бе не помешаю. Ни на вот столько! А, Миш?
   - Ладно  уж...  Сиди.  Только  никуда  не  суйся,  пока  не  позову.  И
развлечений от меня не жди! Работать так работать, или...
   - Не надо никаких "или", Мишенька. Сама  все  знаю.  И  не  будь  таким
грубым.
   Он осторожно подвинтил  на  кожухе  камеры  ограничитель  и  высвободил
магнитный  поршень.  Световой  зайчик  на  зеркальном  гальванометре   под
потолком дернулся и заплясал около нулевого положения.
   - Нажми красную кнопку с надписью "Конденсатор". Только не перепутай.
   - Не перепутаю, Мишенька... Готово!
   Зайчик понесся к концу шкалы. Остановился и сейчас же сорвался  обратно
к нулю. Потом опять убежал и снова сорвался.
   - Порядок!
   - Что порядок, Миша?
   - Смотри вверх на гальванометр.
   - А-а... Бегает.
   - Знаешь, что это значит? - И, не  дожидаясь  ответа  на  свой  вопрос,
продолжил:  -  Это  значит,  что  в  камере  вверх  и   вниз   ходит   над
сверхпроводником магнитный поршень! Смотри теперь вот на этот  вакуумметр.
Если стрелка отклонится вправо хоть на одно деление, сейчас же кричи.
   - Благим матом кричать?
   - Кричи благим матом...
   - Солнышко зашло... Зажечь свет?
   - Ты не видишь прибора?
   - Вижу.
   - Тогда не надо. Посидим в темноте.
   В сумеречном свете  все  казалось  погрустневшим  и  сероватым.  Тускло
отсвечивали стальные грани стенда,  устало  и  напряженно  мигали  красные
лампочки.
   - Эти лампочки похожи на глаза больной обезьяны. Помнишь, в зоопарке?
   Он удивился точности этой странной ассоциации и с радостным  удивлением
вновь ощутил, что ему приятно быть рядом с нею. Им овладел  тот  особенный
душевный подъем, который наступает в  преддверии  праздника  или  какой-то
очень большой удачи.
   - Ты знаешь, что тебе вкатили выговор?
   Он вздрогнул и медленно повернулся к ней. На фоне  бледного  невеселого
неба она казалась темной тенью. Поблескивали белки ее глаз.  Как-то  разом
исчезло все: радостное волнение,  ожидание,  опьянение  работой.  Точно  у
самого финиша споткнулась вырвавшаяся вперед лошадь. И  полетела  в  пыль,
еще горя глазами и радостно раздувая ноздри.
   - Плевать я хотел на этот выговор!
   - Это тебе Иван подстроил. У-у, мерзкий человек! Ненавижу!
   - Поговорим о чем-нибудь другом. Как насчет холеры в Одессе?
   - Чего?
   - "Поговорим лучше о чем-нибудь веселом. Что  слышно  насчет  холеры  в
Одессе?" Это из Шолом Алейхема.
   - А-а-а...
   - Пересказанная шутка тускнеет, как плохо пересаженные цветы.
   - Это тоже... откуда-нибудь?
   - На сей раз, кажется, это лично от меня. Ты следишь за прибором?
   - Конечно... Только стрелочка не шелохнется, как мертвая.
   Он увеличил ток в сверхпроводнике и попытался  сосредоточить  мысли  на
опыте. Но почему-то вспомнил, как неслись по желтому небу лиловые  облака.
Потом  он  подумал,   что   все-таки   напрасно   не   написал   директору
объяснительную записку. Впрочем, это успеется и завтра.
   - Ой! Прыгнула! На целых два деления прыгнула!
   - Что? Не может быть! Это же на два порядка ниже упругости паров!
   Он вскочил и хотел было кинуться  к  стенду,  но  почему-то  представил
себе, что протягивает ей руки и кружит ее по комнате.
   Он медленно опустился на стул, с удивлением ощущая, как  колотится  его
сердце.
   - Не понимаю, что означает и прибор и стрелка,  но  чувствую,  что  это
очень здорово! Не надо никакого цирка, Миша.  Я  хочу  остаться  здесь,  с
тобой. Возьми меня к себе в лаборантки.
   - Скоро нас обоих попрут отсюда в шею, не спрашивая о наших желаниях.
   - Да, - сокрушенно согласилась она. - Так оно, наверное, и будет. Но...
неужели всегда побеждает несправедливость? Ведь это ужасно несправедливо!
   - Успокойся. И не вздумай здесь плакать. Следи лучше за прибором.
   В  сгущающейся  темноте  поползло  время.  Они  следили  за  приборами,
отгородись друг от  друга  молчанием,  уйдя  в  невыразительные,  грустные
мысли.
   - Зажги свет, - сказала она.
   Он покорно встал и одну за другой включил  все  люминесцентные  трубки.
Щурясь от внезапного света, вернулся на свое место и, внутренне  борясь  с
чем-то, принялся фальшиво насвистывать мотив популярной песенки.
   Она сейчас же стала ему подпевать, отбивая каблучком синкопы:

   Мама, мама, это я дежурю,
   Я дежурный по апрелю...

   - Почему так получается, Миша, что в книгах люди на каждом шагу говорят
о всяких умных вещах, а мы вот  уже  сколько  сидим  и  ничего  умного  не
сказали?
   - Книги врут.
   - Ну, это смотря какие книги!..
   - Все книги врут. Они дают как бы вытяжку из человеческой жизни.  Мы  с
тобой лет за десять наговорим кучу умных вещей,  но  все  потонет  в  море
дурацких разговоров... Даже не дурацких, а просто обиходных. Не всегда  же
философствовать. Нужно еще и работать, и отдыхать,  и  есть,  да  мало  ли
чего... И при этом мы обмениваемся дежурными обиходными  словами,  которые
потопят то умное, что мы  когда-нибудь  выскажем.  В  книге  же  всего  не
приведешь. Тогда бы ее пришлось читать да  и  писать  целую  жизнь.  Целую
жизнь нужно было бы потратить, чтобы проследить  чью-то  чужую  выдуманную
судьбу! Не слишком ли  роскошно?  Потому-то  в  книгах  и  дается  выжимка
людских разговоров. Лишь то,  что  непосредственно  относится  к  развитию
сюжета.
   - Но герои часто говорят и об обиходном. О чем угодно они говорят.
   - Это только так кажется, что они говорят о чем угодно. На  самом  деле
каждое их слово...
   Внезапно погас свет. И сразу же раздался лязгающий грохот. Звон как  от
разбитой посуды. Шипение и свист. В какой-то застывший миг Михаил видел ее
смятенный силуэт и беззащитно растопыренные перед  глазами  руки.  Комната
странно накренилась. Ларису швырнуло к потолку, и она исчезла.  Тотчас  же
вслед за этим Михаил ощутил острую горячую боль в боку и потерял сознание.


   Неловко сутулясь, точно ощущая тяжесть наброшенного  на  плечи  халата,
Урманцев проскользнул в палату. Стоя в проходе между  двумя  рядами  белых
коек, он осмотрелся. Все здесь показалось ему  одинаковым.  Многие  спали,
натянув простыни до ушей, кто-то читал, лежа в  пижаме  поверх  одеяла.  У
одной из коек сидела женщина. Вероятно, она только что пришла, потому  что
все еще вынимала из сумки пакеты и  банки  с  вареньем.  "Беда  нивелирует
людей",  -  подумал  Урманцев.  Он  почему-то  вспомнил  отступление   под
Харьковом. Сплошной поток серых, изможденных лиц с запавшими щеками.  Море
грязных, выцветших гимнастерок. "Все мы были похожи тогда друг  на  друга,
влекомые общей большой бедой".
   - Валентин Алексеевич!
   Урманцев  вздрогнул.  Над  дальней  койкой,  стоявшей  у  самого  окна,
поднялась и вяло затрепетала в воздухе  рука.  Прижимая  к  груди  большой
ананас и кулек с апельсинами, Урманцев подошел к Михаилу.
   Подольского трудно было узнать. Он сильно осунулся. Глаза провалились и
сухо сверкали, как у спрятавшейся в угольном бункере кошки.
   -  Здорово,  кустарь-одиночка!  -  пробасил   Урманцев,   ясно   ощущая
неправдоподобие взятого тона.
   - Почему "кустарь"? - шевельнул губами Михаил.
   - Не был бы кустарем, не  лежал  бы  здесь.  На  вот...  Надеюсь,  тебе
повезло, а то мне недавно попался  ананасище  пронзительнейшей  кислоты...
Ну, как самочувствие? Идем на поправку?
   - Кажется, выкарабкался. Обещают недельки через три выписать.
   - Ну вот! Видишь, как здорово! Я тут тебе две книжонки  приволок,  чтоб
не скучно было. "Сверхпроводимость" Шенберга и  "Фиалки  в  среду"  Моруа.
Кстати, тут есть одна вещица!
   - У Шенберга?
   - У Моруа. "Отель Таннатос" называется. Сильная штука. Как  в  пропасть
падаешь.
   - Что нового в институте?
   - Как всегда, ничего. День да ночь - сутки  прочь.  Нет,  кроме  шуток,
ничего нового. Сначала, конечно, пошумели, покричали, а потом все  утихло.
Ты не беспокойся, все, как говорится, в норме.
   - Расследование было?
   - Ну, скажешь тоже, расследование! Так... Выяснили кое-какие  детали...
Ты мне лучше ответь, могла ли такая штука у вас в цирке случиться?
   - Не совсем понимаю.
   - Ну, представь себе, что во  время  твоего  полета  в  сверхпроводнике
упало напряжение. Ведь это же конец... Без сетки все-таки.
   - Такого не могло быть. Сразу же включилась бы аварийная  линия.  Да  и
ток в сверхпроводнике падает постепенно.
   - Так чего же ты,  дурья  башка,  здесь  никакой  аварийной  защиты  не
предусмотрел!
   - Предусмотрел! Ведь в  институтской  сети  на  случай  замыкания  есть
блокировка. Вы же сами это отлично знаете.
   - Да... Да! - Урманцев хлопнул себя по колену. - Об этом я  и  говорил.
Какое бы замыкание ты там ни устроил, во всем институте свет погаснуть  не
мог.  Я  покопался  в  твоих  обломках,  подсчитал,  проверил   по   схеме
электроснабжения. Не получается!
   - Что не получается?
   - Не по твоей вине в сверхпроводнике исчез ток. Произошло что-то такое,
отчего к черту полетела вся блокировка. Какой-то мощнейший отъем  энергии.
Только этим можно объяснить мгновенное исчезновение потенциала  в  кольце.
Вообще дурацкое совпадение! Надо же было этому случиться, когда  магнитный
поршень находился в верхней точке! Он грохнулся с высоты и разлетелся, как
стеклянный.
   - Еще бы, почти абсолютный нуль!.. Но что могло произойти?
   - Просто ума не приложу!..  Я  по  счетчику  проверил.  Расход  энергии
колоссальный. Но что? Куда? Бог его знает! Главное, что во всем институте,
кроме тебя, в лаборатории никто не работал. Если не считать этого  стилягу
из девятнадцатой комнаты. Как его?
   - Мильчевский?
   - Во-во, Мильчевский!.. Но он  и  экспериментом-то  непосредственно  не
занимается. Я, правда, пытался проверить, что там у него делается, но Иван
Фомич поднял такой крик... Получилось, будто я хотел увести  расследование
с правильного пути! Впрочем, что Мильчевский тут ни при чем, я был уверен,
поэтому и не стал настаивать... Что же все-таки произошло? Не дает мне это
дело покоя. Никак не дает!
   - Может быть, неучтенный эффект, связанный с высоким вакуумом?
   - Какой был вакуум?
   - Десять в минус четырнадцатой.
   - Ого! И это за счет парящего поршня?
   - Да. Два порядка.
   - Молодчина! Наконец-то мы попытаемся промоделировать процесс  рождения
виртуальных фононов. Ну, об этом потом! Тем более  что  к  нашей  грустной
истории вакуум отношения не имеет... Ладно. Поговорим о чем-нибудь другом.
Как ты себя чувствуешь?
   - Отлично. Вы уже меня об этом спрашивали.
   - А я еще хочу спросить! Для убедительности.  Какие  у  тебя  планы  на
дальнейшее?
   - Выписаться из больницы.
   - Это само собой. А дальше?
   - Работать, если не выгонят.
   - Не выгонят. Я, пока ты здесь лежишь, соберу твою установку. Уж мне-то
никакой Пафнюков не помешает! Если  разряд  даст  положительный  эффект  -
пойду к директору, к президенту, в ЦК. Можешь не подавать мне  руки,  если
мы не перенесем эксперимент в космос.
   - В космос? Зачем?!
   - Нужен космический вакуум. В лаборатории нам такого не  получить...  А
тебе здорово повезло!
   - В чем?
   - Во всем. Хотя бы в том, что тебя только чуть  задело.  Застрянь  хоть
один осколок поглубже - каюк!
   - Говорят, и так раны на животе обморожены.
   - До свадьбы заживет.
   - Будем надеяться. Внутри бы мне эти осколочки все кишки  заморозили  и
кровь... Валентин Алексеевич, а когда можно будет опыт в космос перенести?
Конечно, если все будет благополучно?
   - Думаю, что скоро. Крупнейшая же проблема, как к ней ни подойди!  И  с
точки зрения философии, и физики,  и  космологии.  Это  же  ключ  к  таким
загадкам,  как  эволюция  метагалактики,  рождение  звезд,  преобразования
вещества во вселенной! Да мало ли... Только опыт на спутнике  нужно  очень
тщательно подготовить.  Учесть  все  до  пылиночки.  И  конечно,  сто  раз
опробовать.
   - Вы успеете собрать мою установку?
   - Твою - успею, такую, как надо, - нет.
   - Моя была плохая?
   - По идее - отличная, по исполнению - примитив.
   - Интересно знать, почему?
   - Все по той же причине. Кустарь! А что с кустаря возьмешь? -  Урманцев
развел руками.
   - Приклеивать ярлыки, конечно, легче, чем аргументировать.
   - Ты как себя чувствуешь?
   - Вы уже в третий раз спрашиваете.
   - Надо будет - спрошу еще. Хочу знать, не устал ли ты  от  разговора  и
можно ли тебя легонько высечь. Вдруг тебе моя аргументация "не  показана".
Так, кажется, врачи говорят?
   - Аргументация мне показана. Ешьте апельсин.
   - Терпеть их не могу. Я больше специалист по части  огурчиков  или  там
грибков. Так хочешь знать, почему ты кустарь? А не обидишься? Не надо,  не
обижайся... Ты  в  сверхпроводники  свинец  взял?  Знаешь,  какая  у  него
критическая температура?
   - Знаю. Для первых опытов не хотел брать дорогой сплав.  А  то  мог  бы
взять ниобий-три-индий.
   - Ясно. Какая у него критическая?
   - Самая высокая! Восемнадцать по Кельвину.
   - Так вот, учти на будущее. У того же свинца, если  он  заполняет  поры
губчатого силикона М-46, переход в сверхпроводящее состояние возможен  уже
при тридцати градусах. Молчишь? И молчи. Лучше подумай, какой  выигрыш  по
сравнению с твоей кустарщиной даст такой сверхпроводник  в  жидком  гелии.
Теперь второе... Ты пробовал инициировать обмен фононами?
   - Как?
   - Слышал когда-нибудь о лампах черного света?
   - Черного?
   - Да. Я имею в виду лампы из увиолевого стекла... Опять молчишь? Так  и
запишем. Адсорбент у тебя был, конечно, угольный?  Можно  не  отвечать.  Я
знаю, что угольный. Посему на всякий случай запомни,  что  иногда  полезно
применять обработанную плавиковой кислотой платину. Перейдем теперь...
   - Хватит, Валентин Алексеевич!  Не  надо.  -  Михаил  поднял  руки  над
головой. - Я все понял.
   - Хватит так хватит, - охотно согласился Урманцев. - Можно побеседовать
и на более отвлеченные темы. Ты не устал?
   - Нет. Просто я понял сейчас, что ни черта не стою!
   - Значит, эволюционируешь. Каждый  научный  работник  рано  или  поздно
должен пройти через эту фазу. Тебе повезло, ты вступил в нее вовремя.
   - Слабое утешение.
   - А я не утешаю. Ты профан. И я профан. Все остальные тоже профаны.  Но
в этом-то вся штука: кроме профанства, нам дано еще кое-что. И  у  каждого
оно свое, индивидуальное, иногда уникальное. Научиться  интегрировать  эти
индивидуальности, направлять их на решение общей задачи,  не  забывая  при
этом степени и широты присущего им профанства, - вот  что  необходимо  для
современного научного коллектива.
   - Парадокс?
   - Имей в виду, что Евгений Осипович тоже многого не знал. Он  не  любил
вдаваться в детали. Его интересовала только суть, и плевать  он  хотел  на
то, как эта  суть  добыта.  Он  был  в  курсе  всех  наших  работ  и  ясно
представлял себе, что эти работы должны дать. Понял? Зато  каждый  из  нас
свое узкое дело знал куда глубже, чем он...  В  тебе  он  сразу  разглядел
творческую индивидуальность. Его мало волновало, что ты в общем  почти  ни
черта не знаешь. Он только спросил тебя, хочешь ли  ты  знать  больше.  Ты
ответил утвердительно, и этого оказалось достаточно.
   - Он был выдающийся человек! Широкий такой...
   - Несколько небрежный и великодушный. Да, брат... Такого  шефа  у  меня
уже никогда не будет.
   - Меня страшно интересует одна  вещь,  Валентин  Алексеевич.  Только...
Поймите правильно!
   - Ты говори, а потом мы обсудим, как это надо понимать.
   - Вот я о чем думаю, Валентин  Алексеевич...  Кто-нибудь  продолжил  бы
работу над пробоем вакуума, если бы я не стал или не смог этим заниматься?
   - Ишь ты! Чувствую, что твоя эволюция  идет  в  замедленном  темпе.  Не
хотел я тебя уж очень разочаровывать, да,  видно,  придется  сказать.  Как
думаешь,  друг  ситный,  кроме  чуда  советского  цирка,   в   Союзе   нет
специалистов по криогенным методам откачки?
   - Да не о том я вовсе!
   - А ты не кричи, а то температура поднимется. Суть в том, что в задаче,
поставленной перед нами Ортом, вакуум - дело второстепенное.
   - То есть как это "второстепенное"?
   - Очень просто, брат. Выведи на орбиту спутник с пустотелым объемом - и
черпай себе вакуум кубометрами.
   - Что же тогда важно? Мощный разряд энергии?
   - И это пройденный этап. Главное, брат, в регистрации. В ней вся  суть.
Старик хотел установить, что в каждом кубическом  сантиметре  пространства
ежесекундно рождается 10^-45 грамма  вещества.  Пусть  наш  энергетический
разряд, эквивалентный вес которого можно  учесть,  увеличит  эту  цифру  в
миллион раз. В объеме десяти кубометров  это  составит  10^-34.  На  каких
весах ты сумеешь взвесить такой, с позволения сказать,  груз?  Не  знаешь?
Зачем же тогда ставить эксперимент, если мы не в  состоянии  измерить  его
эффект? Я тебе рассказываю обо всем этом по двум причинам. Прежде всего  -
моя благородная  просветительская  деятельность  чуть-чуть  уменьшит  твое
невежество. Ну и, наконец, не следует забывать и о роли воспитания,  если,
конечно, оно  уместно  в  применении  к  гению-одиночке  и  главной  спице
неведомой колесницы. Не обижаешься еще?
   - Не обижаюсь пока.
   - Это хорошо, что "пока"...  Потому  как  я  все  тебе  сказал.  Больше
сказать нечего.
   - Как нечего? А регистрация? Неужели все впустую?!
   - Зачем же впустую? Регистрацию мы разработаем. Только это пока секрет.
Нельзя об этом еще говорить. Тем паче в общественном месте. Понял?
   - Здорово вы меня высекли, Валентин Алексеевич! Право слово, здорово!
   Михаил откинулся на подушку и прикрыл  глаза.  К  щекам  его  прихлынул
темный пульсирующий загар. Во рту стало сухо и горько. Ему показалось, что
кровать тихо стронулась с места и куда-то поплыла, кружась и проваливаясь.
Из глухого далека слышал он слова Урманцева, но  не  всегда  улавливал  их
смысл.
   - Ты уж прости меня, брат.  Я  вовсе  не  такой  толстокожий,  как  ты,
наверное, решил. Что я, больниц не  знаю,  что  ли?  Лежишь  себе  один  и
думаешь, думаешь, пока башка не затрещит. Такое иной  раз  надумаешь,  что
самому потом смешно... Вот и пришел ввести тебя в курс дела. Теперь  легче
станет. Будешь хотеть выздороветь.
   Михаил понял только эту фразу. С трудом  разлипая  подернутые  туманной
пленкой глаза, попытался ответить:
   - Хочу... Очень хочу!
   - Молодчина! Теперь отдохни, выспись. Я к тебе еще приду.
   - Не уходите... Я сейчас, одну минуточку... У меня всегда в  это  время
температура поднимается. Попить мне дайте, попить!
   Урманцев  плеснул  в  кружку  немного  кипяченой  воды  из  мутноватого
больничного графина.
   - Теплая вода и горькая. Горькая.
   Урманцев чуть-чуть глотнул. "Это во рту у тебя горько, брат", - подумал
он и, достав перочинный нож, разрезал  большой  апельсин.  Вылил  воду  из
кружки и выдавил туда сок. Его оказалось очень мало. Пришлось выдавить еще
три штуки. Только тогда соку набралось достаточно.
   - Попей теперь это... Ну как, хорошо?
   - Липкий очень и едкий... Вы не уходите. Я сейчас... Сейчас.
   "Завтра ему станет легче, - подумал Урманцев, глядя, как Михаил мечется
на горячей мятой подушке, - перестанет тревожиться".
   Урманцев   вспомнил   госпиталь   в   Семипалатинске.    Рядом    лежал
двадцатилетний танкист с ампутированной ногой. Он все думал и  думал,  как
примет его жена.  Долго  не  решался  написать.  А  по  ночам,  запрокинув
обезумевшую голову, метался в жару и кошмаре.
   Когда пришло письмо, побледнел и потемневшими глазами долго смотрел  на
белый треугольничек... Через месяц он поправился и  уехал  с  покруглевшей
рожей   домой,   подарив    на    прощание    Урманцеву    зажигалку    из
двадцатидвухмиллиметровой гильзы. Она потерялась во время ночной бомбежки,
которая накрыла эшелон почти у самой  линии  фронта.  "Стоило  лечиться  в
госпитале,  чтобы  помереть  под  бомбой",  -  подумал   тогда   Урманцев,
распластавшись на вобравшем солнечное тепло белом гравии. Но все обошлось.
Только та зажигалка потерялась...
   ...Вошла сестра и стала раздавать бол