т. И близкие люди не лгут, когда уверяют, что ему не  нужен  отдых.
"Он отдыхает, чередуя одну работу другой". И это правда,  потому  что  так
было всегда. Они просто привыкли к этому. И никогда не  задумывались,  что
могло быть иначе.


   Вскрытие не подтвердило инфаркта. Это был просто сердечный шок. Если бы
позвали врача, который жил в квартире напротив, Орт мог бы еще долго жить.
По крайней мере так говорили врачи. Впрочем, медицина, как и любая  наука,
не может учесть всего.  Она  предвидит  лишь  общее  течение  процесса.  И
действительно, иногда можно не учитывать частности. Так,  например,  можно
было бы предвидеть некоторые последовавшие за смертью Орта события...
   Сначала никто не хотел верить. Но постепенно около дома, в котором  жил
Орт,  собралась  толпа.  Большие  и  сильные  мужчины   плакали   навзрыд,
размазывая по щекам слезы. Все как-то сразу и неотвратимо поняли, кого они
потеряли. Все и  каждый  в  отдельности.  Полетели  телеграммы.  Зазвонили
телефоны в редакциях газет и толстых академических журналов.
   Орт  умер  за  несколько  дней  до  своего  шестидесятилетия,   которое
намечалось   пышно   отпраздновать.   Юбилейная   комиссия   была   срочно
переименована в комиссию по увековечиванию  памяти,  а  сданный  в  печать
юбилейный сборник трудов лаборатории превращен в памятный.
   После торжественной панихиды в зале президиума Академии наук похоронная
процессия отправилась на Новодевичье кладбище. Был и  Иван  Фомич  и  тоже
плакал. Он собирался выступить с  речью,  но  его  отговорили.  Подольский
крепко держал под руку Урманцева, который шатался от горя.
   Больше ничего не произошло. Жизнь не внесла  существенных  корректив  в
схему, которую можно было набросать априори.
   Пытаясь прогнозировать дальнейшие события, мы встречаем уже значительно
большие трудности. Удаление во времени от узлового  пункта  сопровождается
увеличением числа неучтенных и даже неожиданных явлений. Такие  флюктуации
могут  в  корне  перечеркнуть  умозрительное  представление  и   направить
процессы совершенно в иное русло. Физик бы охарактеризовал такое состояние
системы повышением ее энтропии. Но для систем бесконечно больших, примером
которых может служить вселенная, а тем более для  явлений,  протекающих  в
человеческом обществе, понятие энтропии малоприменимо.
   Поэтому трудно было заранее предсказать, как  сложатся  взаимоотношения
сотрудников Института физики вакуума после смерти Орта.


   Когда Иван Фомич пригласил Подольского в  кабинет  для  беседы,  Михаил
почувствовал неожиданное облегчение. С тех пор как  умер  Орт,  он  каждое
утро испытывал тоскливое чувство стеснения и тревоги.  Просыпаясь  с  этой
устоявшейся тяжестью, он еще яснее ощущал ее,  подходя  к  институту.  Ему
казалось,  что  оборвались  какие-то  робкие,  но   очень   важные   нити,
соединяющие его с институтом, точнее, дававшие ему право  приходить  сюда.
Еще ему казалось, что все вокруг сомневаются в этом его праве и каждый раз
удивляются приходу молчаливого и странного человека.  Он  старался  меньше
общаться  с  коллегами,  реже   обращаться   к   механикам,   стеклодувам,
снабженцам. Интуитивно ожидая, что в ответ  на  какую-нибудь  просьбу  его
спросят: "А кто вы такой и что здесь делаете?" - он предпочитал обходиться
своими  силами.  Незаметно  он  сам  отделил  себя  невидимой  стеной   от
коллектива. Стеной, которая вначале ему только мнилась и которой, веди  он
себя иначе, могло не быть.
   Но тяжелее всего он переживал  внезапное  сужение  горизонта,  закрытие
полыхающих зарницами волнующих далей. Даже если ему и удастся благополучно
довести начатую работу до конца, он тем самым сразу же  обрубит  последнюю
связь. Впрочем, не это было главным. Он перестал чувствовать себя частицей
огромной ликующей реки. Если первые ослепительные дни, когда он работал по
заданию Орта, он был приобщен к ее целенаправленному потоку, то теперь  он
видел, как  постепенно  река  мелеет,  разделяется  на  отдельные  рукава,
подсыхает на неожиданных излучинах.
   Все это и заставляло его ежеминутно ожидать  решительного  разговора  с
руководством, который, как ему казалось, не сулит ничего хорошего. И когда
этот миг, наконец, настал, он не почувствовал  ни  удивления,  ни  испуга.
Скорее наоборот,  сознание,  что  он  не  ошибся  в  своих  предчувствиях,
доставило ему какую-то невеселую радость. Еще он испытал  облегчение,  что
это, наконец, пришло и кончилось постоянное изнурительное ожидание.
   - Давненько я с вами не беседовал, - сказал  Иван  Фомич,  указывая  на
необъятное кожаное кресло. - Расскажите-ка мне, как там у вас дела.
   - Идут помаленьку, - ответил Михаил, усаживаясь на самый кончик.
   - Это хорошо, что идут... А над чем вы сейчас работаете?
   - Над схемой регулировки параметров тока в сверхпроводнике.
   - Как, вы все еще не бросили эту... странную затею?
   Михаил понял, что Иван Фомич хотел сказать "дурацкую затею".
   - Как я могу бросить дело, которое мне поручено?
   - Правильно! Дисциплина прежде всего. Это я виноват, что  вы  потратили
столько времени зря. Но за всем ведь не уследишь. А дел у меня  по  горло.
Вот хотя бы, смотрите, - Иван Фомич указал на заваленный бумагами стол,  -
нужно    подготовить    материал    для    Комитета     по     координации
научно-исследовательских работ, написать два отзыва, выступить с  докладом
на философском семинаре... Да всего и не перечтешь. - Он махнул  рукой.  -
Но теперь вы можете считать себя избавленным от  этой  заведомо  никчемной
работы. Что бы вам такое подобрать?..
   - Простите, Иван Фомич, но я не считаю эту работу никчемной. Да,  кроме
всего, у нас договор о соисполнительстве с Институтом физпроблем.
   - Вот-вот! Пусть Институт физпроблем этим и занимается.  На  то  они  и
фантазеры! Один Капица  чего  стоит...  А  мы  серьезное  учреждение,  нам
фантазии ни к чему.
   - Простите, я не понимаю вас.
   - А вы побывайте там, и поймете! Достаточно послушать, как у них ученый
совет проходит. Все  с  шуточками  да  прибауточками.  Точно  детский  сад
какой-то... Никакого уважения к науке. Ну,  да  это  ихнее  дело...  А  мы
такими делами больше заниматься не будем. Вашу  тему  я  уже  исключил  из
плана на будущий год. Мы вам поручим более серьезную работу, которая будет
полезна нашему народу.
   - Могу я продолжить свои исследования в нерабочее время?
   - Это ваше дело. Только для того, чтобы  оставаться  в  лаборатории  по
вечерам, нужно разрешение директора.
   - Хорошо. Я попрошу такое разрешение.
   - Вот это молодец! Люблю увлеченных людей!  В  науке  без  увлеченности
нельзя... Но и про трезвость забывать нельзя.  Про  трезвость!  Мы  должны
быть очень трезвы и бдительны. Вы думаете, я это так с вами говорю, просто
потому, что не хочу, чтобы  вы,  проработав  год-два,  остались  с  носом?
Не-ет, я знаю, о чем говорю. Ведь то, чем вы  сейчас  занимаетесь,  -  это
чистейшей воды идеализм! Вы поняли? Идеализм!
   - Позвольте! Ведь эту тему поставил Евгений Осипович...
   - Ну и что? Ну и что, я вас спрашиваю?  Вы  думаете,  великие  люди  не
ошибаются? Ошибаются. Евгений Осипович, имя его для нас всех священно, был
очень увлекающийся человек. Вы его, может, один раз  видели,  а  я  с  ним
двадцать лет проработал. Двадцать лет! И он прислушивался к моему  мнению.
Будь он жив, он бы сам сейчас отказался от этой идеалистической идеи.
   - Но при чем тут идеализм?!
   - Как при чем? Вы разве не понимаете, куда ведет идея о  двойственности
мира, о дуализме вещества и пространства? Впрочем, я  забыл,  вы  ведь  не
физик... Откуда вам об этом знать?
   - Да, Иван Фомич, в моем дипломе не сказано, что я  физик,  но  это  не
мешает мне кое-что понимать. Случайно я знаю, что вот уже скоро сорок  лет
физики говорят о дуализме частиц и  волн.  Это  теперь  не  удивляет  даже
школьников! Известно мне, что идеи о диалектическом  единстве  вещества  и
пространственной метрики высказывали академик Мандельштам, Вейль,  Капица,
Картаи, Дмитрий  Дмитриевич  Иваненко,  Виктор  Амазеспович  Амбарцумян  и
другие знаменитые ученые, как советские, так и иностранные.
   - Это хорошо, что вы читаете литературу. Но, как я вижу, ни системы, ни
глубокого понимания у вас нет. Так себе,  скользите  по  поверхности,  как
водомерка... Ха-ха!.. Да вы  не  обижайтесь,  я  по-дружески...  Вы  лучше
почитайте работы Эддингтона, Хойла, Бонди и других идеалиствующих  физиков
из папской академии в Ватикане.
   - Читал я эти работы, Иван Фомич! Ни Эддингтон, ни Хойл с Бонди никогда
в Ватикане не работали. Это крупные исследователи,  обогатившие  науку.  А
то, что они  допускали  идеалистическое  толкование  наблюдаемых  явлений,
давно уже вскрыто и  философами  и  физиками.  Не  бывает  идеалистических
фактов, можно только идеалистически интерпретировать те или иные  явления.
И я тоже не идеалист,  я  учился  в  советской  школе  и  советском  вузе.
Комсомолец я. Да и не во мне дело. Ошибусь - меня поправят. Наша философия
достаточно сильна, чтобы не бояться экспериментов над вакуумом.
   - Плохо вы знаете философию, если так говорите. Когда идея эксперимента
явно порочна, порочным будет и сам эксперимент. А идея получения  вещества
из ничего ведет к богу, к акту творения! Понятно?
   - Не из пустоты, а из вакуума, Иван Фомич. Странно, что мне,  нефизику,
приходится говорить об этом вам. В любом учебнике физики вы  найдете,  что
вакуум не пустота,  а  некий  материальный  фон  всевозможных  виртуальных
квантов, в котором плавает наша вселенная.  Если  хотите,  я  вам  Большую
Советскую Энциклопедию принесу...
   - Нигде в энциклопедии не говорится, что  можно  получать  вещество  из
ничего.
   - Не из  ничего  -  из  вакуума!  И  не  просто  получать,  а  выбивать
виртуальные кванты,  приложив  огромный  энергетический  потенциал...  Как
тогда,   по-вашему,   были   открыты   антипротон   и   антинейтрон?   Или
антисигма-минус-гиперон,   который    академик    Векслер    получил    на
синхрофазотроне в Дубне?
   - Я вижу, вы основательно успели подковаться. Одобряю. Но я знаю больше
вашего. Я теорию Дирака читал, когда вас еще и  на  свете-то  не  было.  И
этого эстонца Наана слышал на симпозиуме... Но у меня свое мнение  и  своя
теория. Там, где  вы  различаете  внешнюю  сторону,  я  вижу  суть  вещей.
Тематика лаборатории будет меняться. Капица, Векслер, Ландау, Амбарцумян -
они пускай чем хотят занимаются, на то они и академики, а мы  своим  делом
будем заниматься. Нам важно научиться получать хороший вакуум.  А  теорией
пускай другие занимаются... Положим, я даже ошибаюсь насчет идеализма,  но
что даст такая работа народному хозяйству? Что?
   - Как что? А астрономия что дает?
   - Ну, хватил, мил-человек, астрономия! А космонавты наши?  Как  же  без
астрономии корабли-спутники выводить?
   - Не это я имею в  виду,  Иван  Фомич.  Я  о  галактической  астрономии
говорю. Как  с  ней  быть?  К  чужим  галактикам  человечество,  может,  и
полететь-то никогда не сможет. Шутка ли,  тысячи  световых  лет!  Но  ведь
изучают галактики и звезды  изучают,  физику  звезд!  И  большие  средства
государство отпускает на все это.
   - А кто этим занимается, мил-друг? А-ка-де-ми-ки!  Большие  авторитеты!
Звезды считать да спорить о конечности или бесконечности вселенной  -  это
заслужить надо. Сначала поработай как следует, не чураясь  черного  труда,
принеси народу пользу, тогда и занимайся звездами. А  сейчас  нам  с  вами
никто этого не разрешит.  Так-то  вот!  То,  что  позволено  было  Евгению
Осиповичу, никому другому не позволят. Потому что Евгений Осипович большой
ученый был и заслуги перед государством имел немалые.
   - Поэтому, вместо того чтобы продолжать его дело,  вы  решили  поменять
тематику?
   - А вот об этом не вам судить. Отвечать за все  я  буду.  Я  могу  ведь
приказать, только я хочу, чтобы вы поняли. Не о себе я  забочусь,  на  мой
век хватит, а у вас еще все впереди. Сколько людей мечтает на вашем  месте
очутиться! Настоящих физиков, универсантов! А вы, вместо того чтобы думать
о дальнейшей работе, упорствуете, хотите себе  напортить.  Кто  вас  перед
отделом кадров защищает? Я! Если б я не желал вам добра, на кой ляд мне  с
вами тут время терять? А? Согласны со мной?
   - Согласен, Иван Фомич, -  преодолевая  внутренний  протест,  промямлил
Михаил.
   - Ну, слава те господи, наконец, дошло! - И уже другим, будничным тоном
продолжил: - Я для вас приготовил таблички... Вот они. Тут их штук  сорок.
Вычертите мне их  тушью  на  ватмане.  Это  демонстрационная  графика  для
отчета. Только каждую отдельно, пожалуйста, и покрупней, чтоб издали  было
видно.
   - Я не чертежник, Иван Фомич, а исследователь.  Если,  кроме  чертежной
работы,  вы  мне  ничего  не  можете  поручить,  я  лучше  продолжу   свои
исследования.
   - А вы к тому же и белоручка... В ваши годы я о самостоятельной теме  и
не помышлял. Делал,  что  придется:  чертил,  мыл  пробирки,  перетаскивал
тяжести. Я не могу приказать вам чертить для меня  таблицы.  Формально  не
могу. Что же касается ваших, как вы  говорите,  исследований,  я  запрещаю
заниматься ими в рабочее время. Наконец, вообще запрещаю заниматься ими до
решения директора. О вашем отношении к работе я подам докладную.
   - Тоже в президиум Академии наук?
   - Что? Что вы сказали?!
   - Что мне еще рано на кладбище. Подавайте вашу докладную!..
   Сразу же после ухода Подольского у Ивана Фомича  состоялся  разговор  с
начальником отдела кадров.
   - Он совершенно не нужен в лаборатории, Петр  Ильич,  -  увещевал  Иван
Фомич. - Да и по своей квалификации он не  соответствует  должности.  Ведь
ничего общего с физикой!
   - Раньше об этом нужно было думать, Иван  Фомич,  -  ответил  начальник
отдела кадров,  укладывая  в  темный  зев  громадного  несгораемого  шкафа
какие-то папки. - У меня нет никаких оснований. Да вы и сами  знаете,  как
трудно  при  нынешней  системе  уволить  или   даже   просто   переместить
сотрудника.
   - Но здесь-то дело  совсем  другое,  -  развел  руками  Иван  Фомич.  -
Случайный он человек, случайный. Наконец, нарушает трудовую дисциплину, не
выполняет приказаний начальника.
   - Факты, Иван Фомич. Факты.
   - Да я вам их целую кучу принесу!
   - И хорошо. Вот тогда и поговорим.
   - Ладно, ладно. Договорились... У меня  еще  есть  дело  к  тебе,  Петр
Ильич. Подольский хочет проводить какие-то свои исследования  в  нерабочее
время...  Понимаешь,  не  могу  я  оставлять   постороннего   человека   в
лаборатории. Тревожно мне.
   - Понимать-то я понимаю. Только не посторонний он... Раз наш  сотрудник
- значит, уже не посторонний. И никто ему запретить не может, если  только
не вредные они, его исследования...
   - В том-то и дело, что вредные! Затем и пришел к тебе, а ты мне  помочь
не хочешь.
   - А  коли  вредные,  запрети!  Письменно  запрети.  А  нарушит  -  пиши
докладную.
   -  Так-то  оно  так...  Только  он  к  директору  собирается  идти   за
разрешением. А директора-то нашего ты, слава богу,  знаешь.  Подмахнет  не
глядя, а мне потом кашу расхлебывать.
   - Ну, не понимаю тебя, Иван Фомич, пойди сам к Александру Алексеевичу и
растолкуй ему.
   - Боюсь, он неправильно  поймет...  Дело  это  довольно  тонкое.  Чисто
формально Подольский продолжает работу, начатую Ортом. Понимаешь? Орт,  не
подумав, как-то бросил идею, а тот и подхватил. Неудобно мне  в  это  дело
мешаться... Могут подумать, что я зажимаю работы Орта. Вот я и думал, что,
может, ты... директору-то подскажешь. Тебя-то он во как слушает, не то что
меня!
   - Ну, это ты брось, Иван Фомич. Он всех одинаково слушает. А я  тут  ни
при чем. Не мое это дело в науку путаться...  Что  же  касается  нарушения
трудовой дисциплины - давай факты.
   - Значит, не хочешь помочь старому другу?
   - Не могу, Иван Фомич! Рад помочь, но не могу.
   - М-да... Ну ладно... Да! А  как  насчет  того  дела?  Ну,  о  переводе
Меконицкой и Лебедева из группы Урманцева?
   -  И  это  сейчас  решить  мы  не  можем.  Сам  знаешь,  Урманцев-то  в
командировке.
   - А зачем он нам  сейчас  нужен?  Давай  переведем  их...  временно.  А
вернется Урманцев - оформим все как полагается.
   - Нельзя без Урманцева. Никак нельзя!
   - Ой, что-то ты больно осторожен стал, Петр Ильич! Темнишь.
   - Не понимаю, о чем это вы, Иван Фомич?
   - Ну, хорошо. Бывай! Привет Марье Кузьминичне.
   - Всего хорошего, Иван Фомич. Заходи.
   - Зайду, Петр Ильич. Обязательно зайду.
   Только в коридоре Иван Фомич утратил привычную, в сладеньких складочках
улыбку. Нахмуренный и озабоченный, он  сразу  же  стал  выглядеть  намного
старше. Но его никто не видел.


   В тот же день, проходя мимо кабинета Орта, где теперь сидел Иван Фомич,
Подольский увидел плачущую девушку.
   По-детски закрыв ладошками глаза, она  стояла,  наклонившись  к  стене.
Юбка-колокол  выше  колен  открывала  ее  тонкие  ножки,  подрагивающие  в
резонанс с рыданиями. Сжатые горем плечики казались узенькими и  хрупкими.
Михаил узнал Ларису  -  стенографистку,  машинистку  и  личного  секретаря
Евгения Осиповича.
   Остановившись  у  нее  за  спиной,  он  некоторое  время  смотрел,  как
беззащитно она плачет, потом нерешительно дотронулся до худого локотка.
   - Что с вами, Лариса? Вас кто-нибудь обидел?
   Не оборачиваясь, девушка отчаянно помотала головой. Рыдания усилились.
   Михаил мучительно, не находя слов и не решаясь уйти,  все  еще  касался
застывшей рукой ее локтя. Неожиданно  девушка  обернулась  и,  не  отрывая
ладошек от ослепшего лица, уткнулась ему в  плечо.  Сразу  стало  жарко  и
неудобно. Едва прикасаясь рукой, он погладил ее спину, оглядываясь в то же
время по сторонам. Не отдавая себе в этом отчета, он не хотел,  чтобы  его
кто-нибудь сейчас увидел.
   - Может, водички принести?
   Лариса попыталась ответить что-то, икая и захлебываясь.
   - Я сейчас!  Сейчас  принесу!  -  заторопился  он,  безуспешно  пытаясь
прислонить ее обратно к стене.
   Она затрясла кудряшками, пытаясь что-то сказать, но он уже  побежал  по
длинному высокому коридору мимо больших строгих дверей мореного дуба.
   Ларисины зубки мелко стучали, и крупные капли воды расплывались  на  ее
коричневой кофточке темными пятнами. Она долго не могла отдышаться  и  все
еще вздрагивала. Немного успокоившись, она достала из  кармана  пудреницу,
но, увидев свое красное, опухшее лицо, опять разрыдалась открыто и горько.
   Произошло же вот что.
   Лариса встретила в коридоре Ивана Фомича. Она  поздоровалась  с  ним  и
прошла мимо. Иван Фомич проводил ее долгим взглядом и вдруг позвал!
   - Можно вас на минуточку, Лариса?
   Лариса обернулась и, увидев, что Пафнюков машет  ей  рукой,  подошла  к
нему.
   - Что-то давно вас не видно. Вы не болели?
   - Каждый день бываю здесь, Иван Фомич. С девяти до пяти.
   - Так-так. Ну и что же вы здесь делаете каждый день?
   - Когда что...
   - Вы как будто еще где-то учитесь?
   - В библиотечном институте, на втором курсе.
   - Молодец какая! Прямо молодец! Да и куда теперь без образования. Жизнь
у нас непрочная. Вроде как в том  анекдоте  про  секретаршу.  Знаете?  Ну!
Отличный анекдотец! Приходит раз секретарша на  работу  и  видит,  что  из
кабинета начальника выносят диван. Она испугалась и  как  закричит:  "Что?
Разве меня уволили?"
   Иван Фомич долго хихикал, отирая мизинцами уголки глаз.
   - Вы тоже, Ларочка, подумайте над тем, как дальше быть. Может,  и  я  в
чем смогу вам помочь. Кое-какие связи у меня найдутся... Сам  я,  бедняга,
никогда секретарей не имел и, наверное, иметь не буду, но ведь есть  люди,
которые без этого... не могут. Так что попытаюсь вас пристроить.
   Он опять рассмеялся, махнул рукой и прошел к себе в кабинет.
   А Лариса осталась стоять в коридоре, все еще не понимая, что ее жестоко
и грязно оскорбили.
   ...Михаил сжал зубы и тихо сказал:
   - Пойдем домой. Я провожу тебя.
   Они вышли на вече