Михаил Емцев, Еремей Парнов.
   Ярмарка теней

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Ярмарка теней". М., "Детская литература", 1968.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 26 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ГОДЫ ПАДРЕ


   Насколько Второв помнил, у Падре все всегда блестело. Лысый  череп  его
сверкал,  румяные  щеки  сияли,  золотая  оправа  очков   горела,   улыбка
искрилась, глаза светились, подбородки лоснились. Голова Падре  напоминала
хрустальный земной шар, выставляемый  перед  праздником  для  обозрения  в
детском универмаге. Она царственно покоилась на  мощных  плечах  циркового
силача.
   "Эк его разнесло, голубчика! - обычно  сочувственно  думал  Второв  при
встречах с шефом. - И сколько ж  в  него  всадила  природа  костей,  мяса,
сухожилий, сала, кожи! Этого всего, пожалуй, на двух бы хватило".
   По мнению сотрудников, шеф внешне походил на бегемота, а  внутренне  на
тигра. Он врывался на заседания со стремительностью вепря, а уж хитер был,
как дьявол (здесь зоологическая стройность сравнений нарушалась,  так  как
звери слишком просты для людей).
   На собраниях и конференциях он выглядел  монументально,  величественно,
точно священнослужитель, откуда, вероятно, и  пошло  прозвище  "Падре".  В
обычной жизни его знали как лукавого, хитрого, изворотливого человека.
   - Наш Падре, конечно, фрукт, -  говорили  про  него  сотрудники.  -  Но
таким, наверное, и надо быть, - добавляли они.
   "Ничто не идет этому человеку меньше, чем его прозвище, - думал Второв,
глядя в мирское и греховное лицо шефа. - Все же он значителен.  Значителен
и чем-то очень интересен. Он привлекает к себе людей".
   В  данный  момент  Падре  занимался  "причащением".  Он   ругал   своих
сотрудников.
   - Вся ваша работа не будет стоить выеденного яйца, если вы  не  сумеете
подать ее как следует! - Палец Падре устремлялся к потолку.  -  На  первый
квартал нам срежут единицы, помещения, зарплату, и тогда посмотрим, как вы
будете выглядеть! Вы позволяете себе барское  отношение  к  необходимейшим
жизненным обязанностям!
   - Зарплату не срежут, - ввернул кто-то.
   - "Не срежут, не срежут"!  -  рявкнул  шеф  и,  внезапно  успокоившись,
сказал: - Да. Действительно, не срежут. У нас такого не  бывает.  Но  зато
единицы срежут. Кто тогда работу потянет? Вы, Тихомиров? Или  вы,  Второв?
Или вы, вы?..
   Все  молчали.  Знали,   что   "проповедь"   Падре   прерывать   нельзя:
вмешательство только усложнит и затянет процедуру "причащения".
   - Нас ожидают большие дела. Нас ожидают  настоящие  научные  свершения.
Возможно, даже открытия. Мы выходим на всесоюзную арену. О нас уже знают в
Академии наук.  Наверху  считают,  что  нашу  работу  следует  углубить  и
расширить. Для этого нужны деньги и люди. Их нам  дадут,  если  мы  сумеем
показать должным образом результаты своих трудов. Но среди  нас  находятся
такие белоручки, которые заявляют, что возиться с выставкой, экспонатами и
диаграммами ниже их достоинства. Я считаю  это  недопустимым.  Пусть  меня
извинят  за  резкий  тон,  но  я  должен  обратить  ваше  внимание  на  то
пренебрежительное отношение...
   Вся эта тирада, и угрожающее  размахивание  кулаками,  и  побагровевшая
голова бритого громовержца, и грозный взгляд его адресовались Второву.  За
день перед этим он отказался готовить выставку  по  их  отделу  к  приезду
весьма ответственной комиссии.  Чтобы  несколько  смягчить  резкий  отказ,
Второв привел подсчеты, сделанные шариковой ручкой на клочке бумаги.  Шефа
этот клочок привел в особенную ярость.
   - Здесь  некоторые  создали  целую  теорию  о  том,  как  увиливать  от
выполнения  важнейших  обязанностей   ученого   -   контактов   и   обмена
информацией. Особенно с субсидирующей организацией. Александр  Григорьевич
Второв  считает,  что  слишком  много  времени  расходуется   на   отчеты,
составление планов, их координацию, совещания и проблемы снабжения. По его
подсчетам, на чисто научную работу остается не более пятнадцати - двадцати
процентов общего рабочего времени!
   Неприятно, когда тебя ругают. Еще неприятнее, когда это  происходит  на
людях. И совсем неприятно, если осуждают те мысли,  которые  десять  минут
назад казались тебе интересной находкой, своеобразным откровением.  И  тем
не менее Второв не особенно огорчался. Он привык. Он уже ко многому привык
и на выходки Падре смотрел сквозь пальцы.
   Хотя  вклиниться  в  речь  шефа  было  труднее,  чем  пробиться  сквозь
встречный людской поток в часы "пик", он все же улучил  удобный  момент  и
предложил пригласить для оформления выставки художников  со  стороны.  Шеф
моментально успокоился. Уж таков был этот  человек.  Его  беспомощность  в
житейских вопросах изумляла. Он чувствовал себя уверенно только за рабочим
столом или на трибуне конференций. Но, столкнувшись с пустяковой проблемой
из сферы  чистой  практики,  он  мгновенно  терялся  и  сразу  же  начинал
волноваться. И тогда казалось, что вся его деятельность сводится  к  тому,
чтобы  волноваться.  Он  волновался  часто  и  подолгу.  Кричал,  ругался,
обижался и обижал. Но  это  было  особое  волнение.  Оно  направлялось  на
возбуждение соседа, друга, сотрудника.  Падре  увлекал  своим  энтузиазмом
других. Больше всего его раздражало равнодушие собеседника. "Славненько мы
с ним полаялись" - это у него была высшая аттестация разговора. И странное
дело, обычно под его давлением посторонние люди  находили  то,  что  хотел
найти он сам. Не будучи одаренным сверх меры,  он  рождал  таланты  вокруг
себя. Он создавал их даже из людей ничтожных, давно разуверившихся в своих
возможностях. Таков был Падре, и этого у  него  нельзя  было  отнять.  Его
энергии хватало  на  многое.  Он  заражал  каким-то  детским  неистребимым
любопытством.  А  с  любопытства-то,   собственно,   и   начинается   путь
исследователя к цели.
   - И еще одно поручение, Александр Григорьевич,  -  сказал  он  в  конце
совещания, когда сотрудники начали расходиться.
   Второв внимательно посмотрел в зеленоватые глаза Падре.  Внимательно  и
даже подозрительно, потому что не знал, что ему предстоит. В  какие  битвы
бросит его рука шефа? Какие резкие повороты ждут его  через  минуту?  Нет,
шеф все же  из  джунглей.  Недаром  в  характеризующих  его  анималистских
сравнениях  никогда  не  фигурировали  животные  средней  полосы.  Все  из
тропиков.
   - Вам придется повозиться несколько дней с американцем. Его прислало  к
нам министерство. Никто не хотел брать, вот и пришлось мне...
   "То есть мне", - подумал Второв.
   - Хорошо. - Он не в силах был вести неравный бой наедине с  Падре.  Тем
более, что сегодня он уже один раз устоял. - Хорошо, - повторил Второв.
   Когда он познакомился поближе  с  Кроуфордом,  стало  понятно  значение
выжидающего взгляда Падре.
   Второв и  сегодня  убежден,  что  Кроуфорд  самый  нетипичный  из  всех
американцев. Это пародия на существующее представление об американцах. Это
вызывающее искажение привычного образа, которое должно  преследоваться  по
закону, как продажа товара под фальшивой этикеткой.
   Кроуфорд высок и черноволос. Среди  американцев  такие,  правда,  часто
попадаются. И пробор на голове, и костюм, и туфли у него американские.  Он
курит сигареты "Кэмел" и пьет перед обедом апельсиновый сок.
   Но медлительность! Бог ты мой, что за унылая  медлительность!  Когда  в
течение получасовой беседы Кроуфорд  произнес  только  три  фразы,  Второв
недоумевал. Какой, однако, выдержанный иностранец! На  банкете,  длившемся
около трех часов, Кроуфорд разразился речью из двадцати пяти слов,  причем
пять-шесть из них были артикли. Затем он замолк и не проронил ни  звука  в
ближайшие двое суток. Вот тогда Второв испугался. Кроуфорд  словно  жил  в
замедленном темпе.  Задав  этому  человеку  вопрос,  Второв  мог  спокойно
курить, разговаривать с сотрудниками,  обедать.  Возвратись,  он  заставал
Кроуфорда в том же положении. Тот,  казалось,  уже  начал  размышлять  над
вопросом. Но ответ поступал только на  следующее  утро.  Примерно  так  же
Кроуфорд относился ко всему миру. Вернее сказать, он не относился  к  нему
никак. Не реагировал, и все.
   Кроуфорд больше всего любил безглагольные  неопределенные  предложения,
которые в его  произношении  на  русском  языке  не  имели  вопросительной
интонации. Непонятно было,  спрашивает  он  или  подытоживает  и  обобщает
предыдущую мысль собеседника.
   Второв подозревал, что предки Кроуфорда  родом  из  Финляндии.  Он  так
прямо и спросил американца, но услышать ответ ему не довелось. Не  хватало
терпения.
   И все же Второв отчетливо видел, как американец постепенно узнает  все,
что ему нужно. Он узнавал все, что ему было  нужно,  с  помощью  молчания.
Второв уже побаивался, не сказал ли он чего-нибудь лишнего. Но и  молчать,
подобно Кроуфорду, целыми часами он не мог. Приходилось что-то говорить. И
в этом "что-то" обязательно содержались слова, касающиеся  работы,  потому
что Второв жил своей работой, пожалуй только работой. Поговаривали, что от
него ушла жена, дочь какого-то отставного начальника. Так ли это, никто не
знал. Второв был не из болтливых. Но сама возможность такого  происшествия
ни у кого не вызывала удивления. Второв дневал и  ночевал  в  лаборатории.
Какая жена это будет терпеть?  Дура?  Подвижница?  Вероятность  и  того  и
другого примерно одинакова и не очень высока. Оставалось предположить, что
жене Второва просто не было до него ни малейшего  дела.  А  такие  в  один
прекрасный день уходят. Или от них уходят. Вот почему некоторые  говорили,
что Второв сам ушел от жены. Недаром же он снимал какое-то  время  комнату
где-то в Марьиной роще, пока не въехал в кооперативную квартиру.
   Кроуфорд  тоже  обладал  даром  целиком   отдаваться   делу.   И   это,
естественно,  сблизило  его  с  Второвым.   Разговаривали   они   мало   и
симпатизировали друг другу поэтому молча.
   ...Конец рабочего дня. Весенний вечер. Второв с Кроуфордом находятся  в
лабораторном  полуподвальном  помещении.  Пахнет  аммиаком  и  еще  чем-то
неприятным. Сотрудники давно покинули эту комнату.  Они  не  любят  ее  за
сырость. Кроуфорд сидит на стуле, вытянув ноги, и смотрит в потолок. Перед
ним лежит научный отчет, которым Второв  надеется  насытить  на  некоторое
время   безмолвное   любопытство   молодого   доктора   из   Колумбийского
университета. Кроуфорд говорит по-русски неважно,  а  читает  медленно,  а
Второв не без основания  полагает,  что  отчета  ему  хватит  как  раз  до
отъезда. Но Кроуфорд не торопится взять в руки еще  пахнущий  клеем  после
переплетной  отчет.  По   своему   обыкновению,   о   чем-то   размышляет,
сосредоточенно уставившись в потолок.  Второв  возится  у  термостата.  Он
использует каждую передышку для того, чтобы подвинуть дело жизни  хоть  на
дюйм вперед.
   - Эволюция и стенды, - изрекает Кроуфорд.
   - Правильно, Джон, это вы в точку попали, - пыхтит Второв у термостата,
- именно так. Но сначала нужно досконально изучить отдельные механизмы,  а
затем выносить их на стенды.  Этот  процесс  переноса  не  прост.  Системы
дыхания  и  кровообращения  и  их  механизмы  известны.  Но  на   создание
соответствующих стендов понадобилось десять лет. Стенд искусственных почек
разработан в совершенстве только благодаря новым материалам, а не  потому,
что до конца известен физико-химический механизм выделения вредных веществ
из организма. Что же касается нервной системы...
   Внезапно Кроуфорд делает характерное движение носом.
   - Это есть спирт, - взволнованно объявляет он.
   - Да, я протираю... а что? Хотите выпить?
   Кроуфорд радостно улыбается и кивает головой. Ай да колумбиец!
   Все оказывается очень просто. В  подпитии  Кроуфорд  словоохотлив,  как
сорока. В компании симпатичного "мистера Фтороф" Кроуфорд воздает  должное
своему любимому напитку, спиритус вини ректификати, наливаемому  из  милой
сердцу шотовской колбы в такой знакомый  тонкий  химический  стакан.  Если
допустима   такая   классификация,   то   Кроуфорд    выдерживал    обычно
лабораторно-химический   стиль   пьянства.   В   качестве   сопровождающих
аксессуаров ему требовался запах горячей  газовой  горелки,  собеседник  в
белом халате и химическая посуда.  Это  осталось  в  нем  со  студенческих
времен, о чем он доверительно сообщил Второву:
   - Славное время.  Большой  подъем  чувств.  Гигантская  игра  фантазии.
Каждый студент - супермен.
   - Да, молодость. Но она проходит. Человек взрослеет, появляются  другие
интересы, - соглашается Второв.
   Кроуфорд качает головой:
   - Не так просто. Главный интерес остается. Центральный вопрос жизни.
   - Какой такой центральный вопрос? - настораживается Второв.
   - Вопрос человека. Его чувства, дела, - неопределенно  отзывается  Джон
Кроуфорд.
   Второв приглядывается к Кроуфорду. Что он хочет сказать, этот  странный
американец? Он будто  волнуется,  меланхолию  и  сонливость  словно  рукой
сняло. Он возбужден,  но  возбуждение  его  не  выплескивается  наружу,  а
потаенно и глухо перекатывается где-то в душе. Вот только в  глазах  будто
что-то промелькнет и снова исчезнет. Нет, все-таки странный человек мистер
Джон Кроуфорд.
   - У вас начало большой работы, - говорит Кроуфорд, - мне она  нравится.
Эволюция в экспериментальном плане - хорошая выдумка. Эволюция на  стендах
- замечательная мысль. Тут большой размах. Выпьем за здоровье вашего шефа,
за безбожника Падре!
   Он улыбается и поднимает стакан. Второв чокается и  с  досадой  думает,
когда же гость успел узнать прозвище шефа. Это неприятно...
   ...Но американец через несколько дней уехал, и Второв  вскоре  забыл  о
нем.
   Он забыл и о нем, и о многом другом. Он забыл обо всем на свете, потому
что работа ладилась, лаборатория была "на гребне", а Падре, так тот просто
парил под облаками.
   Началось это давно, но только теперь пришла заслуженная награда. В свое
время, занимаясь изучением биохимических механизмов, шеф выдвинул  лозунг:
"Пора остановиться!" Это заявление вызвало удивление и возмущение. Коллеги
и соисполнители из соседних институтов были неприятно поражены. Как так  -
остановиться?! И где именно? Что все это значит?
   - Хватит углубляться, -  твердил  шеф,  -  довольно  с  нас  деталей  и
особенностей.  Пора  кончать  со  всеми   предполагаемыми   и   ожидаемыми
реакциями! К черту все тонкие и все сверхтонкие перегруппировки!  К  черту
биохимию на квантовом уровне! Я все равно не  могу  подсчитать  сто  тысяч
энергий активации в секунду. Довольно микроскопировать космос!
   Никто не ожидал подобной выходки от столь  эрудированного  современного
ученого. Все были в лучшем случае разочарованы. Многие пытались отговорить
разошедшегося  старикана.  Эрудиты,  те  просто  считали  его  предателем.
Обнаружить такое невежество! Отрицать необходимость углубленного изучения,
когда на Западе...
   На  Западе  действительно  происходило  нечто  грандиозное.  Биологи  и
специалисты смежных отраслей науки разобрали человека на молекулы и долгое
время не могли  восстановить  статус  кво.  Но  после  открытия  Брауна  -
Карпушкина в биологии возник поток  изобретений.  Поговаривали  о  синтезе
генов,  отдельных  тканей  и  даже  органов.   Был   синтезирован   первый
искусственный вирус. К этому времени исследователи достаточно углубились в
недра науки, почти что исчезли в них и поэтому друг друга не замечали. Они
ушли далеко вперед, и простые смертные, с почтением взиравшие на их спины,
теперь с трудом  различали  знакомые  силуэты  на  туманном  горизонте.  А
некоторые из постигавших тайны человеческого организма  и  вовсе  исчезли.
Они были совсем, совсем впереди.
   Но шеф из-за злобного упрямства не желал  догонять  вырвавшихся  далеко
вперед  коллег.  Он  предлагал  остановиться.  И  когда?  В  самый  разгар
проникновения в тайну  тайн  -  в  механизм  человеческого  бытия.  И  его
заклеймили,  не   дослушав   возражений.   Правда,   наиболее   участливые
допытывались:
   - Где же вы хотите застопорить полет науки наших дней?!
   - На эдисоновской золотой середине, - мрачно отвечал он.
   Оппоненты пожимали плечами.
   Но Падре не  любил  долго  ходить  в  изгнанниках.  Он  просто  не  мог
переносить  внезапное  одиночество.  Он  не  хотел  стать   непонятным   и
непризнанным.
   "Лучше ничтожный успех на этом свете, чем бессмертная  слава  на  том".
Злые языки поговаривали, что эти слова принадлежали ему. Тем  не  менее  в
этом нет полной уверенности. У него были враги, и немало. Так  или  иначе,
но вскоре голос Падре зазвучал с трибун совещаний и конференций.
   "Поймите меня правильно, - вещал он, - когда я  говорил  о  прекращении
движения вглубь, я понимал, что сие  автоматически  обозначает  расширение
исследований на пограничные, близлежащие области. Не вглубь, так вширь!  А
вернее, и вглубь, и вширь!"
   Мир был восстановлен. Падре  вновь  признали  за  своего.  И  он  вновь
председательствовал, поощрял,  выдвигал,  замечал,  отличал,  утверждал  и
подтверждал. И одновременно реализовал свои замыслы, свои потайные, далеко
идущие планы.
   Он не был бескомпромиссным борцом за истину.  Напротив,  ему  казалось,
что он тонкий и гибкий политик. Он умел  отступать  и  уступать,  смягчать
формулировки и делать выводы более  обтекаемыми.  И  все-таки  в  конечном
счете гнул свою линию. Он нутром чувствовал суть вещей. Все-таки Падре был
настоящим ученым. И  Второв  это  понимал.  Если  б  кто-нибудь  попытался
проверить деятельность лаборатории Падре, то такому человеку  не  пришлось
бы слишком долго ломать голову перед тем, как решить, что налицо  страшный
хаос и неразбериха. И все же...
   Время  от  времени  из  стен  его   лаборатории   выходило   аккуратное
законченное исследование, выполненное на  самом  высоком  научном  уровне,
статья с оригинальным наблюдением, а то и монография, производящая если не
переворот, то нечто вроде легкого землетрясения данной отрасли науки.
   Куда гнет Падре? В чем его линия?
   Второв долго не мог  сформулировать  ответ  -  слишком  запутанны  были
научные направления в  их  лаборатории.  Кроме  того,  существовали  люди,
которые работали под личным руководством и непосредственной  опекой  шефа.
Их исследования велись втайне. И все же Второв не прекращал своих попыток.
Он внимательно анализировал выступления шефа, выделяя из  них  истинную  и
отбрасывая  конъюнктурную  информацию.  Он  ловил   оброненные   случайные
словечки, намеки, обещания и  составлял  из  них  пасьянс,  под  названием
"цель".
   Пасьянс  недвусмысленно  показывал,  что  честолюбивые  замыслы   Падре
касаются множества сложнейших проблем. Насколько удалось  понять  Второву,
Падре не ограничивался биологической стороной вопроса. Кто знает, куда  он
залетал в мечтах своих!.. Правда, мечты оставались мечтами, и  пока  Падре
широко пропагандировал анаэробное дыхание. Здесь работы находились в самом
начале, но это не мешало ему устроить широковещательную рекламу.
   - Вы знаете, что такое анаэробное дыхание? Вы представляете, какие  оно
открывает перспективы перед человечеством! - патетически восклицал  Падре,
освещенный прожектором и улыбкой диктора.
   Вдоволь поинтриговав столь несведущую в  вопросах  анаэробного  дыхания
аудиторию, Падре переходил к изложению сути дела. Оказывается, все  совсем
не так представляют себе современного человека, как это следовало  бы,  по
мнению Падре. Человеческое тело, организм человека, вещал Падре,  не  есть
нечто  завершенное  и  законченное,  как  пытаются  представить  некоторые
ученые. Человек далек от гармонии, которую видели в нем поэты  и  философы
прошлых веков. Человек  -  это  стрела,  направленная  рукой  эволюции  из
прошлого в будущее. Не только чувства, память, эмоции и сознание  человека
находятся в состоянии непрерывного развития, но и тело его