в своей  статье,  кроме  того,  что  любое  рождение
нового неминуемо должно повести за собой и развитие этого нового.  Сегодня
именно господин Мелтон и был поставлен перед фактом начала этого развития.
Посылочки  с  огнем  и  дымом  закономерно  должны  были  заменить   собой
записочки. А потом, когда хлопушки приедятся, молодые люди  станут  искать
новую отдушину. Конечно, шеф полиции не думал о том, что его Лиззи или Эсс
- потенциальные убийцы. Ни Лиззи, ни Эсс, ни  Дин,  сын  мэра  города,  не
способны убить даже кошку. Для них посылки с хлопушками - игра, шутки,  не
больше. Да, это немного жестоко. Но в конце концов  мы  живем  в  жестокий
век.
   - Почему ты молчишь, па? Тебе не нравится?
   - Я думаю о твоих словах, Лиззи. Все-таки это жестоко.
   - Но, па, мы живем так пресно.
   И Лиззи надула губки.  "Крошка  топает  ножкой",  -  вспомнил  господин
Мелтон. Крошке пора замуж. Новые заботы и новые впечатления быстро  выбьют
из ее головки всю дурь. Эта успокоительная мысль привела  шефа  полиции  в
хорошее расположение духа.
   - Ладно, Лиззи, - сказал он. - Мы еще вернемся к этому вопросу.  Сейчас
мне просто некогда.
   - Ты надолго, па?
   - Не ждите меня. Я приеду поздно.
   Лиззи повернулась на одной ножке и убежала в голубую гостиную, где  Эсс
и Дин давно уже ждали ее.
   - Ну что? - спросила Эсс.
   - Ты же знаешь, он никогда не говорит прямо. "Лиззи,  это  жестоко",  -
передразнила она отца.
   Дин, парень с хмурым и болезненным лицом, бросил на Лиззи презрительный
взгляд и пошел к  столику,  на  котором  стояла  батарея  из  разноцветных
бутылок. Одет Дин был  несколько  странно:  в  красный  свитер  и  плавки.
Девушек это, впрочем, не шокировало. На Эсс тоже, кроме купальника, ничего
не было. Только Лиззи еще слегка стеснялась.
   - Твой отец, - бросил Дин, наливая рюмку, - просто старый  осел.  И  не
обижайся, пожалуйста. Мой - тоже. И вообще  миром  правят  ослы.  Их  надо
взнуздать. Куда он поехал?  К  Домару?  Осел  поехал  к  ослу.  Они  будут
обсуждать проблемы нравственности. Мой идиот в восторге от доктрин  папаши
Фила. Он  истекает  слюной,  когда  рассказывает  дома  о  болтовне  этого
ипохондрика. Они хотят навести порядок в обществе.  Трижды  ослы.  Порядок
наведет Убийца.
   - Надоело, - сказала Эсс. - Где этот Убийца?
   - Будет, - торжественно произнес Дин, сделал глоток и поставил рюмку на
столик. - Убийца придет. Настоящий Убийца. Без сексуальных штучек.
   - А что ты понимаешь в сексуальных штучках? - лениво протянула  Эсс.  -
Лиззи, ты слышишь? Дин заговорил о сексе.
   - Мне кажется, - промолвила Лиззи, - что  Дин  слабо  приспособлен  для
секса.
   - Ты, как всегда, права. Может быть, Дин годен на роль Убийцы?
   - Едва ли! У него мало фантазии.
   Дин рассердился.
   -  Вы  достойны  своего  отца,  -  сказал  он.  -  Глупцы.  Они  делают
пластмассовые скелеты и думают, что это то, что надо.
   - Фи, - сказала Лиззи.
   - Ди-и-ин, - протянула Эсс. - Принеси мне скелетик с мясом.  Можешь  ты
это сделать?
   - Боюсь, ты упадешь в обморок.
   - Скучно, - пожаловалась Лиззи. - Давайте пошлем хлопушку Паульсенам.
   - Говорят, появился новый наркотик, - задумчиво  произнесла  Эсс.  -  У
него такое заманчивое название - "Привет из рая". Капля на стакан воды,  и
ты - в раю. Можно даже прогуляться с ангелом.
   - Тебе еще не надоел секс? - спросил Дин.
   Эсс зажмурилась и потянулась.
   - С ангелом, наверное, интересно, - сказала она. - Ведь он ангел, а  не
человек. Люди мне надоели. Я не хочу на них смотреть.
   - Вот придет Убийца... - пообещал Дин.
   - Глупости, - сказала Эсс. -  Сегодня  ночью  у  Эльвиры  в  "Амулетах"
какой-то праздник. Между прочим, болтают, что ее Диксон кого-то убил. Тебе
бы, Дин, не мешало познакомиться с ним.
   - Мой осел говорит, - сказал Дин, - что Диксона ищет полиция.
   - Мне нравится его книжка про оборотней, - перебила Лиззи. -  Замок  за
границами смысла. Изабель. И игра  на  окончаниях  слов.  Бель.  Ель.  Ль.
Пустота. Ничто и все. Как красиво. Правда, Эсс?
   - А у колдуньи, говорят, интересно, - не слушая сестру, продолжала Эсс.
- Там собираются любопытные экземпляры. Может, пойдем?
   - Папа сказал, - заметила Лиззи, - что туда нельзя.
   - Трижды осел, - фыркнул Дин.
   - Папа сказал, - наставительно произнесла Лиззи, - что "Амулеты" сейчас
под наблюдением полиции. Ему было бы неприятно...
   Эсс вздохнула:
   - А я хотела бы быть на месте Эльвиры. Иметь любовника-убийцу. Чтобы по
спине мурашки. А?
   Сестры переглянулись.
   Дин резонно возразил, что ее  желания  противоречивы.  Она  только  что
говорила об ангеле.
   - Ерунда, - сказала Эсс. - Ангел тоже может убивать. Дин - другое дело.
Дин не может.
   - Откуда ты знаешь? - вспылил Дин.
   - Ты можешь писать  записки.  Послать  хлопушку.  Допускаю,  что  ты  в
состоянии подсыпать яду в бокал. А вот убить руками...
   - Эсс, ты забываешься! - закричала Лиззи.
   - Он мне надоел, дурочка, -  ласково  сказала  Эсс.  -  Неужели  ты  не
понимаешь?
   - Ты говоришь страшные вещи, - не унималась Лиззи. -  И  у  тебя  такое
лицо...
   - Потому что противно, - сказала Эсс.
   Дин вылил остатки из бутылки  в  рот  и  потянулся  за  следующей.  Эсс
хлопнула его по руке. Бутылка покатилась по ковру.  Лиззи  пискнула.  Дин,
покачиваясь, пошел на Эсс. Та отступила. Дин  сделал  еще  шаг,  зацепился
ногой за ковер и упал, бормоча проклятия.  Эсс  засмеялась  и,  схватив  с
кресла плед, бросила его на Дина. Тот поворочался  недолго  и  затих.  Эсс
обернулась к Лиззи.
   - Готов, - сказала она. - И так всегда. Но когда-нибудь  это  кончится.
Должно же это когда-нибудь кончиться?
   - Что? - спросила Лиззи.
   - Игра, - сказала Эсс. - Должна же она кончиться. Хотя ты ведь дурочка.
Ты ничегошеньки не понимаешь.
   - Правда, - зевнула Лиззи. - Мне только очень скучно, Эсс. Очень.
   - И мне, - сказала Эсс. - Этот остолоп воображает, что  он  мужчина.  А
настоящие мужчины там, Лиззи, - она  кивнула  на  окно.  -  Они  ходят  по
улицам, ласкают своих женщин и убивают... Ах, Лиззи!  Может  быть,  сейчас
какой-нибудь из  них  проходит  мимо  нашего  дома.  Его  палец  лежит  на
спусковом крючке пистолета. Или его рука сжимает рукоять  ножа.  Он  идет,
чтобы убить...


   - Убить, - сказал господин Домар. Он пожевал  губами  и  кинул  быстрый
взгляд на господина Мелтона. Шеф полиции молчал. Он нацеливался вилкой  на
стандартную котлету. Его желудок, он это чувствовал, уже  протестовал.  Он
протестовал, когда господин Мелтон под взглядом господина Домара вливал  в
этот  бедный  желудок  бульон,  приправленный   жгучими   пряностями.   Он
протестовал при виде котлеты. А впереди его ждали еще мучения  -  господин
Домар запивал еду какой-то пакостью шафранного цвета.  И  господин  Мелтон
обязан был пить эту бурду, пахнущую корицей.
   Они сидели в обширной столовой со  сводчатым  потолком  и  стрельчатыми
окнами. Чем-то эта комната напоминала  трапезную  монастыря.  Может  быть,
витражами, каждый из которых изображал библейскую сцену. Здесь можно  было
увидеть и Иону в чреве китовом, и Хама  возле  пьяного  Ноя,  и  Юдифь,  и
коленопреклоненную Марию из  Магдалы.  В  простенке  между  окнами  висело
колоссальное  распятие.  Иисуса   Христа   скульптор   выполнил   довольно
натуралистично. Если бы господин Мелтон не знал, что папаша Фил - Истинный
Католик,  то  он,  чего  доброго,  мог  бы   принять   этого   Иисуса   за
издевательство, за кощунство над верой. Но господин Мелтон этого  подумать
не мог. Папаша Фил стоял высоко. Так высоко,  что  никакие  оскорбительные
мысли до этой высоты не достигали.
   Иисус скорбно косил глазом в тарелку господина Мелтона. Его голые  ноги
свисали  чуть  не  до  плеча  шефа  полиции.  Возле  другого  плеча  дышал
молчаливый лакей. Второй лакей стоял за спиной господина Домара. Больше  в
столовой не было никого.
   Говорил в основном господин Домар. Шеф полиции слушал, наклонив голову.
Ему  приходилось  делать  два  дела:  вникать   в   речь   собеседника   и
прислушиваться к возне в собственном желудке. Господин Домар сидел далеко.
От желудка шефа полиции его отделял  белоснежный  прямоугольник  стола.  И
поэтому господин Домар не был в курсе событий,  которые  развертывались  в
желудке господина Мелтона.
   - Убить, - сказал господин Домар. Он употребил это слово  совсем  не  в
том смысле, в каком его в эту самую минуту  употребила  Эсс,  находившаяся
далеко от столовой господина Домара и,  конечно  же,  не  подозревавшая  о
таком совпадении. Господин Домар сетовал на то, что  сейчас  очень  трудно
убить в людях неверие и посеять в их  душах  зерна  благочестия.  Господин
Домар говорил о тлетворном влиянии коммунистов и катастрофическом  падении
нравов. О безобразном росте количества ночных клубов, о  все  возрастающем
спросе на наркотики. Все это расшатывает общество и,  если  не  вмешаться,
может вполне закономерно привести к его распаду. Взоры  людей  отвращаются
от церкви, а сама церковь начинает приспосабливаться к  разврату.  Пастыри
человеческих душ снимают сутаны и  вместе  со  своей  паствой  отплясывают
непристойные танцы. Того и  гляди,  амвоны  превратятся  в  подмостки,  на
которых на потребу разнузданной толпе будут раздеваться девицы.
   Желудок  несколько  мешал  господину   Мелтону   разделять   возмущение
господина Домара. Кроме того, шеф полиции слышал все это не в первый  раз.
Впервые только господин Домар заговорил о необходимости вмешательства.  Но
и  это  легко  объяснялось.  Приближались  президентские   выборы.   Своим
показательно скромным образом  жизни,  своим  безукоризненным  прошлым,  а
также своим  умением  завоевать  аудиторию  папаша  Фил  снискал  симпатии
налогоплательщиков. Господин Мелтон не сомневался в исходе голосования. Не
сомневался он и в том, что господин  Домар,  став  во  главе  государства,
своего добьется. И в  первую  очередь  господин  Домар  будет  добиваться,
конечно, расширения сфер влияния Ассоциации борцов  за  сохранение  устоев
нравственности.  Папаша  Фил  всегда  возлагал  большие  надежды  на   эту
Ассоциацию. Прямо он этого не говорил, но господин Мелтон знал, что Филипп
Домар  давно  рассматривает  Ассоциацию  как  макет  или  модель  идеально
устроенного  государства.  Шеф  полиции  находил,  правда,  что   прогнозы
господина Домара  весьма  смахивают  на  утопию.  Но  критиковать  взгляды
сенатора не то чтобы опасался,  а  просто  не  испытывал  ни  желания,  ни
необходимости. Во-первых, спорить с господином Домаром было бесполезно. Он
не терпел возражений, выходил из себя. Во-вторых,  и  это,  пожалуй,  было
главным, господин Мелтон помнил о министерском портфеле, который хоть и не
был ему обещан, но...
   Было и еще кое-что. Но об  этом  господин  Мелтон  запретил  себе  даже
думать.
   Господин Домар выпил глоток оранжевой  жидкости  и  сделал  паузу.  Шеф
полиции доел котлету и посмотрел по сторонам. Лакей убрал пустую посуду  и
поставил перед господином Мелтоном бокал. В желудке  шефа  полиции  что-то
пискнуло. Господин Домар сделал знак, и лакеи исчезли.  Господину  Мелтону
захотелось курить. Но он знал, что  сенатор  терпеть  не  может  табачного
дыма, и подавил желание. Он поднял бокал и отпил  из  него.  Запах  корицы
ударил в нос. В желудке что-то  зажурчало,  переливаясь.  И  в  это  время
господин Домар заговорил снова.
   Теперь сенатор перешел к рассуждениям о человеческой психике.  Господин
Мелтон подумал, что  папаша  Фил  разбирается  в  этих  вопросах  не  хуже
профессора Кирпи. Господин Домар свободно владел терминологией и говорил о
таких вещах, которые были выше  понимания  шефа  полиции.  Однако  сенатор
углублялся в дебри психологии недолго и не настолько, чтобы существо  дела
прошло мимо внимания господина Мелтона. Маленькое предисловие - экскурс  в
науку - потребовалось сенатору для  того,  чтобы  собеседнику  стало  ясно
дальнейшее.
   Это  дальнейшее,  освобожденное  от  риторических  ухищрений  и   флера
светских  условностей,  не  позволявших  папаше  Филу  изъясняться  прямо,
выглядело довольно просто. Господину  Домару,  овладевшему  монополией  на
обувь,  потребовалась  монополия  на  головы.  Переведя  на  язык   фактов
рассуждения сенатора о душах  людских,  господин  Мелтон  понял,  что  тот
задумал. А поняв, забыл даже о своем желудке и осушил  бокал  с  оранжевым
напитком. И тут же сообразил,  что  сглупил.  Желудок  ответил  на  грубое
вмешательство  такой  нестерпимой  болью,  что  господин  Мелтон  чуть  не
соскользнул со стула. На лбу шефа  полиции  выступил  холодный  пот,  лицо
побледнело так,  что  сравнялось  цветом  со  скатертью.  Распятый  Иисус,
наверное,  не  испытывал  таких  мук,  какие  доставил  господину  Мелтону
оранжевый напиток сенатора.
   - Вам плохо? -  участливо  осведомился  господин  Домар,  прервав  свои
размышления вслух.
   - Нет-нет, ради  Бога,  -  прошептал  господин  Мелтон.  -  Это  сейчас
пройдет.
   Господин Домар надавил кнопку звонка.
   - Врача, - приказал он камердинеру и подошел к господину Мелтону.  Шефа
полиции скрючило. Он  задыхался.  Господин  Домар  освободил  его  шею  от
галстука, расстегнул воротник. Пришел врач. Два лакея перенесли  господина
Мелтона из столовой в гостиную и  уложили  на  диван.  Шефу  полиции  было
больно и стыдно. Оказаться в таком  положении  в  доме  сенатора!  Это  же
шокинг. И даже хуже.
   Но изменить что-нибудь было не в его силах. Пока  врач  хлопотал  возле
него, господин Мелтон следил за выражением лица сенатора. Но прочитать  на
нем ничего не смог. Господин Домар стоял в стороне, скорбно  поджав  губы.
Он сострадал. Ему было неприятно, что все вышло так неловко. Он ничего  не
знал о болезни шефа  полиции.  Господину  Мелтону  следовало  бы  об  этом
сказать. Эти или  примерно  эти  мысли  выражало  лицо  господина  Домара.
Возможно, он подумал и о том, что больной  министр  -  все  равно  что  не
министр. А может быть, и не подумал. Может быть, об  этом  подумал  только
господин Мелтон.
   - Мне очень жаль, -  сказал  господин  Домар,  -  что  нам  сегодня  не
пришлось поговорить.
   Эту фразу он произнес  на  прощанье.  Господин  Мелтон  слабо  взмахнул
рукой. Два лакея проводили его до машины. "Покой, покой", -  сказал  врач.
Хлопнула дверца. Шеф полиции  изнеможенно  откинулся  на  подушки,  закрыл
глаза. В голове мелькали обрывки  каких-то  глупых  мыслей.  Ему  зачем-то
вдруг  потребовалось  вспомнить  название  оранжевого  напитка.  В   мозгу
вертелось словечко "оранжад", хотя то, что он пил, было так же  далеко  от
оранжада, как небо от земли. Мерзость.  У  сенатора  должен  быть  луженый
желудок. У сенатора? Или у президента? Он-то будет президентом. О чем  они
говорили? Проклятый оранжад. Почему оранжад? Это просто  пакость,  которую
могут пить только сенаторы. Или  президенты.  Фу,  как  плохо.  Все  время
ускользает какая-то главная мысль. Домар  говорил,  что  он  скупает  дома
терпимости и ночные клубы. Зачем? Этот скотский ужин выбил из памяти  все.
Зачем  Домару  дома  терпимости?  А,  вспомнил...  Он  говорил  что-то   о
проникновении  изнутри.  Он  собирается  изнутри  проникнуть...  Куда?   В
желудок? В головы?.. Бред старого мерина. Почему мерина? Что  за  странные
мысли несет с собой эта  адская  боль?  Разве  сенатор  похож  на  лошадь?
Изнутри... Да, изнутри. Превратить дома терпимости в  филиалы  Ассоциации.
Насаждать нравственность через  разврат...  Неужели  придется  ложится  на
операцию? Врач говорил... В такое время выйти из строя?  И  Коун.  Как  он
может сейчас оставить Коуна одного? Сенатору на это,  конечно,  наплевать.
Он сидит под Иисусом. Он хочет втолкнуть Иисуса в дом терпимости.  Неужели
он не понимает, что современная девка  не  годится  в  Марии?..  Проклятая
жидкость. Конечно, дело не в этом. У сенатора  другая  цель.  Если  бы  не
боль... Она мешает думать. А может быть, он верит в свою затею? Неужели он
жрет только стандартную пищу? Можно с ума сойти. На операцию, сказал врач.
А что он понимает в политике, этот врач господина Домара?  Приехали?  Куда
приехали? Домой? Да-да, сейчас уже легче.
   Эти слова господин Мелтон произнес вслух. Машина  стояла  у  ворот  его
виллы. Привратник проводил глазами автомобиль. У крыльца ждали слуги и Эсс
в наспех накинутом пальто. Господин Домар был так  любезен,  что  приказал
предупредить домашних господина Мелтона по телефону.
   Господина Мелтона пошатывало. Он оперся на руку Эсс и, нетвердо ступая,
поднялся в дом. В спальне он опустился в кресло и перевел дух.  Эсс  молча
смотрела на отца.
   - Лиззи спит? - спросил он.
   Эсс кивнула. Лиззи была пьяна. Она ухитрилась так насосаться,  что  Эсс
едва дотащила ее до спальни. Потом она занялась Дином. Слуг к  этому  делу
ей привлекать не хотелось, и она действовала самостоятельно. Потратив час,
Эсс добилась некоторых успехов. Помогла ему одеться и выпроводила вон. Сев
в машину. Дин протрезвел настолько, что  смог  завести  мотор.  Затем  так
рванул с места, что Эсс подумала: "Сейчас он врежется в ограду".  Но  Дину
удалось  благополучно  проскочить  ворота.  Она  мысленно  пожелала   Дину
приличной  автомобильной  катастрофы  и  вернулась  в  дом.  Через  минуту
зазвонил телефон в кабинете отца. Эсс сняла трубку и узнала, что  с  отцом
плохо. Это известие не вывело ее из состояния презрительного отношения  ко
всему окружающему. Сейчас она презирала Лиззи, презирала Дина и даже отца,
к которому вообще-то  относилась  снисходительно.  Ее  раздражали  людские
слабости. Когда Эсс замечала их проявление, в  ее  душе  закипала  злость.
Лиззи была более мягкой натурой. К сонливому Дину, бормочущему об  Убийце,
Лиззи даже испытывала нечто похожее на жалость. Эсс откровенно высказывала
свое отвращение. И если она не выпроводила Дина из дома  полураздетым,  то
это объяснялось отнюдь не сочувствием к его положению. Это было бы  просто
неприлично. Потому что одно дело - ходить полуголым в комнатах.  И  совсем
другое - появляться в таком виде на улице.
   Господин Мелтон попросил чашечку кофе. Эсс распорядилась и вернулась  к
отцу.
   - Иди спать, Эсс, - сказал он. - Уже поздно. А я  как-нибудь  справлюсь
сам.
   Девушка  вышла.  Господин  Мелтон  посмотрел  ей  вслед.  Ему  было  бы
приятней, если бы она осталась. Но он считал, что это должна  решить  сама
Эсс. Она ушла! Что ж! Эгоцентризм был фамильной чертой семьи Мелтонов. Его
отец - генерал. Мелтон - не стал бы тем, чем он  стал,  если  бы  хоть  на
мгновение проявил мягкосердечие. Сам господин Мелтон сделал карьеру только
потому, что всегда следовал заветам и  советам  генерала.  В  семье  чтили
Ницше  и  Бисмарка,  Талейрана  и  Игнатия  Лойолу.   Требовать   от   Эсс
снисхождения было бы просто смешно. От Лиззи еще куда  ни  шло.  Но  Лиззи
была белой вороной в семье Мелтонов. Эсс - дело другое. И господин  Мелтон
всегда оправдывал Эсс и гордился ею.
   Он выпил кофе, лег в постель,  но  сон  не  приходил.  В  голове  текли
маленькие ленивые мысли обо всем и ни о чем. Желудок больше не  беспокоил.
И он подумал, что  врач  ошибся,  сказав  об  операции.  Врачи  еще  часто
ошибаются. Ничего страшного. Завтра он снова  встретится  с  сенатором,  и
господин  Домар  объяснит  цели...  Какие  цели?  Впрочем,  ведь  не   для
душеспасительных бесед позвал он  шефа  полиции  сегодня.  Были,  конечно,
цели. Хоть эти дома терпимости. Странная идея. И странный человек господин
Домар...
   На этом месте мысль господина Мелтона споткнулась  и  закружилась.  Ему
еще казалось, что он думает о господине  Домаре.  На  самом  же  деле  шеф
полиции крепко спал.
   Однако  господин  Домар  и  впрямь  был  странным  человеком.  Если  бы
господину Мелтону довелось увидеть его в этот вечер еще раз, если бы  шефу
полиции удалось подсмотреть за сенатором в тот час, когда эта мысль пришла
ему в голову, то он, возможно, уяснил бы себе кое-что. Но шеф