навестить нас. Придете?
   Слегка  затуманенный  взор  Этель  был  устремлен  в  глаза  Аллана,  и
открытая, юная улыбка играла на ее красиво очерченных губах.
   - Вы очень любезны, мисс  Ллойд!  -  ответил  Аллан.  Веселая  болтовня
темпераментной девушки вызвала у него легкую улыбку.
   Этель понравилась его улыбка. Она без стеснения остановила свой  взгляд
на его белых, крепких зубах