,  бренное  тело
среднего человека, еще и сегодня непрерывно меняется  и  преобразуется.  В
зависимости от образа жизни, возраста, пола и особенностей строения каждый
организм представляет собой в той или иной мере  кладовую  нереализованных
возможностей.
   Оратор с ходу предлагал приступить к реализации потаенных чудес. Начать
хотя бы  с  анаэробного  дыхания.  Падре  останавливался  на  особенностях
анаэробного дыхания у микроорганизмов,  слегка  касался  кишечнополостных,
некоторых рыб, пресмыкающихся и переходил к человеку. У  него  он  находил
эту  способность  в  зачаточном  виде.  Или  в  атавистическом.  Какая,  в
сущности, разница?
   - Слушайте, слушайте!
   Человек будет обходиться без кислорода!
   Для него откроются глубины океана. Две трети планеты залито водой. Пора
наконец по-настоящему освоить Землю.
   Шеф  делал  красноречивую  ораторскую  паузу   и   вкрадчивым   шепотом
продолжал:
   -  Способность  к  анаэробному  дыханию  можно  развить,  закрепить,  и
тогда...
   Вот это  "тогда"  кружило  голову  оратору  и  слушателям.  Открывались
изумляющие  перспективы.  Здесь  было  и  подводное  (смешанное  анаэробно
-аэробное) дыхание, и полностью бескислородное -  в  условиях  космоса,  и
отказ от представления, что  только  сердце  -  легкие  являются  главными
поставщиками кислорода в организме, и многое другое. Несколько  сдержаннее
Падре останавливался на реальных путях  перехода  на  анаэробное  дыхание.
Слушателям было ясно только два факта: придется много есть, раза в два-три
больше обычного, и проделать над  собой  кое-какие  операции.  Против  еды
особых возражений не было, но  зато  хирургический  подход  вызывал  явное
отвращение. Все хотели знать, какие же именно  операции  должен  проделать
человек, чтобы стать анаэробом.
   Падре шутил, вступал в диспут с теми,  кто  задавал  особенно  ядовитые
вопросы, рассыпал улыбки и выглядел самодовольным  олицетворением  успеха.
Впрочем, самореклама анаэробного  дыхания  скорее  принесла  вред,  нежели
пользу. Слишком несерьезно все выглядело,  хотя  за  спиной  шефа  маячили
графики, таблицы и формулы реакций.
   И все  же  многие  заинтересовались.  Прежде  всего  моряки.  Рыболовы.
Морские геологи. Заглянули врачи-космологи. Пришли и  прочно  обосновались
обычные врачи. Они так и заявили:
   - Мы знаем, что у вас еще ничего нет. Но  мы  готовы  работать  вместе.
Если это удастся, можно будет спасти тысячи людей. Инфарктники,  астматики
и сердечники ждут вашего  метода.  Для  них  несколько  часов  анаэробного
режима означает жизнь и здоровье. Давайте думать.
   Постепенно вроде бы ничем не обеспеченная и не подкрепленная,  случайно
возникшая на пустом месте идея шефа стала обрастать скорлупой  известности
и массовой заинтересованности. Вокруг проблемы "АД" ("анаэробное дыхание")
по круговым и эллипсовым орбитам вращалось все больше и больше людей.  Был
создан Совет по проблеме, включающий в себя специалистов  самых  различных
областей науки. В него  входили  химики,  биологи,  технологи,  психологи,
медики и т.д., всего числом 167 человек. Председателем Совета был назначен
видный административный работник, ретиво взявшийся за дело. Ему придали  в
помощь ученого  секретаря,  стенографистку,  машинистку,  курьера  и  трех
освобожденных членов Совета. Администратор не любил есть хлеб даром, и  на
головы членов  Совета  "АД"  посыпались  бумажные  снежинки,  призывающие,
напоминающие,  обязывающие...  Ротопринт  печатал  протоколы  совещаний  в
двухстах экземплярах, и каждый член  Совета  был  обеспечен  своевременной
исчерпывающей информацией. Поговаривали о строительстве отдельного  здания
под проблему и  о  создании  специализированного  закрытого  института  со
сверхсекретной тематикой.
   Но все это были только слухи, и, как потом  выяснилось,  совершенно  не
проверенные. Засекречивать тематику никто не собирался хотя бы потому, что
практический выход ее лежал в  сфере  биологии  и  медицины.  Речь,  таким
образом, шла  о  здоровье  людей  и  освоении  литорали.  Но  Падре  любил
таинственность. Возможно, он сам и пустил слух о "спецтематике",  сболтнув
об этом в кулуарах какой-нибудь конференции.
   По проблеме "АД" было несколько выступлений  по  радио  и  телевидению,
появились статьи в центральных газетах, благосклонно отмечающие интересное
научное направление и...
   Все. Больше ничего и не было. Сама проблема так и не пошла дальше  стен
лаборатории Падре. Там она велась  силами  двух-трех  сотрудников  да  еще
несколькими энтузиастами-медиками, которые приходили в  "АД"  раза  два  в
неделю.
   ...И именно они сумели все-таки кое-что сделать!  Из  стен  лаборатории
вышел миниатюрный никелированный приборчик. Специальная комиссия Минздрава
подвергла его испытаниям, и тихо и незаметно он стал завоевывать аптеки  и
больницы. Излечимость астмы поднялась до 84 процентов.  Падре  знал,  чего
хочет. Чутье у него было дай бог всякому!
   Второва еще сильнее стала интересовать  позиция  Падре,  его  потаенные
надежды и планы. Кое-чего Падре добился. Это несомненно. Но благодаря  его
практической беспомощности дело, вернее, ассигнование на него  уплывало  в
чужие руки. Конечно, средства не пропадут и наука в целом,  может,  ничего
не потеряет,  но  всегда  обидно,  когда  предназначенное  тебе  уходит  к
кому-то. И все Падре... А о Падре, как  и  о  самой  проблеме,  незаметным
образом позабыли. Нет,  разумеется,  он  был  ведущим  членом  проблемного
Совета, выступал там с отчетными докладами, выступал в прениях, выступал с
замечаниями, выступал, выступал... И все же он оказался на задворках.  Его
оттеснили подъемные краны, заказы на размещение оборудования, сметы, планы
строительства и прочее, и тому подобное, и так далее.
   - Вас затирают, - заметил однажды Второв.
   На что Падре лукаво ухмыльнулся:
   - Меня затирают?! Нет, голубчик, все идет, как задумано. Они пируют  на
мои деньги и в моем доме. Они добиваются взаимности у  моей  Пенелопы.  Но
грядет час! Отмщение свершится. Момент избиения коварных женихов  недалек!
Ты его увидишь!
   Второв пожимал плечами и удалялся в свой подвал. Там,  по  его  мнению,
свершалось главное. В комнате, где весь день  не  выключали  электрический
свет, так как дневного  не  хватало,  где  негде  было  повернуться  из-за
вытяжных шкафов, всевозможных приборов, проводов, термостатов, аквариумов,
где часто очень дурно пахло, - именно там  происходило  основное  таинство
науки. Там ставили опыты и  получали  результаты,  Там  медленно  и  часто
неверно, но все же двигались вперед, к  намеченной  цели.  И  Второв  весь
отдавался радости этого движения. В сравнении с  членами  Совета  проблемы
"АД" он чувствовал себя богачом. Он дышал чистым воздухом науки,  находясь
в сыром подвале. Его лицо овевал ветер  замыслов  и  свершений.  По-своему
Второв был счастливым человеком. Он делал важное, нужное всем и любимое им
самим дело. Он делал его хорошо. И он верил в победу. Разве мало?
   Пришел еще один явный успех. Ферментативная система, введенная  собаке,
показала хорошие результаты. Второв бросился было наверх с сообщением,  но
Падре задержал его:
   - Итак,  собачка...  как,  бишь,  ее...  Метеоритик  не  задохнулась  в
атмосфере чистого азота, и вы  ссылаетесь  на  анаэробное  воспитание  при
помощи фермента "АНД-11"?
   - Именно так. Вы совершенно точно изложили сказанное мною. И я хотел бы
добавить, что наконец  можно  дать  членам  проблемного  Совета  пищу  для
раздумий более интересную, чем  организационные  неурядицы,  которыми  они
занимаются.
   - Э, нет, мой дорогой. В этих вопросах извольте слушаться меня. Здесь я
задаю тон. А вам советую провести еще кое-какие  исследования,  чтобы  ваш
первый успех не превратился в большой первый ляп. Люди  могут  вести  себя
по-разному, - продолжил Падре. - Они могут обещать, строить  планы  и  эти
планы менять. Но научные  результаты  должны  быть  безупречны.  Добейтесь
стопроцентной воспроизводимости. Понимаете? В должное время  и  в  должном
месте мы скажем свое веское слово. Поэтому чтоб комар носа не подточил!  -
И Падре назвал ряд новых опытов.
   Но Второву не пришлось их проводить, так как он получил приглашение  на
конгресс и должен  был  срочно  вылетать  за  границу.  Хлопоты  и  заботы
закружили его и на много дней оторвали от любимого дела и проблемы "АД".
   Но одно он понял окончательно. Несмотря на всю противоречивость  своего
поведения, несмотря на иногда неразумное политиканство и какое-то  детское
тщеславие, Падре был настоящим ученым. Он мог изменять себе, но никогда не
изменял науке. Он был удачливым  неудачником,  этот  Падре.  Будь  у  него
другой характер  и  побольше  практической  сметки,  он  бы  достиг  очень
многого... Но Падре оставался самим собой.



"ВАГОН ВПЕЧАТЛЕНИЙ"

   - Вы разговаривали со многими умными людьми и видели наши институты, но
узнали ли вы  хоть  немного  нашу  жизнь?  -  спросил  высокий,  тщательно
причесанный мужчина. Его пробор напоминал демаркационную линию, которую ни
один волос не смел переступить, не прекратив существования.
   -  Мне  показывали  ваш  город,  -  ответил  блондин.  Он  ослепительно
улыбнулся. У него были превосходные зубы.
   "У этого русского улыбка американца", - подумал высокий.
   - Вам показывали официальное лицо города, но... видели ли вы город так,
как его видят миллионы других?
   Блондин снова рассмеялся.  Рассмеялся  и  тряхнул  головой.  Соломенная
копна рассыпалась.
   "У них обычно не совсем в порядке прически и обувь", - подумал высокий.
   - Так как же, мистер Второв? - настойчиво спросил он.
   - Что ж, пожалуй, если вы будете так любезны... - Второв пожал плечами.
   - Пойдем пешком? Сначала пройдемся немного, а затем уже поедем.
   Второв согласно кивнул.
   - На меня произвел большое впечатление ваш доклад, - сказал американец,
- это новое слово в науке. Мне кажется, что до многих он просто не  дошел.
Я полагаю, вы сами еще недооцениваете выводов, которые  следуют  из  вашей
работы. Здесь кончается биохимия и начинается социология. Не так ли?
   - Может быть, - неохотно отозвался Второв, - время покажет.  Еще  много
неясного. Нужны новые исследования.
   - Новые, которые продолжили бы старые? - спросил Кроуфорд.
   - Да, в таком роде.
   - А старые бросать не стоит. Когда я был у вас в Москве, они показались
мне очень перспективными. Я даже кое-что сделал в этой области. Но об этом
потом...


   ...Напоенная светом синева слепила глаза. Крыши  домов  пылали,  словно
подожженные. Двое худеньких мальчишек выкладывались в свисте, метались  по
жестяной  крыше.  Жирные  голуби  лениво  хлопали  крыльями  и  не  хотели
садиться. Они были самодовольны, глупы и не внимали призывам своих хозяев.
   На  реке  ревели  сирены  пароходов  и  барж.  В  открытом  окне  сидел
полицейский в подтяжках и пил пиво. Рядом с  ним  внутри  форменного  кепи
стояла вторая банка.
   Второв чувствовал, как  под  нейлоновой  рубашкой  его  спина  и  грудь
покрываются каплями пота.
   Солнце жгло. Мир вокруг сверкал, шумел и тихо кружился.
   Сверху, с балкона, донеслось приятное мелодичное пение. Девушка  сушила
волосы и пела. У нее был звонкий, чуть металлический голосок.
   Кроуфорд схватил спутника за руку и прижал его к стене. Над их головами
лопнуло стекло, и на улицу полетели осколки. Дверь парадного в двух  шагах
от них хлопнула, и на улицу выскочил человек.  Он  ошалело  тряс  головой,
яростно рассыпая проклятия.
   Они видели, как на перекрестке он пристал к девушке.  Та  взвизгнула  и
бросилась бежать. Он догнал и вырвал у  нее  сумочку.  Девушка  заплакала.
Второв рванулся, но Кроуфорд остановил его.
   - Только смотреть, - хмуро сказал он.
   Пьяный бросил сумочку и  пошел  прочь.  Девушка  ползала  по  асфальту,
собирая свое имущество.
   Второв чувствовал себя как в латах. Рубаха намокла,  высохла,  намокла,
высохла и стала звенеть, как бронзовые доспехи.
   В баре, куда они зашли выпить пива, драка была в разгаре. Двое молодцов
утюжили бильярдными  киями  третьего,  который  закрывал  голову  грязными
руками. Из разбитых пальцев сочилась кровь. Кроуфорд и  Второв  проглотили
пиво и выскочили из бара.
   Внезапно, перекрывая все звуки, раздался  новый,  особенный  звук.  Как
будто где-то совсем рядом разорвали новехонькую полотняную простыню. Потом
еще. И еще. Простыни драли со знанием дела. Но Второв уже понял,  что  это
выстрелы.
   Шелестящая волна, точно гонимый ветром  осенний  лист,  поднялась  выше
человеческого роста и, упав, разбилась на слова и восклицания:
   - Где? Где?.. Да там, у склада! У склада в порту, вам говорят... Убили,
убили, убили...  Дочь  нашего  лавочника,  этого  надутого  итальянца.  Не
знаете, что ли, нашего синьора?! Бедная девочка,  такая  скромница,  не  в
пример... За что же ее?.. Да не ее, а его!.. Простите, о ком вы? О том,  о
ее знакомом... Три раза стрельнула, один попала - и  наповал!  Как  начала
стрелять, он  бросился  бежать...  Обманул,  говорят,  обещал,  и  того...
Приличные  родители,  единственный  сын...  Наследнички  руки  потирают...
Линчевать ее!.. Господи, убили такого парня! За что?.. Любовь,  ничего  не
попишешь...  Хотела  застрелиться,  не   дали...   Засудят,   оправдают...
засудят...
   - Я думаю, что уже сегодня можно  совершенно  точно  описать  состояние
этой девушки в терминах молекулярной биологии, - сказал Кроуфорд.
   - Не думаю. Это остается  задачей  науки  будущего.  Но  вряд  ли  люди
перестанут страдать, даже зная  основы  молекулярной  биологии.  -  Второв
широко раскрытыми глазами  смотрел  на  толпу,  из  центра  которой  несся
высокий, спотыкающийся голос:
   - Пустите меня! Пустите меня! Дайте мне умереть! Умереть!..
   - Ну, теперь пойдем к машине! - сказал Кроуфорд...
   Через час езды они подъехали  к  большому  дому  около  реки.  Дом  был
великолепен. Он напоминал черепаху с ребристым  гребнем  поперек  панциря.
Это было классическое детище эпохи Фрэнка Ллойда Райта.  Впрочем,  дешевый
модерн и здесь вмешался. Одна стена дома, обвитая плющом, была  не  то  из
необожженной глины, не то саманная. Металлические ворота,  выполненные  из
ржавых  обрезков  жести,  напоминали  лоскутное  одеяло,  вывешенное   для
просушки. В "лице" этого дома и его окружения скрестили шпаги сороковые  и
шестидесятые годы  двадцатого  века.  И  те  и  другие  были  представлены
утрированно рекламными экспонатами. Чувствовалось, что сороковые  годы  не
собираются сдавать свои позиции. Возможно, у них на это было больше  прав.
Гараж был отделан под грот, впрочем, двери в нем были автоматические.
   - Это очень богатые люди, - сказал Кроуфорд,  когда  они  вступили  под
своды гостиной, напоминавшей аэровокзал.
   Их встретили возгласы:
   - Смотри, кто приехал! Смотри, кто к  нам  пожаловал!  Наконец-то  Джон
вырвался из своего гнездышка и прилетел в наше! Не правда ли, это  мило  с
его стороны? Ах, какой он славный!
   К ним устремилась седовласая чета.
   - Мой друг из Европы, - отрекомендовал Кроуфорд своего спутника.
   Второв благодарно взглянул на него: он не  любил  с  ходу  отвечать  на
дурацкие  вопросы  о  Советском  Союзе.  Все  же  ему  пришлось  сразу  же
согласиться, что Америка великая страна и американцы великий народ.  После
этого они пили джин,  а  хозяева  рассказывали,  какие  нововведения  были
проделаны в их доме с тех пор,  как  Кроуфорд  здесь  был  последний  раз.
Очевидно, Джон здесь не был несколько десятилетий, потому что нововведений
оказалась бездна. Второв  налегал  на  сухой  джин  и  считал  его  лучшим
украшением дома. Хозяева были подчеркнуто нежны друг с другом:
   - Родной...
   - Дорогая!
   - Милый!!
   - Милочка!!!
   Сахар  вежливости  таял  и  невидимой  стеклянной   дробью   капал   на
инкрустированный пол. Гостям показали  картинную  галерею,  состоявшую  из
нескольких превосходных импрессионистов, зимний сад, эскалатор, ведущий на
второй этаж, бассейн, на дне которого притаился крокодильчик со стерляжьей
мордочкой. Вода едва покрывала его. В комнатах  хозяйки  внимание  Второва
привлек  портрет  юноши  в  красном.  Это  был  отличный  рисунок  гуашью,
выполненный в старой, добросовестной манере объективного реализма. У юноши
были грустные темные глаза и  безвольный  женственный  подбородок.  Второв
хотел  что-то  сказать,  но  Кроуфорд  сдвинул  брови  и  задал   какой-то
незначительный вопрос.
   - Сын. Уехал учиться в Париж да так там и остался, - шепнул Кроуфорд  в
те доли секунды, когда им довелось остаться вдвоем.
   Затем они пили легкие пунши  и  курили  сигары  в  кабинете  хозяина  и
рассматривали  альбом  с   фотографиями   подруг   его   детства.   Миссис
отсутствовала, сославшись на приготовления к обеду.
   Когда после обеденной церемонии они вновь ненадолго  присели  покурить,
Второв  почувствовал,  что  у  него  раскалывается  голова.  Это   веселье
напоминало упражнение из английского разговорника. Это мой  муж.  Это  моя
жена. Это мой дом. Это мой сын. Это моя  дочь.  Это  мои  дети.  Мои  дети
посещают колледж. Мой муж любит спорт. Сколько стоит эта  шляпа?  Я  люблю
весну. Говорите ли  вы  по-японски?  Любите  ли  вы  сухой  джин?  Нет,  я
предпочитаю виски с содовой.
   Взаимонежность хозяев все нарастала:
   - Милый!
   - Родной!
   - Любимая!
   - Дорогая!
   Второв ощущал, как у него от витавшей в воздухе сладости слипаются губы
и едва ворочается язык.
   В машине он молчал, Кроуфорд тоже не проронил ни слова.
   Поздно вечером они слушали сверхмодный джаз в  "Дельфиниуме".  Огромный
зал был освещен, словно цирковая арена перед парадом. Дерзкие и  развязные
музыканты располагались в его центре.  Второв  заметил  кукольно  красивую
девчонку, которую постоянно осаждала толпа танцоров. Она бросала тревожные
взгляды на хоры, где на лестнице сидел, уронив голову на  колени,  молодой
человек. Его вьющийся чуб свисал, как знамя побежденного. Юноша либо спал,
либо был сильно пьян, либо то и другое вместе. Впрочем, особенно пьяных  в
этом зале Второв не заметил. Кроуфорд сказал, что здесь  играют  музыканты
самого высокого класса.
   Управлявший  джазом   знаменитый   ударник   выступал   соло,   работая
одновременно всеми конечностями. При этом он  держал  во  рту  свистульку,
которая издавала зудящий низкий  звук.  Когда  он  приступал  к  обработке
многочисленных барабанов и тарелок, в зале  гас  свет,  и  луч  прожектора
освещал музыканта радужным сиянием. Танцующие  топали,  смеялись,  изредка
свистели. Им было весело. Они не утихомиривались и после включения  света.
Пахло потом и конюшней.
   Второв с Кроуфордом побывали  в  ресторане.  Джон  пил  довольно  вяло,
Второв совсем не пил.
   Кукольная  красавица  сидела  возле  молодого  человека  на   ступеньке
лестницы. Он поднял голову и смотрел на девушку мертвыми глазами...
   Ресторан наполнялся все больше, по мере того как стрелка часов забирала
вправо от полуночи.  Мелькали  раскрасневшиеся  лица  совсем  юных  девиц,
одежда  и  украшения  которых  сдержанно  намекали  на  крупное  состояние
родителей.  Стояла   трескучая,   бестолковая,   бессмысленная   болтовня,
олицетворяющая праздничную атмосферу. Какие-то жизнерадостные, но довольно
растрепанные молодые люди метались между столиками, хлопая всех по  плечу,
смеясь и загораясь с одного слова.
   Кроуфорд молчал и курил. Он был в дымовой  завесе,  как  в  тумане.  Он
восседал на облаке из дыма точно так  же,  как  бог  Саваоф  восседает  на
кучевом дождевом облаке.
   - А что  вы,  собственно,  мистер  Кроуфорд,  из  себя  изображаете?  -
по-русски спросил Второв.
   Кроуфорд не ответил. В ресторан ворвался рыжий парень и стал заигрывать
с кассиршей. Вокруг него вспыхнула возня. Он дразнил официантов, показывал
язык и, хохоча, бегал меж столов. Красотка куколка  ушла  из  ресторана  в
окружении невесть откуда набежавших кавалеров. Юноша на  лестнице  смо