арлик
может  оказаться  последним,  взорваться  от  переполняющей  его  звездной
материи отчаяния и растерянности.  Говорят,  что  немецкие  танки  удалось
остановить у моста через Юглу. Не знаю.  Я  видел  их  черные  самолеты  у
многопролетных мостов через Даугаву. Они пролетали так  низко,  что  можно
было видеть пилотов в очках. Самолеты переворачивались набок. Рассыпали  в
серой воде Даугавы белые столбы. Рваные осколки шуршали в листве  каштанов
и замирали в пылевых фонтанчиках на стенах домов...
   Гамлет, Принц Датский Гамлет... Мир расшатался, но скверней всего,  что
ты  рожден  восстановить   его.   Иссушающая   раздвоенность,   чудовищная
рефлексия. Неужели и сейчас я должен думать о ней? Есть минуты,  когда  от
человека требуется  высочайшая  цельность.  Они  пришли  в  вое  сирены  и
нестройном топоте народного ополчения. Они пришли, эти минуты. Почему же я
думаю о ней? Мысленно говорю с нею? Или  моя  цельность  в  раздвоенности?
Нет... в единении с ней моя цельность. У каждого свое место. Мне  не  надо
корить себя. Только почему же так тоскливо, так горько и смятенно?..
   Где-то близко горит нефть.  Точно  обесцвеченное  небо  исходит  черным
дождем. Ветер уносит дым и лохматые хлопья. И над всем парит равнодушный к
векам петушок Домского собора.
   Гулкий домский орган. Разноцветные пылинки, танцующие в цветных  лучах,
наклонно падающих от витражей. Запах сухого камня. Голуби,  клюющие  зерно
на многогранных плитах базилики.
   Как испуганно они  кружатся  в  дымных  волокнах.  И  голубь  обернется
вороной, и собака не узнает своего хозяина...
   Пусть синий трамвай с белой  крылатой  эмблемой  на  облупившемся  лаке
напомнит мне, как все началось.
   Бедный искалеченный товарищ. Тебя сбросило с  рельсов,  и  ты  уткнулся
циклонным глазом фонаря в афишную тумбу. Неяркий вечерний  глянец  лег  ка
брусчатку мостовой. Синими огнями вспыхнули осколки рифленого стекла.  Это
вытек твой глаз. А вот  осколки  твоих  разбитых  окон.  Перебирает  ветер
бумажки и несет их по умершей колее.
   Когда-то ты вез меня от этих тихих платанов  и  затененных  скамеек  на
Бривибас или на улицу Барона. Я стоял на площадке в корпорантской шапочке,
молодой и глупый. Вот так же застывал слепящий оранжевый  отсвет  в  окнах
четвертого этажа и в воздухе плавал тополиный пух. Но не  рыли  во  дворах
щели, не красили автобусы желто-зелеными  маскировочными  пятнами,  и  мне
было двадцать лет.


   Он    вскочил    тогда    на    подножку,    загорелый,     изысканный,
элегантно-небрежный. И уже тогда у него были седые виски.
   - Комильтон [комильтоны - члены одной студенческой корпорации]  Виллис!
Какая встреча... - Он еще что-то сказал мне, но я не слышал или  не  понял
его слов.
   Я стоял оглушенный счастьем. Оказывается, Криш Силис знал мое имя!  Сам
Криш стоял со мною рядом, дружески улыбался  и  что-то  мне  говорил.  Как
блестели зубы на темном его лице и светились белые виски!
   Он  был  уже  ассистентом,  этот  Криш  Силис,  -  кумир  университета,
покоритель  девушек  и  гордость  профессоров.  Он  лучше  всех   танцевал
чарльстон, водил яхту, выбивал 95 из 100  в  тире,  говорил  по-немецки  с
настоящим берлинским акцентом и легко выпивал дюжину светлого под копченую
салаку. Вот кто был  этот  Криш  Силис,  который  почтил  своим  вниманием
скромного студента.
   Мы  сошли  на  Рыцарской  улице,  у  Народного  дома.  Фонари  еще   не
зажигались. Но день угасал, дрожа и вспыхивая. Ветер с Янтарного моря  нес
рваные облака. За черной решеткой отцветал  жасмин.  Запорошенный  моховым
налетом  тамплиерский  герб  на  ослепшем  фасаде  двухэтажного   особняка
показался мне позеленевшим медяком.
   Мы вошли под  темную  арку  и,  спустившись  по  изгрызенным  ступеням,
проскользнули в улочку, подобную водосточной трубе.
   - Это ваш рассказ напечатали  на  прошлой  неделе  в  "Брива  земе"?  -
спросил Криш и чуть-чуть сдвинул набок яхтсменскую фуражку.  -  Почему  вы
избрали математику? Вы же прирожденный художник? Мне трудно судить о вашем
умении строить сюжет, но ваше образное видение мира  просто  поражает.  Вы
какой-то эмоциональный конденсатор. При чем  тут  бесстрастная  абстракция
математики? Мне это непонятно.
   - Какой-то физик сказал, что математика -  это  язык,  на  котором  бог
изъясняется с людьми. Я хочу знать этот язык.
   - А вы верите в бога?
   - Бог и смертность непримиримы. И поскольку я смертей...
   - Вы хотели бы жить вечно?
   - Не знаю...
   - А я хотел бы... Вечные формы... Или вечно обновляющиеся формы. Отливы
и приливы поля жизни... Мы еще поговорим с вами об этом. Хотите?
   - Конечно... Это так хорошо для меня! Я и думать...
   - Ах, пустое! - перебил он меня. - Не поскользнитесь.
   Кленовые листья прилипли к сточной  решетке.  Тихо  и  грустно  журчала
внизу вода. Мы опять свернули в какую-то арку и дворами прошли к центру.
   Зажглись огни, и сумрак сгустился  над  сквером.  Пахнуло  прохладой  с
реки. Бронзовая русалка сделалась синей. Нагретые камни возвращали  тепло.
Цокали копыта. Неистово пахли цветы. Точно спешили скорей  раствориться  в
отлетающем дне.
   Мы зашли в "Фокстротдиле". В баре было светло и жарко.  Кельнер  принес
пива и жареных миног.  От  сотрясения  поставленной  на  мраморный  столик
тарелки коричневый студенистый жир задрожал, и  в  полупрозрачной  глубине
его зажглись крохотные огоньки.
   - Чем вы думаете заняться после университета? -  спросил  Криш,  стирая
пальцем туман с кружки.
   - Боюсь, что  мои  возможности  весьма  ограничены.  Поеду  преподавать
куда-нибудь в Видземе.
   - Ах,  Видземе!  Грустное  ситцевое  озеро.  Костры  на  Ивана  Купалу.
Девушки,  прыгающие  через  огонь...  А  что,  если   вам   остаться   при
университете?
   - К сожалению, это невозможно.
   - Почему?
   - У меня нет никаких связей. Да  и  способностями  я  не  блистаю.  Мои
успехи в науках весьма скромные.
   - Ну, не скажите, комильтон. Просто наука требует полной отдачи. А  вам
нужно еще и писать.
   - Я пишу так немного. Мне удалось  опубликовать  лишь  два  рассказа  и
несколько небольших эссе. Очень трудно передать  все,  что  испытываешь...
Точно грозовое, раздираемое молниями облако уронит вдруг  скупую  холодную
каплю и растает в небе!
   - Но и капля способна вместить в себя целый мир. Все отражается в ней -
и солнце, и дюны, и пестрая толпа  на  пляже.  Нужно  лишь  сохранить  это
отражение... Представьте себе  некий  волшебный  сосуд,  в  котором  можно
хранить отраженные каплями картины! Мы возьмем каплю с севера  и  каплю  с
юга, мутную слезинку, и ртутный шарик термометра, и росинку  с  цветочного
лепестка...
   - Вы хотите спрятать многоликий мир в бутылку, как джинна  из  арабских
сказок?
   - Я хочу помочь вам остаться в университете.
   Я задохнулся и не мог произнести ни слова.  Криш  смотрел  на  меня  не
отрываясь. И даже отблески люстр не дрожали в глубине его зрачков.
   - Я не шучу. Вы нужны нам, Виллис, нужны мне.
   - Кому это... вам? - Я  спросил  его  тихо  и  трудно,  стараясь  унять
непонятную внутреннюю дрожь.
   - Вы клубок обнаженных нервов, Виллис.  Природа  наделила  вас  горьким
счастьем остро воспринимать мир. Вам доступны такие взлеты  восторженности
и такие колодцы отчаяния, о которых  мы  лишь  слабо  догадываемся,  читая
Эдгара По, Вилье де Лиль-Адана или д'Оревильи. Я  не  шучу.  Вы  могли  бы
стать большим писателем и умереть от стужи и голода. Но  я  совсем  не  то
говорю... Эдгар По тоже носил тучу, ронявшую бесценные  капли.  Эти  капли
остались на страницах его книг, а туча исчезла вместе с ним. А  что,  если
бы кто-нибудь попытался сохранить эту тучу  навечно?  Вы  понимаете  меня?
Навечно!
   - Вечны лишь боги.
   - Но вы мне сами сказали, что небожители  говорят  с  нами  уравнениями
высших порядков! Отчего бы не попытаться?
   - Речь идет о каком-то исследовании?
   - Да.
   - Но я не такой уж сильный математик.
   - Зато вы художник с драгоценной тучей в груди.
   - Таких, наверное, тоже немало.
   - Но в сочетании с математическим образованием и аналитическим  складом
ума - это редкость.
   - Отнюдь...
   - Но других я не знаю, а с вами имею честь состоять в одной корпорации.
   - Вы сузили круг до точки.
   - И эта точка - вы. Так вы согласны?
   - Еще бы! Хотя я ничего не понимаю.
   - Тогда спрашивайте.
   - Боюсь. Все может рассеяться, как дым.
   - Банальное сравнение. Все может осесть и сублимироваться, как  пена  в
этой кружке. Вам  придется  насильственно  избегать  банальностей.  Только
тогда что-нибудь может выйти. Без  напряжения  нам  не  достичь  цели.  Вы
понимаете,  о  каком  напряжении  я  говорю?  Нужно  попытаться   выразить
невыразимое. Найти новые слова для описания самых обыденных вещей. Создать
символы, способные точно передать любую эмоцию.
   - Каждый художник ставит себе эти цели, но никогда их не достигает.
   - Потому что он делает это ради своей поэмы, скульптуры, сонаты. Вы  же
будете делать это ради совершенно идеальной цели,  которую  никто  еще  не
смог отлить в законченные формы. Понимаете?
   - Нет.
   - Вы будете напрягать свои нервы и мозг ради самого напряжения.
   - Но зачем?!
   - Чтоб вдохнуть душу в  мертвый  мрамор.  Знаете  миф  о  Пигмалионе  и
Галатее?
   - Галатея - это ваш волшебный сосуд?
   - Да. А сверкающая капля - это чудовищное напряжение вашего мозга.
   - Что ж, в идеале  задача  понятна.  Но  ведь  это  сказка,  сверкающая
эфемерида.
   - Вы бы могли поехать со мной завтра на взморье?
   - Конечно.
   - Тогда я заеду за вами утром, часов в одиннадцать.
   Он резко встал. Положил на столик монету в два дата  и,  ловко  лавируя
между танцующими, исчез в темном провале  винтовой  лестницы.  Я  бросился
вслед. Пробежал мимо гардероба  и  выскочил  на  улицу.  Она  была  пуста.
Извозчичья пролетка глухо и мерно пророкотала по мостовой...


   С моря надвигалась гроза. Солнечный свет неистово  слепил.  Он  казался
тяжелым и грозным. Веки сами собой закрывались. Вокруг было слишком  много
белого: виллы, песок, полотенца, чайки и нестерпимо  яркие  точки,  лениво
вспыхивающие на оцепеневшей воде.
   Криш быстро разделся. Небрежно бросил одежду на песок и побежал к воде.
Он и словом  не  обмолвился  о  цели  нашего  приезда.  Все  время  шутил,
рассказывал забавные анекдоты. Мне начинало казаться, что он вообще  забыл
о вчерашнем разговоре. Что ж, пусть так!..
   Я тоже разделся и лег на спину. Небо надо мной синело далекое и чистое.
А горизонт застилала зловещая  асфальтовая  завеса  грозы.  Чайки  кричали
тревожно, и над самой землей проносились ласточки, и морские блохи прыгали
по песку. Гроза приближалась, и никто не мог отвратить ее.  Так  и  война.
Конечно, Криш назвал бы сравнение банальным. Но я еще не научился оживлять
Галатей и думал, как все. Это на бумаге сравнение войны с грозой  выглядит
банально. А в жизни... Впрочем, в жизни все гораздо сложней.  Грозы  часто
бывают благодатными, войны - никогда.
   Дыхание войны чувствуется издали. Албания, Абиссиния, Испания, Китай...
Это так далеко и так близко. Но небо еще синей на грозовом фоне. И  тишина
ощутимей в раскатах грома. У нас тишина.  Она  пахнет  лавандой  и  хвоей,
нагретым песком, гниющими водорослями.
   На лицо легла тень. Я лениво повернул голову  и  увидел  начищенные  до
блеска сапоги. В них дрожало море и пестрые купальные костюмы. Сапоги тоже
могут по-своему отражать мир. Не только капли. Я поднял голову. Возле меня
стоял офицер в нарядном айзсарговском  мундире.  Щурясь  из-под  руки,  он
смотрел на море. Колючее солнце срывалось с его ордена "Трех звезд". Орден
тоже по-своему отражал мир.
   Отражения ничего не отнимают от мира, не могут его исказить, хотя он  и
выглядит искаженным в глянце сапога и в гранях орденских звезд. А  как  он
выглядит в нашем воображении? Каким он видится нам до обеда и после обеда?
В тоске и в радости? Из окон ресторана "Эспланада" и из окон дома на улице
Альберта?  Говорят,  что  там  избивают  политических   заключенных.   Как
болезненно, наверное, корчится мир в мозгу человека, которого избивают!..
   Каков же он на самом деле? И где те идеальные зеркала,  которые  ничего
не искажают? Криш говорил  мне  что-то  о  теории  отражения.  Надо  будет
поинтересоваться. Правда, я не силен в философии. Физика  -  другое  дело.
Здесь  нет  для  меня  "белых  пятен".  Законы   отражения,   преломления,
поглощения. Это настоящие законы. Они незыблемы и объективны. С их помощью
я могу понять сущность любых искажений. Будь то сумрачное  зеркало  сапога
или цветные пятна в глазах  близорукого  человека.  Но  мозг...  Таков  ли
действительно мир, каким мы его видим?
   Рядом со мной на песок упал тяжелый душный китель.  И  солнце  упало  в
каждую пуговицу.
   - Вода, должно быть, очень теплая... А, господин студент?
   Айзсарг, кряхтя, опустился на песок. Стащил  сапоги,  тяжело  вылез  из
галифе.
   - Передохну немного и пойду к кабинкам, - сказал  он,  вытирая  платком
шею. - Искупаться страсть как хочется... А сосны-то как пахнут! Смола  вся
растопилась, поди. Жарища! А вообще хорошо. На свете жить хорошо.
   Я закрыл глаза и увидел красные круги.  Они  вспыхнули  и  померкли.  А
откуда-то из тьмы вылезли зеленые пятна с неровными краями.
   Это от солнца. Так отражают его закрытые глаза. Но мозг не верит им. Он
знает о солнце от глаз открытых и зорких. Его не собьешь. Не всему, что мы
видим, он верит. Он постоянно делает коррективы.  Интересно,  есть  ли  об
этом в теории отражения...
   Криш прибежал счастливый, смеющийся, с мокрыми блестящими волосами.  Он
тянул за собой девушку. Она вырывалась, упиралась ногами в  песок,  но  не
убегала. У меня никогда не было такой девушки. И я никогда бы не смог  так
дурачиться с ней, как это делал сейчас Криш.
   - Виллис, помогите мне! Я никак не могу заставить ее подойти к вам. Она
ужасно стесняется.
   Но я продолжал лежать, сдерживая сердцебиение.
   - Почему вы так покраснели, комильтон? - со  смехом  спросил  Криш.  Он
упал на песок и увлек девушку за собой.
   - Это... от солнца. Ко мне очень плохо пристает загар.
   - Хотите, я дам вам орехового масла? -  спросила  девушка.  Она  тяжело
дышала. Волосы выбились из-под косынки, и  на  смуглой  коже  еще  дрожали
капельки моря. - Криш ужасно бестактен. Он даже не дал мне привести себя в
порядок. Меня зовут Линда.
   - Виллис Лиепинь.
   - Я знаю. Мне  уже  рассказывал  о  вас  Криш.  Очень  приятно  с  вами
познакомиться.
   Я пожал ее тонкую руку и отвернулся. Я все еще не мог  прийти  в  себя.
Кришьян Силис рассказывал ей обо мне! И он привел ее, чтобы познакомить со
мной. И она рада этому. Впрочем, это всего лишь ничего не значащая  фраза.
Ее произносят бездумно и легко. И все же...
   - Линда -  моя  кузина,  коллега.  Она  большая  проказница.  Буквально
вытащила меня из воды, когда узнала, что вы сидите один на пляже.
   - И вы верите ему, Виллис?
   Глаза ее смеялись, и я вдруг понял,  что  у  них  с  Кришем  совершенно
одинаковые глаза.
   - Нет, яункундзе [барышня], я, конечно, не верю ему.
   - Это почему же? - спросил Криш, приподнявшись.
   - Просто не стоило покидать из-за меня море.
   - Чрезмерная скромность говорит скорее о  гордости,  -  сказала  Линда.
Поднялась и,  отряхнув  песчинки,  неторопливо  пошла  к  воде.  Но  вдруг
обернулась и помахала рукой.  -  До  свиданья,  Криш!  Прощайте,  господин
Виллис!
   - О чем вы думаете сейчас? - спросил Криш.
   - О разнице между "прощайте" и "до свиданья".
   - Вам предстоит найти ее, Виллис. И еще многое... Вы Робинзон, которому
нужно заново открыть целый мир... Ну, будем  одеваться.  Нам  пора.  Да  и
дождь вот-вот хлынет.
   Море потемнело. Ветер налетал короткими резкими порывами. Гнал по пляжу
обрывки газет. Сухо шуршала на дюнах метлица. Люди собирали одежду. Многие
уходили.  Некоторые  переместились  под  полосатый  тент.  Моторные  лодки
Спасательной службы прижимали пловцов к берегу.
   Добравшись до бетонированной дорожки, мы вытрясли из сандалий  песок  и
быстро зашагали  по  затененной  улице.  Уже  хлопали  ставни  и  надсадно
скрипели флюгера. Быстро темнело. Сильнее запахло жасмином  и  сиренью.  В
Карсо уже зажгли свет, и кто-то настраивал  скрипку.  Под  ногами  скрипел
песок. Деревья легко покачивались, листва терлась о черепицу крыш.
   Миновали  Лидо  и,  пройдя  узкую  полосу  соснового  бора,  вышли   на
автостраду. Криш остановился у ларька и купил сигарет.  Долго  прикуривал,
загораживаясь от  ветра.  Над  дорогой  летели  тучи  пыли.  Упали  первые
холодные капли.
   - Побежим. Нам уже близко, - сказал Криш, надвинув фуражку до бровей.
   Мы побежали. Но ливень догнал нас. Одежда быстро  намокла,  и  сандалии
наполнились  теплой  водой.  Шоссе  стало  серебряным.  Запрыгали  крупные
пузыри.
   Наконец мы добежали до уединенной виллы и влетели на пустую веранду.
   Здесь было пыльно  и  сумрачно.  Валялись  поломанные  горшки  с  давно
высохшими кактусами, обрезки провода, фарфоровые изоляторы, ржавый садовый
инструмент. Кое-где цветные стеклышки повылетели, и быстрые  струйки  воды
стекали по грязному окну на пол, одеваясь в мышиный наряд пыли.
   Криш вытер платком лицо и шею. Снял фуражку и расчесал густые волосы.
   - Вот мы и пришли, - сказал он, отворяя скрипучую дверь.
   Мы поднялись по винтовой лестнице на антресоли. Тощая  кошка  испуганно
соскочила с резных перил и  шарахнулась  в  темноту.  Скрипнула  еще  одна
дверь. Криш посторонился и пропустил меня вперед. Мы оказались  в  большой
сумрачной комнате, заваленной старинными фолиантами в кожаных  переплетах.
На подоконниках стояли пустые пыльные бутылки. В самом темном  и  неуютном
углу,  свесив  голову,  спал  обрюзгший  старик.  Его  подагрические  руки
обреченно свисали  с  подлокотников  ветхого  кресла.  На  коленях  лежала
ликерная рюмка, в которой билась прилипшая муха. Она,  как  видно,  теряла
последние силы. Замолкала и дергалась, проклиная и жизнь, которую  провела
в этой комнате, и дурацкую смерть в загустевших остатках бенедиктина.
   - Это профессор Бецалелис, - тихо сказал Криш. - Не обращайте  внимания
на... некоторые его чудачества. Он великий ученый и несчастный человек.
   - Перестаньте молоть чепуху, - неожиданно отозвался старик.  Он  поднял
голову и разлепил один глаз, блеснувший из отечного мешка, как  янтарь  из
кучи морского хлама. - Вы принесли водку?
   - Нет, профессор. Простите, но я не принес вам водку.
   - Тогда убирайтесь к чертовой матери! У меня разыгрался радикулит, и  я
не могу пойти за ней сам. Почему вы не принесли?
   - Мне помешал дождь. Мы и так промокли до нитки.
   - Э-э... Дождь только начался. У вас  было  достаточно  времени,  чтобы
купить водку... И не говорите мне, что вы  собирались  взять  ее  в  нашем
ларьке. Кого вы привели?
   - Это тот самый студент... Я уже рекомендовал его вам, профессор.
   Я поклонился, испытывая самые  противоречивые  чувства.  Все  это  было
немножко противно, и страшно, и интересно.
   - Что вы умеете делать, студент, кроме пакостей и рассказов?
   - Он умеет глубоко чувствовать, профессор, - мгновенно отозвался Криш.
   - Дайте мне листок бумаги, Силис.
   Криш метнулся в противоположный  угол.  Сбросил  с  крохотного  столика
стопку  книг,  взорвавшихся,  как  начиненные  пылью  гранаты,  и   принес
несколько измятых листков почтовой бумаги.
   - И стило.
   Криш протянул ему авторучку.
   - Вы, кажется, математик, студент?
   - Да, профессор.
   - Сейчас я дам последовательность. - Он стал что-то царапать на бумаге,
близко  поднося  ее  к  глазам.  -  Вы  попробуете  ее   разгадать.   Если
догадаетесь, то продлите этот ряд.
   Он протянул мне листок.
   Там было только десять букв:
   О Д Т Ч П Ш С В Д Д
   Сначала мне пришло в голову, что это  начальные  буквы  слов  какого-то
известного стихотворения или пословицы. Но я никак не м