,
которая автоматически решается в случае успеха нашей работы, заключается в
том, чтобы не дать цивилизации  погубить  человечество  как  биологический
вид. А она это делает. Сегодня цивилизация способствует  не  прогрессу,  а
вырождению человека.  Она  убивает  его.  Мы  приходим  на  помощь  людям,
указывая путь, по которому нужно идти. Учтите, наш сверхчеловек не высосан
из пальца на основе благостных побуждений, как это  делается  в  некоторых
религиозных  и  социологических  учениях.  Мы  основываемся   на   строгой
материалистической  основе  эволюционного  развития.  Наш  идеал   -   это
последовательное, математически точное продолжение человеческого рода. Оно
основывается на богатейшем опыте прогресса живой материи.
   - Господи, ну как вы не понимаете! - воскликнул  Второв.  -  Человек  -
существо общественное. И главное в его развитии - общество, общественные и
производственные взаимоотношения. А этого вы как раз и не учитываете!
   - Общество существует несколько тысяч лет, а живая  материя  -  десятки
миллионов. Кроме того, общество является структурой вторичной, его функции
определяются людьми, входящими в состав общества. Мы занимаемся главным  -
человеком!
   - Вы меня не убедите, - сказал Второй, -  ваши  посылки  представляются
мне ложными. Но не будем спорить. Это ни к чему не приведет. Мы все  равно
не поймем друг друга. Кстати, вы  говорили  еще  о  каком-то  направлении,
якобы подсказанном "Нельсоном".
   Доктор нахмурился. Ему, видимо, были неприятны возражения Второва.
   - Не думаю, чтобы вас оно могло заинтересовать.
   - Но все же?
   Доктор помолчал, посасывая трубку.
   "Ну и мерзкий табак!" - думал Второв, разглядывая клубы голубого дыма.
   - Речь идет о полном отказе от  обычных  представлений  о  человеческой
личности. Вам, конечно, это не очень понятно. Но вы, наверное,  знакомы  с
учением теософов?
   - Перевоплощение душ?
   - В этом роде. Ведь человеческий индивидуум может быть записан  в  виде
определенных молекулярных сочетаний в животном, растении, в камне. Это  не
так трудно сделать. И мы...
   Второв резко встал.
   - И вы еще говорите о материализме?! Это же мистическая чушь!
   Доктор криво улыбался, наблюдая за ним.
   - Нет! Нет! И еще раз нет! - взволнованно говорил Второв, расхаживая по
каюте. - Все, что вы мне рассказали, наверно, ошибочно,  попросту  ужасно.
Так нельзя работать! Это неправильный путь.
   - А то, что вы делаете в  вашей  лаборатории,  правильно?  Этот  мелкий
прагматический подход к великой проблеме  создания  счастливого  человека?
Анаэробное дыхание и прочее?
   - Счастливого человека может создать общество, а не уколы витаминов или
третий глаз на затылке! - рассердился Второв. -  Оно  же  рождает  гениев,
шарлатанов, дураков и  прочих.  И  люди  совсем  не  нуждаются,  чтобы  их
переделывали. Избавьте человека от болезней, избавьте общество от болезней
- и вам не понадобится выводить сверхлюдей в инкубаторе Ницше  и  Гитлера.
Человеку нужно помогать, а не перекраивать на новый лад! Притом  непонятно
еще на какой.
   - Скажите,  вы  считаете  себя  хорошим  человеком,  мистер  Второв?  -
внезапно спросил доктор.
   - Ну, наверное, не очень, но все же... я доволен. Мои близкие...
   - Вы в себе ничего не хотели бы изменить?
   Второв поколебался.
   - Нет, отчего же. Каждый чего-нибудь хочет. Мне хотелось бы  стать  ну,
предположим, более талантливым, чем я есть.
   - Но ведь талантливым должен быть хороший,  порядочный  человек,  иначе
его талант будет вреден для обожаемого вами общества, не так ли?
   - Пожалуй. Но к чему вы клоните?
   - Я предлагаю вам провести эксперимент. Это стандартный  тест,  который
мы применяем, когда  включаем  объект  исследования  в  поле  деятельности
"Нельсона". После обработки визуальной, словесной  и  звуковой  информации
машина выдает ответ. И, хотя тест  стандартный,  ответ  может  быть  самым
неожиданным. Однажды мы получили стихи, другой раз - музыку.  Рекомендации
"Нельсона" тоже совсем не отличаются научной стройностью. Вы помните,  что
эта машина содержит в своей памяти весь эволюционный опыт  живой  материи.
На том уровне, конечно, который известен современной  науке.  Свои  задачи
машина решает любыми  способами.  Иногда  мы  получаем  настоящие  шарады.
Например, в ответ на вопрос, каким образом блокировать реакционные  группы
в одном ферменте, "Нельсон" предложил нашему вниманию  забавный  детектив.
Герои там обозначались цифрами, но это неважно. Фабула заключалась в  том,
что сыщик, разыскивающий убийцу, сам оказался искомым убийцей. Мы замкнули
ферментативную цепочку на себя, и реакционная группа была блокирована. Как
видите, в ответе использовался метод весьма отдаленной аналогии.  Я  хочу,
чтобы вы пообщались с "Нельсоном". Очень интересно узнать, каков будет его
ответ. Это несложная процедура, все можно устроить моментально.
   - Сейчас?
   - Конечно. Пока Джон возится с аварией, мы могли бы позабавиться.
   Второв с подозрением посмотрел на доктора. Нет ли  здесь  какого-нибудь
подвоха? Но глаза его собеседника ничего не выражали, только в глубине  их
пряталась смешинка.
   - Да вы не беспокойтесь! Совершенно безопасно. Вы  будете  отвечать  на
вопросы, и все. Вот только раздеться придется. До пояса, конечно.
   Такой уж это был день.  Все  приходилось  делать  против  воли.  Второв
выдержал стиль этого злополучного дня.  Он  согласился.  Скинул  пиджак  и
начал развязывать галстук.
   - Снимите часы, - посоветовал доктор. - Сильное магнитное  поле.  Могут
испортиться.
   Через несколько минут Второв уже сидел в стеклянном боксе. Его грудь  и
руки были облеплены со всех сторон  датчиками  и  пластырными  нашлепками.
Выглядел он смешно и даже чуть неприлично. За стеклом улыбался золотозубый
доктор. Он махнул рукой, и знакомый свист проник в бокс. Звук нарастал, но
это не помешало  Второву  услышать  первый  вопрос,  произнесенный  мягким
мужским голосом:
   - Вы издалека. Я вас вижу первый раз. Откуда вы?
   Как только Второв заговорил, в боксе  воцарилась  тишина.  Одновременно
Второв почувствовал усиливающуюся головную боль. Спазмы следовали один  за
другим, в ушах стучало.
   - Какие вы любите сигареты? - допрашивал голос.
   - С фильтром. Болгарские.
   - Неужели вам не нравятся американские сигареты?
   Второв слышал, что где-то стучат.
   "Доктор? Или это стучит в моем мозгу?" - подумал он, закрывая глаза.
   - Все же, почему вам не нравятся американские сигареты?..
   - Жива ли ваша теща?..
   - Как бы вы обставили свою комнату при переезде на новую квартиру?..
   - Представьте себе, что вы в ресторане. Что вы закажете официанту?..
   - Какие женщины вам больше всего нравятся?..
   - Насколько отвечает этому идеалу ваша жена?..
   - Рабочий день закончился. Как вы будете отдыхать?..
   - Вас сильно обидели. Как...



"ЭТО Я, - СКАЗАЛ ВТОРОВ. - НО Я СОВСЕМ ДРУГОЙ"

   У меня теперь есть отдельная квартира в новом  районе  Москвы.  Не  бог
весть что, конечно: одна комната, и потолки рукой  достанешь,  а  передняя
такая - не то что развернуться, чихнуть негде, а впрочем, неважно. Главное
- отдельная.
   Мне нравится  моя  квартира.  Ее  некрашеный  свежевыструганный  паркет
возвращает мне детство. Мальчишкой  я  любил  смотреть,  как  в  городской
лесопильне из визжащей дисковой  пилы  ползут  подрагивающие  почти  живые
доски. Я гляжу на пол, в моих ноздрях гуляет  запах  древесной  стружки  и
сосновой смолы, ноги мои топчут  податливый  шерстяной  ковер  из  опилок,
укрывающий  задворье  лесопилки,  а  мой  висок  щекочет   гусиное   перо,
превратившее меня в последнего из могикан...  Сливочная  нежность  паркета
смущает меня. Я боюсь ступать по нему. Мне  хочется  резать  его  ножом  и
мазать на хлеб. Я делаю отчаянную попытку  сохранить  девственную  чистоту
пола и покрываю его твердым прозрачным лаком.
   Неудача. На теплое тело дерева ложится  холодный  металлический  блеск.
Пол отодвигается от меня, становится чужим, равнодушным. Ранее различимые,
всегда улыбающиеся паркетины  сливаются  в  безликую  толпу  деревяшек.  Я
торопливо накрываю паркет ковром. Я надеюсь, что  он  согреется  и  станет
прежним.
   У меня забавные обои. Они шалят. Их игра со мной начинается всякий раз,
как я ложусь на тахту. На стене напротив я вижу штрихи  и  пятна,  которые
двигаются, плывут, падают. Солнечные лучи в  светло-зеленой  глубине  моря
ломаются и  дробятся,  встречаясь  с  водорослями  и  рыбами.  Моего  лица
касаются хвостатые извержения придонного ила, похожие на протуберанцы. Мир
раскачивается, веки слипаются. Я засыпаю, но перед  забытьем  успеваю  еще
увидеть появление русалок. После я никогда не могу вспомнить, какие они. Я
знаю только, что русалки появляются за секунду до начала сна.
   Я не хочу спать, я сержусь и переворачиваюсь на  другой  бок,  лицом  к
ближней стене. Моментально в меня выстреливают  из  многоствольного  ружья
сотни золотистых  пулек.  Ударяясь  о  невидимую  преграду,  они,  подобно
ракетам фейерверка, разбрызгиваются снопом  бронзовых  искр.  Оказывается,
наждачный материал моих обоев покрыт незаметной издали мельчайшей  золотой
россыпью.
   Я  люблю  свою  новую  квартиру  и,  кажется,  пользуюсь   взаимностью.
Пластиковая ручка ванной напоминает персик - она мохнатая и  упругая.  Она
так и просится в руки. Я заглядываю в ванную комнату по нескольку  раз  на
день, даже когда мне совсем это не нужно. Как нравится мне молочно-голубой
кафель стен!
   Электровыключатели  расположены  под  самым   потолком.   Они   покрыты
овальными пластмассовыми нашлепками,  похожими  на  человеческое  ухо.  Из
мочки выключателя на ниточке свисает серьга, этакая молочно-зеленая капля,
скорее кленовая почка, чем кусочек цветного полистирола. Дернешь ее раз  -
дзень, так мелодично, как в музыкальной  шкатулке!  -  вспыхнет  лампочка.
Дернешь еще - опять звон! - лампочка гаснет.  Когда  выключатель  заедает,
приходится так играть минуты две, три. Я никогда не сержусь на неполадки в
моей квартире. Они служат дополнительным источником неожиданных открытий.
   И, конечно, кухня... Это моя лаборатория, мой  алтарь,  где  я  приношу
жертвы богу чревоугодия. Кухня напоминает бассейн.  В  белоснежном  кафеле
стен  тысячекратно  отражен  голубоватый  шкаф,  зеленый  стол,  сиреневые
разводы занавесок.  Синее  пламя  газовых  горелок  бесшумно  лижет  днища
эмалированных кастрюль. Пахнет у меня на кухне так же, как в "Арагви"  или
"Астории", а может быть, и лучше.  Нет  этого  угарного  чада  подгоревших
шашлыков и пережаренного масла. Испарения, идущие от  моих  яств,  тоньше,
ароматнее. Они чем-то неуловимым напоминают приднепровскую степь, вечерний
костер на берегу реки, когда запахи  воды  и  трав  соединяются  в  единый
плотный, почти осязаемый поток воздуха,  который  пьешь  без  конца  и  не
можешь остановиться.
   Я люблю священнодействовать на кухне. У меня даже есть фартук. Я сделал
его из белого халата. Это, конечно, мужской фартук,  в  нем  нет  женского
кокетства, но и коварства в нем тоже нет.
   Я люблю свою новую квартиру.
   Оторванный кусок обоев напоминает мне лоскут человеческой кожи,  снятый
с живой ткани. Рана кричит, квартира больна, и я не могу  пройти  мимо.  Я
чиню и лечу в ней каждую щель, каждую царапинку. Мутные, запыленные окна -
как печальные глаза. Скорее  тряпку,  скорее  мел  -  протереть  тоскующие
стекла, вернуть им блеск неба и свежесть белых облаков.  Моя  забота,  мой
уход вознаграждаются появлением чувства выполненного долга.
   У меня есть отдельная квартира, и скоро она будет у всех.
   Но хватит об этом. Хватит с меня моих собственных дел, они ведь  далеко
не так хороши, как мне бы этого хотелось.
   Впрочем, кажется, сейчас мне грех жаловаться. Я кандидат наук,  занимаю
солидный пост, веду важную тему, мной довольны. Работа у меня интересная и
нужная. В шутку иногда говорят, что  у  науки  есть  свой  Молох,  который
должен поглотить всю продукцию научных работников.  В  моем  представлении
это странный и  сильный  всеядный  зверь.  Его  именем  разные  ловкачи  и
неудачники  гипнотизируют  членов  ученых   советов.   Ему   на   съедение
предназначаются беспомощные диссертации, эрзац-предложения,  изложенные  в
монографиях и статьях.
   Предполагается,  что  этот  бог  науки  обладает  поистине   абсолютным
пищеварением и съедает все. Я же уверен, что научная макулатура не доходит
до него в полном составе, большая часть ее теряется  по  дороге.  И  слава
аллаху! Ибо трудно  себе  представить  даже  сверхъестественное  существо,
которое способно было бы  переварить  ту  скучную,  тягучую,  как  резина,
научную информацию, что иногда встречается в наших институтах. Я, конечно,
не  говорю  о   жемчужинах   изобретательства   и   бриллиантах   научного
предвидения. Они попадаются повсюду, и там, где я работаю, тоже.
   Я сам звезд с неба не хватаю. Обо мне говорят  -  честный  труженик.  В
науке и искусстве такое определение граничит  с  оскорблением.  Он  делает
все, что может... Но, увы, как немного он может!
   Собой я, конечно, недоволен. Но назовите мне человека, который  в  наше
время был бы доволен собой. Самый самодовольный тип страдает от недостатка
самодовольства. Всем всегда кажется, что они упустили какие-то возможности
и где-то как-то недопроявили себя. Виновны в этом, конечно, не они сами, а
окружающие.
   Правда, я знаю, что за все происходящее со мной ответствен только я.  Я
один.
   В институте я хожу с озабоченной физиономией.  Все  вокруг  видят,  как
нелегко  мне  достается  моя  трехсотрублевая  зарплата  и  насколько  она
ничтожна по сравнению с моими потенциальными возможностями...
   Событие или события, о которых  пойдет  речь  ниже,  произошли  в  день
зарплаты.
   Я  расписываюсь  в  ведомости.  Не  считая,  сгребаю  деньги.   Бумажки
шевелятся и сопротивляются, как только что выловленные  креветки.  Они  не
хотят попадать ко мне в карман. А напрасно. Им  предстоит  веселая  жизнь.
Вместо скучного лежания в  банковских  пачках  они  у  меня  очень  быстро
отправятся в трагикомическое путешествие по жизни.
   Я люблю деньги. Нет, на книжке у меня ничтожная сумма. Я обожаю тратить
деньги. Они для меня элементы возможностей, такие же, как свет  московских
фонарей, когда идешь поздно по  улице.  Конечно,  ходить  без  света  тоже
можно, но это трудно  и  не  так  приятно.  Деньги  многозначны  по  своим
возможностям, в этом их особенная прелесть. Ведь их  можно  превратить  во
что угодно, даже в счастье твоих близких. К сожалению, я лишен и  близких,
и далеких. Мама пока еще живет не со мной, а  с  женой  мы  разошлись.  Не
развелись - разошлись. Особой разницы здесь нет.
   Только я вошел в лабораторию, как меня позвали  к  телефону.  Последний
раз я слышал и видел свою жену года полтора назад. Случайно встретились на
улице Горького. С тех пор мы ограничивались корректной перепиской.
   Голос жены поразил меня, как взрыв лабораторной установки, на  создание
которой ушли три года и четыре зарплаты. Я испытал  удушье,  сердцебиение,
галлюцинации и, наконец, железобетонное равнодушие.
   - Здравствуй, Александр,  -  сказала  жена.  -  Я  хотела  бы  с  тобой
поговорить. Ты можешь со мной встретиться?
   Я молчал, облизывая небо шершавым  и  твердым,  точно  молодой  огурец,
языком.
   - Зачем? - наконец выдавил я.
   Она помолчала.
   - Это трудно... сейчас объяснить, - протянула она, - но нам  необходимо
встретиться.
   Голос ее звучал спокойно. Никакой  ненавистной  мне  истеричности.  Как
будто это не она. А смысл ее слов был предельно ясным: тебе же хуже будет,
если ты не согласишься...
   Меня ей не запугать.  Сейчас  я  стреляный  воробей.  Но...  почему  не
произвести разведку боем? Я решился:
   - Хорошо. Давай встретимся в парке, около пяти.
   - Ладно. Там, где...
   Она хотела  сказать  "обычно"  и  споткнулась.  Я  почувствовал  острую
режущую боль в левом боку и испугался. У меня уже давно не было  приступа.
Нельзя так волноваться, нельзя...
   - ...возле колеса обозрения? Да?
   - Да.
   Она повесила трубку, а я открыл ящик письменного стола, где был спрятан
валидол. Сунул таблетку под язык и  криво  усмехнулся.  Доконали-таки  они
тебя. В тридцать лет ты уже сосешь валидол, старик, а что будет  в  сорок,
пятьдесят и выше? Лучше не думать.
   И все же день был  испорчен.  День  зарплаты,  день  свободы  был  убит
голосом, от которого  мое  больное  сердце  вздрагивало,  как  мембрана  в
телефонной трубке.
   Я ужасно волновался. Да, ужасно, потому что во  мне  жил  и  прыгал  по
всему телу какой-то нервный страх. И с этим ничего нельзя  было  поделать.
Он прокрался в меня четыре года  назад,  и  стоило  мне  с  кем-нибудь  из
семейства моей жены переговорить или повстречаться,  как  страх  оживал  и
начинал метаться во мне, будто ошалелый заяц.
   Я закурил сигарету, пальцы мои  дрожали.  Затем  я  заметил,  что  наша
лаборантка  Зиночка  бросает  на  меня  любопытствующие   взгляды   из-под
свежевыкрашенного частокола своих ресниц. Я вышел в коридор и выкурил  еще
одну сигарету.
   Комбинация никотин - валидол действует на человека так же,  как  запуск
мотора на автомашину, поставленную на глубокий тормоз.  Меня  прошиб  пот,
наступила слабость и временное облегчение.
   Я не стал возвращаться в лабораторию и позвонил из вестибюля института:
   - Зиночка, Марья Андреевна там?
   - Нет, она вышла.
   - Передайте, что я срочно уезжаю и завтра выйду  во  вторую  смену.  Вы
поняли меня?
   - Сейчас вас вызвали, а завтра вы в библиотеке.
   - Совершенно верно. До свиданья.
   До свиданья, Зиночка. До  свиданья,  умница.  Светлая  голова,  золотое
сердце, волшебные руки и толстый слой краски на  нежной  девичьей  кожице.
Дай бог тебе сегодня вечером отличного партнера на танцульках.
   Не знаю уж, что меня так пришибло, но я еле волочил ноги. Я,  казалось,
и думать забыл о предстоящей встрече с женой и весь как-то  окаменел.  Мне
было трудно дышать, ребра скрипели и  двигались  медленно,  тяжело,  будто
заржавели.
   Скованный,  напряженный,  точно  в  гипсе   (только   голова   свободно
вращается), я шагал по Нескучному саду. Людей было мало, почти  никого  из
молодежи, лишь  пенсионеры,  рассевшись  поодиночке,  стеклянными  глазами
смотрели перед собой.
   Я прошел по дорожке, усыпанной красным толченым кирпичом,  вниз,  туда,
где  виднелись  серое  одеяло  Москвы-реки  и  новые  светлые  здания   на
Фрунзенской набережной.
   Я шел по тем местам, где мы с ней  проходили  тысячу  и  больше  раз  и
словно видел все впервые. Ровная, плотная, точно ковровый ворс, трава  под
деревьями и на лужайках была ослепительно зеленой, как будто ее только что
выкрасили масляной краской. Меж стволов и веток висели похожие  на  клочья
ваты облака. Спускаясь вниз, я заметил баржу. Она казалась неподвижной, от
нее на воду падала глянцево-черная тень.  На  смоленом  носу  баржи  цвели
кружевные блики.
   Из кафе "Дарьял" вырвался шашлычный запах и повис  огромной  прозрачной
грушей. Чадный, душный запах шашлыка у меня почему-то очень прочно  связан
с гнилостным дыханием морского берега, грязными от бесконечного  отрывания
мидий пальцами, крупнокалиберной дробью дождя, порывами холодного ветра  и
какой-то удивительной бодростью во всем теле.
   В Зеленом  театре  вечером  должен  был  демонстрироваться  итальянский
фильм. У кондитерского киоска собрались женщины, на  скамейке  у  пруда  я
заметил двух отличных девушек, лебеди были похожи  на  плохо  выкормленных
гусей, а утки казались неживыми, они застыли на воде, как чучела.
   Ресторан "Кавказский" напоминал  колхозную  кузницу.  Он  дымился,  как
паровой котел перед взрывом. У его входа уже  собралась  небольшая  толпа,
которая оживленно комментировала поведение тех, кто сидел за столиками:
   - Эти вторую бутылку заказывают. Долго просидят.
   - А энтот шашлык ест - как доклад о люб