на танках, с автоматами в  руках?  Не  повторят  ли
завтра историю с радиостанцией Глейвиц нацисты в латышской  форме?  Почему
же такая тишина вокруг, когда где-то очень  рядом  уже  никогда  не  будет
тишины? Немецкий эмигрант Эрих Вортман рассказывал мне, что  происходит  у
них в стране. Он уже прошел через все акции  и  "оздоровительные"  лагеря.
Для него никогда не будет тишины.  Она  взорвалась  в  его  ушах  и  ревет
сиреной.
   Как жаль, что Криш  не  захотел  взять  его  сегодня  сюда.  Он  как-то
инстинктивно сторонится Вортмана. Непонятно почему. Даже старик  относится
теперь к Эриху с полным доверием. Отличный специалист! Он мог  бы  здорово
помочь в наших мытарствах с машиной. Но Криш решительно против. Он  держит
Эриха на вторых ролях. Да, впрочем, я сам могу лишь смутно догадываться  о
возможностях машины и принципах, на которых она работает. Она молчалива  и
непроницаема, как сфинкс... Но бывают дни, когда  между  нами  прорывается
какая-то плотина. И я чувствую, что она понимает  меня,  вибрирует  каждой
проволочкой.
   Как-то после сеанса  я  стал  свидетелем  интересного  разговора  между
Кришем и стариком. Не знаю, как это происходит. Все идет  ничего,  ничего,
затем сразу падает, как занавес. Усталость - и все отключается. Я лежу  на
старом бугристом диване и, приходя в себя, слышу голос Криша:
   - Такой высокий уровень эмоционального напряжения опасен.
   - А вы за него не волнуйтесь. - Это старик, он, как всегда, брюзжит.
   - За меня нечего бояться, я уже... - бодро лепечу я.
   - А я за тебя не боюсь. - Криш спокоен, чуть насмешлив. - Меня  волнует
поведение машины. Ее реакция необычна.
   - Вы еще  не  так  удивитесь,  когда  проверите  контакты,  -  нарочито
безразлично замечает профессор.
   Я слышу, как Криш бросается к машине, гремит там, с чем-то  возится.  Я
сажусь и вижу его изумленное, радостное лицо.
   - Профессор, беспроволочная дистантная связь? Это же...
   - Как видите. Но только при большом волнении, при сильном желании, даже
если его хотят подавить. Одним  словом,  слабое  биополе  человека  должно
стать достаточно сильным, и тогда она войдет в психический контакт.
   -  Если  добавить  сюда  ее  способность  узнавать,  считывать   текст,
ориентироваться в любой зрительной символике, то...
   - Никаких "то"! Все это должно еще пройти проверку.


   Я как-то осмелился пригласить Линду на прогулку. Вечер тонул в  Даугаве
малиновыми и  синими  отсветами.  Мальчишки  ловили  под  мостом  колюшек.
Зелено-бронзовые и голубые рыбки беспомощно бились в банке  и  умирали  от
тесноты и нервного шока.
   Мы поднялись вверх. В костеле шла какая-то торжественная служба.  Линда
споткнулась, подвернула ногу и сломала каблук.  Она  была  в  отчаянии.  Я
сказал, что понесу ее на руках, но она только засмеялась, и я почувствовал
облегчение. Не знаю, как эти слова сорвались у меня с языка! Я бы не  смог
взять ее на руки. Ноги мои отяжелели, и жар прихлынул  к  горлу,  когда  я
только подумал, как она обнимает меня за шею, а я касаюсь ее колен. Но она
только засмеялась и с досадой оглянулась по сторонам. Я  заметался  вокруг
нее. Потом забежал в какой-то двор и схватил там булыжник.
   Кое-как я приколотил каблук, и она, опираясь на мое  плечо,  доковыляла
до ближайшего извозчика.
   - Спасибо. Не провожайте меня, -  сказала  она,  протянув  на  прощание
обтянутую перчаткой руку.
   Я отправился домой по синим сумеречным улицам. Красноватая лампочка под
косым  в  зеленоватых  разводах  потолком  моей  мансарды  показалась  мне
невыносимой. Я погасил свет и раскрыл окошко. Крыши лоснились  и  угасали,
как чешуя засыпающей сельди. Красавка на подоконнике совсем съежилась,  но
вода в кувшине кончилась, и мне нечем было полить цветок. А идти  вниз  не
хотелось. Где-то вскрикнул локомотив. Тихая воздушная струя пахнула в лицо
полынью и догорающим углем.
   Я решил докончить, наконец, маленький рассказ о любви, который  обещали
взять у меня в дамском журнале, и зажег свет.
   Но чернила в бутылочке загустели и  нависали  на  острие  пера  комьями
болотной грязи. И опять мысль о  том,  что  нужно  идти  за  водой,  чтобы
развести проклятые чернила, сделалась мне ненавистной. Я попытался читать,
но статья Канта о духовидящих показалась мне такой скучной  и  непонятной,
что я раздраженно зашвырнул книжку под кровать. Со смертной скукой оглядел
я пыльные корешки Тухолки,  Блаватской  и  Анни  Безант.  Чахлый,  смешной
отголосок мертвого, а может быть, вовсе и не существовавшего мира.
   Мне стало душно. Хотелось что-то сделать или сказать. Но что  я  должен
был делать? И с кем я мог поговорить? Я взглянул на часы. Последний  поезд
на взморье отходил через час. Можно успеть. Но у меня не  было  ни  одного
лата на извозчика. Я перерыл все карманы, обшарил  чемодан  и  полку,  где
лежало белье. В поисках случайно закатившейся  монеты  даже  отодвинул  от
стены крохотный шкафчик. Пока я лихорадочно рыскал по комнате, желание  во
что бы то ни  стало  попасть  сегодня  на  взморье  переросло  в  какое-то
ожесточение, словно от этого зависела жизнь.
   Споткнувшись о ведро, я больно ударился лбом об умывальник. Мыльница  и
зубная щетка упали на пол. Как ослепленный циклоп, простирая вперед  руки,
я выскочил на улицу и чуть не налетел на какого-то моряка.
   - Осторожнее, юноша! - сказал  он,  подхватив  меня  за  локоть.  -  Вы
рискуете получить еще один синяк.
   В  свете  уличного   фонаря   белый   воротничок   его   сверкал,   как
фосфорический. Это было все, что я успел увидеть. Еще я запомнил,  что  от
него вкусно пахло душистым табаком. И совершенно неожиданно я крикнул:
   - Дайте мне два лата, капитан! Мне очень нужно.
   Он спокойно сунул руку в карман и, достав кошелек, молча  протянул  мне
монету.
   Я схватил ее и, не поблагодарив, умчался.
   Я успел на последний  поезд.  До  виллы  я  добрался  уже  за  полночь.
Огромная  луна  висела  над  колючими  канделябрами  молодых  елей.  Вилла
казалась черной и нежилой. Только тускло поблескивали стекла. Я  осторожно
отпер дверь  и,  стараясь  не  скрипеть  половицами,  чтобы  не  разбудить
старика, прокрался к ней.
   Мне хотелось излить душу. Когда  я  ехал  сюда,  то  думал,  что  смогу
рассказать очень  многое!  Но,  надев  на  голову  обруч  и  застегнув  на
запястьях электроманжеты,  я  понял,  что  ничего  ведь,  в  сущности,  не
произошло. Была фантасмагория, распаленное воображение, тоска и  сомнение.
Но событий не было. Просто у Линды  сломался  каблук.  Зачем  я  примчался
сюда, впечатлительный неврастеник?  Лампы  нагрелись,  но  я  находился  в
смятении. Я был связан с ней десятками  проводов  и  не  мог  обмануть  ее
ожиданий. Только - что сказать ей...
   И я вновь мучительно и остро заставил себя пережить все, что пережил  и
передумал за эти несколько часов. Тогда я впервые  почувствовал,  что  она
понимает меня. Ничего не изменилось вокруг. Все  так  же  ровно  светились
лампы и гудел ток, покалывало в запястьях и казалось, что меня  засасывает
необъятная слепая пустота. Но интуитивно я был уверен - она все  понимала.
И мне вдруг стало так хорошо, как не было никогда в  жизни.  Точно  теплое
ласковое море окружило меня со всех сторон. И нежило, и баюкало, и качало,
качало...
   - Что вы наделали, Петер? - закричал старик, когда утром нашел  меня  в
обмороке. - Это безумие. Вы всю ночь просидели в контакте с машиной. Что с
вами?


   - Что с вами? - склонилась надо мной Линда.  -  Вы  как  будто  грезите
наяву. Вернитесь к нам из вашего  далека.  Вернитесь.  Здесь  так  хорошо!
Солнышко. Зелень. Липы цветут... Только тут на башне очень скучно.  Ничего
нет, кроме этих каменных зубцов. Пойдемте лучше купаться. Вода,  наверное,
такая хорошая... Посмотрите, какой чудесный белый песок. Криш! Снеси  меня
вниз. Я устала лазать по этим противным лестницам.
   Линда вдребезги разбила синее солнечное  колдовство  турайдской  башни.
Старик вырвал меня из забытья, рожденного грезами  о  полном,  недоступном
людям взаимопонимании. Мама будила меня в детстве в школу. Я так не  хотел
уходить из тепла в черное морозное утро!  Школа  была  далеко  от  хутора.
Вокруг темнота и молчание. Крохотные замерзшие  звездочки  так  высоки,  а
белая заснеженная дорога еле видна. Почему все,  кто  так  или  иначе  был
близок  мне,  будили  меня?  Люди  любят  сказки,  почему  же  они  всегда
преследуют мечтателей?..
   Где-то внизу гулко отдавался смех Криша и Линды. Я медленно спускался с
башни.


   На третий день войны мы с Кришем решили  эвакуировать  машину.  Сначала
старик  и  слушать  не  хотел.  Кричал,  ругался,  прогонял  нас.  Он  так
разволновался,  что  отпустившая  его  на  время  страшная  головная  боль
возобновилась и он, как подрубленный, рухнул в кресло.
   Сдавил виски кулаками и закачался из стороны в сторону. Потом  застонал
сквозь судорожно сжатые губы. Обычно во время приступов он пил водку.  Это
притупляло боль, давало временное успокоение. Иногда  ему  удавалось  даже
уснуть.
   В тот день он потребовал, чтобы ему ввели морфий.
   - Вам очень плохо, учитель? - тихо спросил  Криш  и  положил  на  рояль
портфель, в который собирал какие-то бумаги.
   - Будьте вы прокляты! - простонал старик, не переставая  раскачиваться.
Лицо  его  было  страдальчески  искривлено,  закрытые   глаза   тонули   в
углубленных болью морщинах. - О, за что мне такое наказание?!
   - Будьте любезны, Виллис, - тихо сказал Криш. - Сходите на желтую дачу,
что возле Лидо. Знаете, такую, с фламинго  на  фонтане?  Там  живет  врач.
Попросите его сюда. Скажите, что срочно нужно сделать укол. Он знает.
   Мы прокрутились вокруг старика до поздней ночи. А на другой  день  было
уже  поздно  эвакуироваться  по  железной  дороге.  Говорили,  что   немцы
выбросили парашютный десант и взорвали полотно.
   Два дня мы потратили на поиски грузовика. Но всем было не до нас, немцы
рвались вперед. Они уже взяли Минск. Все же нам удалось достать полуторку.
Мы с Вортманом поехали к старику. Криш остался в городе.
   Полуторка еле двигалась в потоке беженцев.  Мы  с  Вортманом  сидели  в
кузове. Над нами висело безоблачное небо.
   Потом налетели "фокке-вульфы". На бреющем полете  проносились  они  над
дорогой и поливали ее свинцом. Пулеметные очереди вспыхивали  фонтанчиками
пыли. Люди сразу же схлынули с дороги. Минутное замешательство... Давка...
Многие попрыгали в кюветы, некоторые, роняя узелки  и  подхватив  на  руки
ребятишек, бросились к недалекому леску.
   Мы с Вортманом выскочили из кузова и укрылись под составленным вигвамом
штакетником. Не бог весть какое, конечно, укрытие, но с воздуха  нас  было
незаметно. Зато нашему шоферу не повезло. Не успел он раскрыть дверцу, как
ветровое стекло оказалось прошитым белыми точками. Он  медленно  сполз  на
дорогу.
   Гул моторов стих, и Вортман вылез посмотреть, в чем дело. Я хотел  было
последовать за ним, но он сказал, чтоб я не высовывался - самолеты заходят
для новой атаки. Только я собрался спросить, почему он не  возвращается  в
укрытие, как деревянные щиты внезапно зашатались и обрушились на меня.


   Я много раз говорил с ней о Линде, рассказывал о том, что  волновало  и
мучило меня. Я перестал писать рассказы. Мысленно выбалтывал их и терял  к
ним всякий интерес. Нельзя возвращаться "на  круги  своя".  Нельзя  дважды
пережить одно и то же...
   В тот день, когда в Ригу вошли  советские  танки,  мы  все  побежали  к
Центральной тюрьме. Линда спешила встретить друга детства.  Он  сидел  там
уже три года. Криш тоже ждал, когда из ворот выйдут какие-то его друзья. У
него всюду были друзья: в сейме, на ипподроме, в яхт-клубе,  в  полиции  и
среди политзаключенных тоже.
   Только я никого не ждал. Просто я пошел с ними. И волновался, видя, как
они волнуются.
   Потом, ночью, наедине с машиной, мне стало казаться, что я ждал кого-то
среди взволнованной толпы, над которой трепетали красные лоскутки и ревели
гудки заводов. Как жадно  глядел  я  в  слепую  броню  огромных  ворот,  в
маленькую одиноко черневшую сбоку калитку. Вот-вот из нее покажется кто-то
дорогой и долгожданный. Я не знаю его, никогда с  ним  не  встречался.  Но
стоит мне только увидеть его, и я пойму, что нет для меня на земле  никого
дороже. И окажется, что мы знали друг друга всегда.
   Мне долго не удавалось сосредоточиться на  одном.  Мысль  расплывалась,
как масляное пятно на бумаге, блуждала в глухих  переулках,  перескакивала
на встречные грохочущие поезда. Припомнился праздник Лиго. И Линда в белом
платье. Я тогда не сказал  ей  ничего.  Зато  теперь  мне  не  нужно  было
молчать.
   - Золотые косы твой, льняные косы твои, пшеничные косы  твои  -  корона
твоя, Линда.  Ты  -  Лайма,  сама  Латвия,  спешащая  на  Праздник  песни,
усыпанная лепестками жасмина. Ты рассыпаешь янтари в молочные воды.  Точно
свежее белье, синишь ты озера и небо. А когда наступает  ночь,  ты  высоко
подымаешь свои звезды. Не тебя ли  я  жду  у  этих  стальных  бессердечных
ворот, у этих кирпичных стен, закопченных паровозной сажей? А может  быть,
это ты ждешь меня, Линда?
   И я вообразил себя одиноким, гонимым, преследуемым по пятам.
   Я ночевал на конспиративных квартирах, бродил по болотам,  забрызганный
грязью и тиной, меня преследовал собачий лай, я грудью  падал  на  колючую
проволоку, мне выворачивали руки, разбивали лицо,  и  я,  шатаясь,  шел  в
тесную камеру, прижимая  к  изуродованным  губам  носовой  платок.  Как  я
смертельно продрог и устал от  погони,  зимней  вьюги,  осенних  дождей  и
бурного моря, холодно и глубинно светящегося  за  бортом  моторки!  Пахнет
рыбой и бензином. А впереди туман, туман...  Там  прячутся  мокрые  черные
скалы. И мокрой стала  свалявшаяся  собачья  шерсть,  к  которой  прилипли
прелые листья. Пена ожидания срывается с оскаленных  нетерпеливых  клыков.
Меня поймают и будут  долго  бить.  Может  быть,  забьют  насмерть  пьяные
кулацкие сынки и зароют в песчаных  дюнах,  поросших  жесткой,  измученной
ветром осокой.
   Но я все равно подымусь из песчаной могилы, выйду  из  ржавого  болота,
вылезу из душистого  стога  сена.  Мне  же  нужно  сегодня  пройти  сквозь
крохотную калитку огромных стальных ворот.
   Площадь запружена народом. В  синем  небе  летают  голуби  и  кумачовые
флажки. Это меня ждут на площади. Я должен быть сегодня там. Я тихо  миную
расступающуюся толпу и подойду к девушке в белом-белом платье с уложенными
вокруг высокого чистого лба косами, тугими, как снопы.
   Я больше не чувствовал усталости. Она понимала  меня.  Она  никогда  не
станет преследовать гонимого собаками и людьми в тяжелых сапогах. И  ровно
гудело ее электрическое сердце.
   Потом мы танцевали с Линдой бостон. Это было однажды в маленьком  клубе
рыбаков в Саулкрасти. Криш остался на яхте, а  мы  пошли  потанцевать  под
патефон. Она вела меня, а я неуклюже передвигал  ногами,  расплавляясь  от
смущения и неловкости. Мы выпили по  бокалу  ромового  коктейля  и  решили
немного побродить по лесу, лежащему по  обе  стороны  шоссе.  Уже  поспела
черника, и брусника наливалась гранатовым огнем среди жестких лакированных
листочков. На сосновых стволах рос  голубоватый  сухой  лишайник.  Мшистые
кочки упруго переливались под ногами, как  резиновые  подушки.  Скоро  лес
надоел нам, и  мы  побежали  к  морю.  Желтые  волны  гремели  шлифованной
галькой. На берегу в  куче  обточенного  гнилого  дерева  валялся  зеленый
стеклянный шар, сорванный с сетей, выброшенный прибоем поплавок. Мы  стали
играть им в волейбол. Но быстро упустили. Он упал на гальку и оглушительно
лопнул, разлетевшись на сотни осколков.


   Старик на несколько дней отлучил меня  от  машины.  Он  сказал,  что  я
слишком  перенапрягаюсь.  Это  вредно.  Да  и  машина   усваивает   весьма
односторонний комплекс эмоций.
   - Я не хочу сказать, что это дурное воспитание, - проворчал  профессор.
- Но,  говоря  языком  дуры-мамаши,  отчитывающей  сентиментальную  бонну,
ребенок может вырасти слишком впечатлительным. Отдохните недельку.  И  она
пусть отдохнет от вас. С ней займется доктор Силис. Не худо бы познакомить
ее и с женщиной. Универсальный мозг не должен быть однобоким. А  женщинам,
говорят, свойственно нечто недоступное мужчинам. И  наоборот,  разумеется.
Над этим стоит подумать... Ей необходимо осознать  и  крайности.  Не  знаю
только, кто сможет научить ее им. Как сказал  Макиавелли,  у  людей  редко
достает мужества быть вполне  добрыми  или  вполне  злыми.  А  она  должна
понять, что значит это "вполне".
   - А вы  не  боитесь  этого,  профессор?  -  спросил  Криш,  как  всегда
улыбаясь.
   Но я-то видел, что глаза у него были грустные и усталые. Добрые и очень
мудрые у него были глаза.
   - Vade retro, Satanas!  [Отыди,  сатана!  (лат.)]  -  Профессор  трижды
сплюнул и подержался за дерево. Потом улыбнулся  хитро-хитро,  как  старый
довольный кот. - Сглазишь еще! Природе  несвойственны  пороки  интеллекта.
Какие тут могут  быть  опасения?..  А  насчет  женщины  подумайте,  Силис.
Неужели  у  вас  нет  ни  одной  знакомой  особы  с  достаточно   развитым
воображением? Об остальных качествах  я  не  забочусь.  Полагаюсь  на  ваш
изощренный вкус. Я не буду возражать, если эта юная особа  окажется  столь
же чувствительной, как и наш Петер Шлемиль. Зачем мы  будем  нарушать  уже
установившиеся  эмоциональные  связи?  В  общем   вы   подумайте,   Силис,
подумайте!


   Из-под груды щитов меня вытащил  Вортман.  Я  попытался  подняться,  но
тотчас же сел на траву. Сильно болела ушибленная рука, со лба  был  содран
кусок кожи.
   - Придется вернуться в город,  -  сказал  он,  пытаясь  перевязать  мне
голову носовым платком. - Вы в таком состоянии...
   Я опять сделал попытку встать, но, нечаянно опершись на  больную  руку,
вскрикнул. В ушах гудело, точно от ударов молота.
   - Нет... Возвращаться нельзя! Вы уж поезжайте, пожалуйста.  А  я  здесь
немного отдохну. Захватите меня на обратном пути. Вы ведь водите машину?
   Он сразу же согласился и, устроив меня поудобнее, пошел  к  грузовичку.
Но скоро вернулся. Оказалось, что пробиты радиатор и бензобак.
   - И как только она не загорелась! - покрутил головой  Вортман.  -  Дело
дрянь. Надо пробиваться назад. По дороге это будет трудновато...  Сплошной
поток  беженцев,  отходящие  части,   толчея,   неразбериха.   Разве   что
попробовать лесом?
   - В лесу орудуют  банды.  Бывшие  айзсарги,  никуровские  молодчики.  И
времени много потеряем. Нужно спасать лабораторию. До виллы ведь отсюда не
так далеко.
   - А как оповестить доктора Силиса?  Он  же  ничего  не  знает  о  нашем
несчастье. Где вы с ним условились встретиться? Да лежите,  лежите!  -  Он
подложил мне под голову свой пиджак.
   - На шоссе Свободы, у развилки. Может, дать телеграмму?
   - Телеграмму? - Он усмехнулся и махнул рукой. - Какие теперь могут быть
телеграммы... Ждите меня здесь. Попробую достать мотоциклет.
   Он опять ушел, а я остался лежать у дороги в поле клевера, над  которым
гудели шмели  и  тяжело  провисали  тучные,  точно  переполненные  молоком
облака.
   Несколько раз подходили незнакомые люди. Спрашивали, зачем я лежу здесь
и не надо ли мне помочь. Какая-то женщина сказала, что у моста через  Юглу
видели немецких мотоциклистов. Потом кто-то сказал,  что  немцы  вовсе  не
там, а в устье Лиелупе.
   Наступил светлый  прохладный  вечер.  Клевер  стал  синеватым.  В  небе
протянулась длинная желтая полоса.
   А я все ждал Вортмана.


   Потом начался  нескончаемый  кошмар.  Связь  времен  распалась,  и  мир
потонул в коричневатой тине. Порой хотелось кричать  и  биться  головой  о
стену. Но люди превратились в рыб. Они шевелили губами,  но  рот  заливала
немота. Лишь глаза раскрывались шире, выпученные от недоумения и ужаса.
   Линда протягивала ко мне руки из кузова. Слезы  лились  по  щекам,  рот
кривился в улыбке.  Я  не  слышал,  что  она  говорила,  но  все  см