жна для  науки...  Теперь  слушайте  меня
внимательно, я уже все решил. У Алексея Кузьмича есть вакансия заведующего
лабораторией вторичных структур. Лучшего человека, чем вы, ему  не  найти.
Идите туда вместе с вашей тематикой.
   - Но...
   - Идите, идите! Мы сохраним наши связи в недрах Совета по "АД". А  пока
развивайте свое направление. Лаборатория  еще  не  укомплектована,  лимиты
колоссальные. Сами и людей себе подберете, и оборудование  закупите.  Чего
еще желать можно? Пока будете "и.о.", потом защитите докторскую и  станете
полноценным завлабом.
   - Да...
   - Идите, батенька, домой и хорошенько подумайте. Я и так знаю все,  что
вы собираетесь мне сказать. Подумайте, подумайте.  Потом  мы  с  вами  все
поподробнее обсудим. А мне  на  дачу  пора  собираться.  Заждались,  поди:
дачный муж, и все такое. Одних  поручений  целый  список.  Так  что  желаю
приятного отдыха. Идите и подумайте хорошенько. Для "АД"  это  необходимо.
Без детальной разработки вторичных структур нам  с  места  не  сдвинуться.
Совет советом, а не дадим солидного научного обеспечения - по  головке  не
погладят. Для пользы дела, Александр Григорьевич, для пользы дела.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЗВЕЗДНЫЕ ДНИ


ПЕРВЫЙ ДЕНЬ

   На работе он думал о письме, пытаясь угадать,  что  она  пишет  ему,  и
смутно надеясь на что-то, о чем не хотелось признаваться даже самому себе.
Конечно, он знал, что и на этот раз она телеграфным стилем расскажет ему о
куче дел, о каких-то необыкновенных и очень романтичных людях,  о  далеких
городах, электростанциях, тайге или приемах  на  "очень  высоком  уровне".
Наверное,  и  в  этом  письме  она,  как  всегда,  обругает   главреда   и
похвастается, что кому-то здорово натянула нос.
   Хорошо, что у него отдельный кабинет и только  Опарин  и  Морган  могут
видеть бездельничающего человека,  сосредоточенно  разглядывающего  пустой
потолок. Но и они не замечают его. Они тоже глядят куда-то в  затуманенную
даль. Второв переводит взгляд с портретов  на  стеллажи  со  всевозможными
справочниками, на вычерченные тушью аминокислотные  цепочки,  на  вытяжной
шкаф и аналитические весы в углу. Все это настолько  знакомо  и  привычно,
что вряд ли фиксируется мозгом.
   Второв вздрагивает. Ему кажется, что  обитая  черным  дерматином  дверь
начинает надвигаться на него. Он мгновенно возвращается к действительности
и кричит:
   - Я же просил никого ко мне не пускать! Я занят. Вы понимаете? Занят!
   - Вас просит к себе Алексей Кузьмич, - доносится из-за чуть приоткрытой
двери. - Простите, пожалуйста...
   Второв медленно вылезает из  глубокого  кресла  и  проходит  к  себе  в
лабораторию.  В  углу  комнаты  у  осциллографа  сидит  Виталик.  Над  его
склоненной  спиной  мигает  голубой  экран,  перечерченный  жирной   белой
синусоидой. Лаборантки возятся со стеклом. Все в  порядке.  Все  на  своих
местах.  Он  еще  минуту  медлит,  потом  решительным   шагом   пересекает
лабораторию и выходит в коридор.
   В директорском кабинете, как всегда, тихо и уютно. Со  стен  озабоченно
смотрят портреты. На портрете Каблукова лопнуло  стекло,  и  линия  излома
пересекла правый глаз,  придав  чудаковатому  академику  удалой  пиратский
прищур. Маленький письменный стол в самом дальнем конце комнаты  утопал  в
бумагах. Перед ним раскинулся необъятный, как  море,  нейлоновый  ковер  с
навеки застывшими извивами волн.
   Алексей Кузьмич приветливо  помахал  рукой  и  предложил  сесть.  Ковер
несколько отвлек мысли Второва от письма, которое лежало  дома  на  столе,
придавленное тяжелой малахитовой пепельницей. Кузьмич велел прибить  ковер
по четырем углам, чуть подвернув обращенный к двери край. Входящий  обычно
этого не замечал и, спотыкаясь,  делал  несколько  стремительных  и  плохо
управляемых шагов по направлению к директорскому столу. Более экспансивные
личности влетали на четвереньках прямо под стол. Старик собирал кожу лба в
удивленные складки и  выражал  пострадавшим  самое  искреннее  сочувствие.
Говорили, что Кузьмич очень любил, когда спотыкались сановные академики  и
дородные доктора наук. Извлекая очередного катапультировавшего  сотрудника
из корзинки  для  бумаг,  он  проникновенно  приговаривал  ласковые  слова
утешения. Первое время ковер действовал безотказно. Каждый, кто врывался в
кабинет разгоряченным и полным  желания  "показать  им",  проходил  легкую
успокаивающую  встряску.  Постепенно  о  ковре  узнали  и  научились   его
обходить. Только желчные холерики с неуравновешенной психикой  по-прежнему
попадали в ловушку.
   Второв наконец понял, что директор  что-то  доверительно  говорит  ему.
Лицо Алексея Кузьмича беспрестанно двигалось.
   - ...Кстати, я уже оформил все документы. Можете выезжать хоть сейчас.
   Голубой конверт исчез из мыслей Второва.
   - Мне очень жаль, что Аполлинарий Аристархович... - медленно сказал он.
   Директор сочувственно закивал:
   - Такой выдающийся биохимик, в расцвете сил...
   Директор издал звук, средний между "да" и "та", и передвинул бумажку  с
печатью на край стола, ближе к Второву.
   - Но знаете, -  устало  продолжал  Второв,  -  мне  совсем  не  хочется
ввязываться в это дело.  Моя  лаборатория  на  полном  ходу,  дает  нужную
продукцию... Нейроструктуры второго  порядка  почти  в  наших  руках.  Еще
немножко поднажать, и тема будет закончена. На кой же  черт,  извините  за
грубость, я полезу в чужой институт? У Аполлинария Аристарховича была своя
школа,  наверное  и  достойные  заместители  найдутся.  Почему  я   должен
свалиться людям как снег на голову? Это, во-первых, не в моих привычках, а
во-вторых, только повредит делу. Я же для них варяг как-никак. Пока  будут
обживаться, притираться, пока люди ко мне привыкнут, пройдет уйма времени.
Нет уж, пусть лабораторией заведует кто-нибудь из учеников Кузовкина.
   - Ну, батенька,  -  сказал  Алексей  Кузьмич,  -  все  это  несерьезно.
Работать там вы будете временно и по  совместительству.  Это  каких-нибудь
две-три поездки в неделю. И то на первых  порах.  Коллектив  там  хороший,
нечего вам к нему притираться. Уж не считаете ли вы себя этаким  наждачным
кругом,  жерновом?  Работа  интереснейшая,   увлекательная.   Есть   темы,
связанные  с  космической  биологией,  из-за  чего,   собственно,   вы   и
приглашаетесь. Кто же, если  не  вы...  Ваша  кандидатура,  дорогой,  всех
устраивает. Президиум горячо ее одобрил. А кроме того...
   Директор встал из-за стола и бесшумно прошелся по кабинету.  Он  присел
на ручку кресла и склонился к самому уху Второва.  Тот  почувствовал,  как
вокруг него забили большие  и  малые  фонтанчики  горячего  доверительного
сочувствия.
   - Вы посмотрите на себя, батенька, - говорил Алексей  Кузьмич.  -  Ваши
вторичные структуры вам очень нелегко даются, разве я не вижу...  Я  давно
заметил, что вы еле тянете. Хотели предложить  отдых,  курорт,  санаторий,
но, зная вашу одержимость... Вы  ведь  и  там  будете  работать,  пока  не
добьетесь своего? Ну, вот видите! Все вполне понятно. Я так, собственно, и
подумал.  А  эта  работа  вас  немного  отвлечет.  Другие   люди,   другая
обстановка... Институт  расположен  рядом  с  Окским  заповедником.  Места
восхитительнейшие. Природа замечательная! Воздух, лес, тишина. Аполлинарий
Аристархович умел устраивать такие дела. Если создавал лабораторию, то или
на самом Олимпе, или  на  подступах  к  нему.  Любил  жизнь!  Что  там  уж
говорить...
   Алексей  Кузьмич  вскочил  и,  сунув  руки  в  карманы,  покатился   по
нейлоновым волнам. Второв с интересом наблюдал за директором.
   - Забавный человек был Аполлинарий Аристархович,  -  сказал,  покачивая
головой, Алексей Кузьмич.  -  С  чудинкой.  Особенно  в  последнее  время.
Как-то, помню, совсем недавно мы собрались  в  нашем  академическом  доме.
Народ в основном пожилой, старики да старушки,  несколько  молодых  жен  -
свои люди, одним словом. А Павел Афанасьевич Острословцев,  почтенный  наш
академик, весьма охоч анекдоты рассказывать. Рассказывать-то он их  любит,
да память подводит: то конец анекдота не расскажет,  то  упустит  основное
слово, в котором вся соль... Кузовкин слушал все эти "эээ, как его...  ну,
вы знаете... помните, как оно..." да и говорит: "Бросьте вы мякину тянуть,
послушайте лучше меня".  Бесцеремонный  он  был  человек,  но...  говорят,
добрый. Да, вот так и  говорит:  "Послушайте  лучше  меня,  я  сейчас  вам
Большую  энциклопедию  буду  читать...  на   память".   Хе-хе!   Все   мы,
присутствующие, замолкли  и  на  него  уставились.  Народ  пожилой,  нужно
признаться, склеротический, не то что энциклопедии, иногда  своего  адреса
не помнит, и тут на тебе, такое заявление от  своего  собрата  -  старика.
Кузовкину тогда шестьдесят с небольшим исполнилось. Ну, при общем смехе  и
подшучивании достает Аполлоша  с  нижней  полки  потрепанный  том  Большой
энциклопедии за номером двенадцать и протягивает хозяину дома  -  дескать,
следите. Коль ошибусь, под стол полезу. Да! И  пошел  чесать,  и  пошел...
Одну  страницу,  вторую,  третью...  На  седьмой  мы  остановили:  хватит,
говорим, давай вразбивку. И ведь что поразительно -  ни  разу  не  сбился!
Точно вам говорю - ни разу не ошибся!
   - Не может быть! - улыбнулся Второв.
   - Вот вам и "не может". Я свидетель!  -  Кузьмич  вновь  приблизился  к
креслу и зашептал:  -  С  хозяйством  такого  человека  просто  из  чистой
любознательности  следует  познакомиться.  Напрасно   вы,   дорогой   мой,
упираетесь... В общем, я не принимаю вашу риторику за отказ.  Согласитесь,
батенька, отдых от работы заключен в работе.  Конечно,  в  работе  другого
рода и стиля, разумеется, но в работе.
   Второв подумал, что сегодня день, пожалуй, потерян. Завтра он вообще не
придет в институт. Послезавтра...
   - Хорошо, - сказал он, морщась.  -  Хорошо.  Поеду.  Посмотрю...  Но...
ничего не обещаю.
   - Вот и  расчудесно,  милый!  Поезжайте...  Не  забудьте  документы.  И
поезжайте себе с богом.


   ...Окно вертолета было покрыто мелкой  сеткой  поверхностных  трещинок.
Второв видел, как  в  маленьких  неправильных  многоугольниках  проплывают
зеленые и рыжие пятна земли. Красные и голубые крыши медленно перемещались
к юго-западу. Вертолет сделал поворот и пошел над узкой и  четкой  линией,
отсекавшей желтый квадрат поля от синего пятиугольника леса.
   - Заповедник, - сказал кто-то.
   Второв наклонился к  стеклу.  Синие  волны  леса,  накрытые  прозрачной
дымкой испарений, катились на северо-восток. Второв представил  себе,  как
влажно и сумрачно должно быть под такой плотной  лиственной  крышей.  Нога
пружинит в мягкой, податливой подушке мха, и шумит-поет ветер,  раскачивая
высокие сосны. Он подумал, что уже сто лет не был в лесу просто так, чтобы
дышать, смотреть и слушать. И вдруг опять вспомнил о письме.
   Второв  увидел  это  письмо,  как  только  проснулся.  Мать   заботливо
придавила его тяжелой малахитовой  пепельницей,  чтобы  порывистый  ветер,
залетавший в раскрытое окно кабинета, не унес голубой конверт.
   Второв вскочил, торопливо сделал несколько приседаний, пытаясь прогнать
вязкую дремоту, засевшую в мышцах и настойчиво  зовущую  назад,  в  теплое
небытие сна. Он взял письмо и подошел к  окну.  Раскрыл  створки.  Глубоко
вздохнул и поднес конверт к глазам. Второв был близорук.  Хорошо  и  давно
знакомый почерк - буквы похожи на баранки.
   Он расстался с  женой  через  год  после  свадьбы.  Ушел  и  больше  не
возвращался. Но  письма  она  иногда  присылала.  Они  были  разными,  эти
конверты, надписанные ее рукой. Одни скучно официальные - только  адрес  и
марка, другие - многоцветные и яркие, с видами  Кавказа  и  Крыма.  Иногда
приходили и большие пакеты из плотной, болотного цвета бумаги  с  пестрыми
экзотическими  марками  и  множеством  черных  и  красных  штемпелей   или
маленькие белоснежные прямоугольнички, умещавшиеся на ладони  и  хранившие
слабый аромат дорогих духов. Вид некоторых писем  ясно  говорил,  что  они
долго тряслись в почтовых мешках, навьюченных на  верблюдов,  кочевали  на
автомашинах, блуждали по карманам, в которых табак  раздавленной  сигареты
плотно облепляет кусок черного хлеба. В общем, конверты  были  разными,  и
шли они из разных мест. Но  содержание  белых,  серых  и  зеленых  листков
почтовой бумаги  казалось  удивительно  однообразным.  Она  всегда  писала
только о себе.
   У Второва за время их переписки сложилось  твердое  убеждение,  что  он
знает  двух  совершенно  несхожих  женщин.  Одна  -  вздорная,   мелочная,
неряшливая, всегда кем-то и чем-то недовольная; другая -  та,  что  писала
письма, - ослепительная, жизнерадостная искательница приключений. И каждый
раз га, другая, вызывала в нем глухую  тоску  по  неведомой  ему  яркой  и
острой жизни, полной разнообразия и неожиданностей.
   Письма ее он обычно читал на ночь, когда выдавалась свободная от работы
минутка, и во сне ему  являлись  мужчины  в  смокингах,  с  пистолетами  и
сигарами, и красивые женщины в ковбойках,  с  геологическими  молотками  в
руках. Она же ему не приснилась ни разу.
   Второв еще раз вздохнул и отложил конверт в сторону. Пусть подождет  до
вечера. Тогда он поймет не только то, что она написала, но и то,  что  при
этом думала.
   Второв пошел в душ и, закрыв глаза, подставил  лицо  холодным,  упругим
струям. Потом он долго брился, оттягивая кожу на щеках и  выдвигая  вперед
подбородок, чтобы лучше выбрить складки.
   В кухне гремела посудой мать. Вот уже два года, как она  жила  у  него.
Ему теперь казалось, что они никогда не расставались, а так и жили  всегда
вместе с самого первого дня его на земле.
   Потом мать позвала его завтракать, и, увидев ее старую, в  морщинках  и
коричневых пятнышках руку  на  белой  пластиковой  филенке  двери,  Второв
вспомнил, что давно собирался что-то сделать для  матери,  но  забыл,  что
именно.
   Темная жидкость, похожая на нефть, медленно съедала белизну чашки, пока
не остался только узенький  просвет  между  золотым  ободком  и  дымящейся
поверхностью кофе. Мать опустила в  чашку  сахар.  Второв  смотрел  на  ее
распухшие от подагры пальцы и мучительно  пытался  вспомнить,  что  же  он
все-таки хотел для нее сделать.
   Так и не вспомнив, он подвинул к себе чашку и развернул газету. Бумага,
пахнущая  краской,  шуршала  и  трещала,  как  перекрахмаленная   рубашка.
Просовывая под газетой руку, Второв на ощупь брал бутерброд и запивал  его
горячим, обжигающим язык кофе.  Для  этого  ему  приходилось  поворачивать
голову направо, чтобы пар не застилал строчек.  Когда  очки  запотели,  он
опустил газету и встретился с ласковым, чуть насмешливым взглядом матери.
   - Когда придешь-то?
   Второв пожал плечами. Мать вздохнула. Унося поднос, она сказала:
   - Ты уж совсем переселился б туда...
   Второв еще раз пожал плечами.
   Спускаясь  по  лестнице,  он  видел  яично-желтый  цвет  перил,   серые
треугольнички  на  полимербетонных  ступенях,   выцарапанные   мальчишками
короткие надписи на стенах. Во дворе у  подъезда  стояла  его  машина.  Он
посмотрел на пыльный радиатор и поморщился. Взял  из  багажника  тряпку  и
медленно провел по боку кузова. В блестящей полосе  отразились  его  ноги,
темный асфальт  и  неопределенной  формы  зеленое  пятно  -  должно  быть,
дворовый сквер.


   Неожиданно Второв понял, что все это время он думает только  о  письме,
оставленном на столе в кабинете.
   А, будь ты  неладно!  Второв  подумал,  что  он,  в  сущности,  мягкий,
слабовольный человек, который  просто  не  в  силах  справиться  со  своим
чувством. У него не хватает  воли,  вот  в  чем  дело.  Или,  может  быть,
наоборот,   он   сильный,   цельный   человек,    который    обречен    на
одну-единственную страсть. И здесь уж ничего  не  поделаешь.  И  никто  не
имеет права упрекнуть его в отсутствии воли. Даже он сам. Он будет  думать
о письме  Вероники  до  тех  пор,  пока  этот  вздрагивающий,  вибрирующий
вертолет не развалится в воздухе  и  не  придется  поневоле  приостановить
всяческие размышления.
   Резиденция Кузовкина в известной мере отражала сложный  внутренний  мир
этого человека. Он называл себя академиком-эклектиком,  и  чудачества  его
вошли в поговорку.
   Второв с недоумением  и  досадой  рассматривал  огромную  поляну,  где,
подобно причудливым грибам, стояли корпуса Института  экспериментальной  и
теоретической биохимии. Башни, полусферы и параболоиды были разбросаны  на
зеленой траве с  детской  непосредственностью.  Бетон,  стекло,  алюминий,
пластмасса... и рядом - фанера, обыкновеннейшая  фанера.  Целая  стена  из
десятимиллиметровой фанеры.
   Второв неодобрительно покачал головой.
   "Школьный модернизм, - подумал он. - Показуха наоборот, антипоказуха...
Кому все это нужно?"
   Второв не любил Кузовкина. Ему довелось слышать покойного академика два
раза на конференциях, и тот  ему  не  понравился.  Он  был  громогласен  и
самоуверен.
   "Я ничего не знаю, но  все  могу!"  -  кричал  Кузовкин  с  трибуны  на
физиков,  выступивших  с  критикой  его  теории  субмолекулярного   обмена
вещества. Он действительно мог многое, но не все. Старость и смерть и  для
него были непобедимыми противниками.
   Второв вздохнул и посмотрел вверх.
   "Тихо-то как! Тихо... Лес остается лесом, даже детскими кубиками его не
испортишь".
   Хлопнула дверь. Из  сооружения,  несколько  напоминавшего  плавательный
бассейн, вышли сотрудники в белых  халатах.  Двое  несли  длинный  ящик  с
открытым верхом, оставляя на траве тонкий след из  опилок.  Они  пересекли
двор и вошли в домик, похожий на железнодорожную будку.
   В  небе  плыли  пышные,  словно  мыльная  пена  в   лучшей   московской
парикмахерской, облака, пахло соснами. Мягкий, чуть влажный ветер  приятно
ласкал кожу. Второв подумал, что, пожалуй, не зря он сюда приехал  -  хоть
чистым воздухом подышит.
   Во двор медленно въехала машина. Из кабины вышли мужчина  и  женщина  и
принялись деловито выгружать картонки и свертки.
   - Где лаборатория генетических структур? - спросил Второв.
   Женщина выпрямилась, упершись ладонями в бока.
   - Вон там. - Она мотнула головой в сторону башни из  красного  кирпича,
разделенной на пять этажей круглыми окнами. Прядь волос сорвалась со лба и
брызнула на лицо женщины. Получилась вуаль, из-под которой глядели усталые
карие глаза.
   Второв вспомнил про письмо, которое ждало его дома, и заторопился.
   "Нагородили черт знает что...  Перила  черные,  ступени  желтые.  Лифт,
конечно, не догадались сделать..."
   Он попал в узкий, изогнутый коридор.
   "Стены белые, как в  больнице...  И  пахнет,  как  в  больнице:  йодом,
карболкой и хозяйственным мылом", - отметил он.
   На третьем этаже за стеклянной дверью Второв увидел людей,  сидевших  в
удобных  пластмассовых  креслах.   Кто-то   стоял   у   доски.   Вероятно,
рассказывал.  По  стенам  было  развешано   множество   графиков.   Второв
всмотрелся в листы ватмана.
   "Усредненная формула миозина и разветвленная схема генетического кода".
Прочел название: "К вопросу о механизме обмена в мышечной клетке".
   "Интересно! Значит, покойный академик и метаболизмом  занимался.  Очень
интересно".
   Второв хотел было войти, но раздумал:
   "Пусть их сидят семинарничают. Сначала с  лабораторией  нужно  в  общем
познакомиться..."
   На четвертом этаже он  отыскал  кабинет  Кузовкина.  Около  двери  была
прикреплена табличка с надписью: "Аполлинарий  Аристархович  Кузовкин".  И
все. Звание и заслуги не указаны, они общеизвестны. Только дата рождения и
смерти. "Жаль! Все же он  еще  многое  мог  сделать,  шестьдесят  три  для
ученого-экспериментатора - это не рубеж", - вздохнул Второв.
   Со смешанным чувством смущения и непонятного раздражения он нажал ручку
двери. То ли движение его было слишком резким,  то  ли  дверь  была  слабо
закрыта, но случилось непредвиденное. Раздался щелчок, дверь распахнулась,
и Второв влетел в комнату. Двое мужчин, стоявши