ности".
Это, значит, ему, Арсену...
     Ленясь вынуть письмо из кармана, Арсен так же мысленно раскрыл конверт,
достал вырванный  из школьной  тетрадки листок в  клеточку.  Тот  же  почерк
длинно и чуть истерично  вещал  о том, что "председатель колхоза Громов Олег
Михайлович придумал покрыть поля бетонной сеткой, соединить с правлением все
бригады,   Дунькину   фабрику   и   хренные  палисадники  и  приобрести   50
винтороллеров. Чтоб  все  перевозки  делать  только по воздуху. А на саженцы
древовидной  конопли ему наплевать, и на юннатский кротовый заповедник тоже.
А  особенно  жаль рябинку, посвященную  геройски погибшему  гвардии рядовому
Кузьминичеву,  и ту березку-трехстволку, которую  мы  еще мальками сажали  с
Машей Тениной и  Горькой Коноваловым. Но  самое главное, бетон начнет  почву
выжимать, деревья и кусты заоблачут, оголят корни и пожухнут. Председателево
сердце  не болит по всякому  растению и летучести.  А они  тоже  для красоты
настроены...
     Остаюсь ваш Дроботов Петр Иванович, звеньевой".
     И  снова  --  в который раз!  --  Арсен разозлился. Ох уж  эти неуемные
общественники, вечно суют нос куда не просят! Хорошо еще, планы председателя
не затронули личных соток защитника природы. Так и представлялись коренастый
чистенький  дядька с тяпкой и ведром навоза в  руках, тропинка, протоптанная
им  с  лукошком собственных  овощей  из огорода  до  базара,  бетонная сетка
поперек этой тропинки. Ох, шуму б было!
     Председателя Громова Арсен знал отлично. Громадный, громкий, подвижный,
несмотря  на  необъятную толщину и  выдающийся  живот,  пройдоха  и  умница,
потомственный руководитель  богатого хозяйства, он  своей  выгоды  нигде  не
упускал. Странная  купеческая  жилка помогала ему  разглядеть то новое,  что
приносило  колхозу  немедленный  безошибочный  доход. Он  шумно  ввалился  в
кабинет Арсена и по обыкновению не сразу приступил к делу:
     --   Премию  получил  для  поддержания  штанов.  Три  оклада.  --  Олег
Михайлович расстегнул пиджак, поправил тщательно замаскированные  подтяжки и
плюхнулся  в кресло.  -- Ездил за  подарком сыну, решил и к тебе  заглянуть.
Между  прочим,   интересную   штуковину  раскопал.   Глянешь?   Новый  побег
эволюционной мысли.
     Громов  расстелил  на столе свой  "побег":  проект  перевода  колхозной
техники на  воздушный мини-транспорт. По  ватману  красиво порхали  крылатые
потомки  мотороллеров: портативные тракторы,  планирующие  тележки,  гусиные
клинышки дельта-комбайнов. Поля были разлинеены росчерками взлетных дорожек,
будто тетрадь  в клеточку. Столбики черных и красных цифр освещали затраты и
выгоды,  при этом красные горделиво выпячивались, черные стыдливо тушевались
из-за своей незначительности. .. .
     -- Заманчиво...
     -- Еще бы! Визируй, -- пропыхтел председатель. -- Все уже одобрили.
     Это значило, подпись референта последняя, договора заключены,  поставки
налажены, не сегодня-завтра можно форсировать строительство, и  вообще визит
Громова -- лишь дань вежливой формальности.
     Арсен   на  уловку   не  поддался.  Внимательно  всмотрелся  в  проект,
вопросительно  постучал  ногтем  по  двойным  серым  линиям  бетонных   меж.
Экономическое  обоснование  преимуществ   винтовой  кавалерии  выглядело  на
редкость изящно и убедительно. В свете  предстоящих удобств не пугали и межи
на посевных  землях.  Впрочем, другого  ожидать  не приходилось: бухгалтер у
Громова мужик  дотошный,  считать умеет,  зря на ветер средств  не выбросит.
Одна  его  фамилия  Хапугин  наводит  страх на  прожектеров. Поэтому  проект
Громова был, что называется, чистенький, выгодный и перспективный.  Не найдя
особых выпадов против природы, Арсен размашисто подписался в  верхнем правом
углу...
     Письмо  Дроботова  ставило  все  с  ног  на  голову,   рождало  смутное
беспокойство.     Настораживали    даже    не    наивные    аргументы,     а
фальшиво-агрессивный тон. Арсен подумал-подумал. И махнул  в колхоз. Чуть ли
не  впервые  он  ехал   не  расследовать  жалобу,  а  убеждать  жалобщика  в
правильности  собственного  решения.  "Если,  конечно,  оно  правильно",  --
выскочила исподтишка ехидная мысль.
     За Оредежем сушилось присобранное в копешки сено. Тот берег был высок и
обрывист, в  слоистых  узорах багровых  глин,  с  темными  провалами  пещер,
уходящими   под  воду.  А  здесь   жили  осина,   коза,   крохотный  жучишко
неопределенного  от  изумрудных переливов  цвета  раскачивался на  тоненькой
былинке. В общем, ненаблюдаемая из окна кабинета природа!
     Арсен подогнул руку и тихонько повалился на бок. У самых глаз раскинула
круглые, с  зубчиками,  листья  пастушья  манжетка. На  Украине ее  называют
калачиком. В детстве  они дожидались, когда зеленые колокольчики отцветут, и
поедали безвкусные лепешечки.  Чем только в те годы ни набивали рты! И не от
голода,  упаси боже! От слитности  с природой. Жевали  цветы  акации. Сосали
головки молоденького клевера -- кашку. Скусывали прямо  с  вишневых  стволов
потеки солнечно-золотистого клея. Ели даже дудки молочая, если долго крутить
их между ладонями и приговаривать;
     Молочай,  молочай!  На меня ты не серчай! Горький вкус--корням! Сладкий
сок -- друзьям!
     Арсен  пощекотал губы  узким мохнато-бархатистым  листком,  растер  его
между пальцами, побил ими друг о дружку -- склеятся или нет? И поднял глаза.
Солнце с гребня  на гребень скакало  по волнам  Оредежа, растекалось поперек
течения, тонуло под мостом... Осина изнемогала от зноя или страха.  Коза, не
заинтересовавшись   его   личностью,   отвернулась   и   обметала   горизонт
грязно-белым хвостом.
     И на все это с казематной беспощадностью  ляжет непробиваемая для жизни
бетонная броня!
     Загипнотизированный ожиданием чего-то нового, еще  более  непривычного,
Арсен  без  сопротивления   перекатился  на  спину,   встретил   немигающий,
мраморно-слепой  зрачок огромного  неба. Осиновая крона  просеивала  солнце.
Тени   листьев,  выпукло-объемные  против  света,  сбегались  и   в  падении
склевывали теплые золотые пятнышки, тут же  просыпали  их бархатными лучами.
Лопатки  --  из-под  земли,  сквозь  рубашку  --  тоже  жег чей-то  мудрый и
загадочный взгляд. Тягучий ветер отогнул ветку. В лицо обрушился ослепляющий
веер  зноя,  пробился  искрами  под сомкнутые  веки,  слился в черный  круг,
окаймленный переменчивыми  радужными полосами, круг разделился  на два -- по
одному  на каждый  зажмуренный  глаз  -- и поплыл-закачался  парой медленных
черных солнц. Тяжелый шепот отделился от земли...
     Арсен  внезапно осознал,  что стоит перед  широким  приземистым дотом с
незрячими бойницами и тонким налетом мха  по бетонному козырьку. У ж как там
оно получалось, но он ясно различал надписи внутри дота.  На осклизлой стене
виднелось  процарапанное острым: "Мы  из Архангельска. 1966".  Ниже, не  под
строчкой, а  в толще  бетона,  словно  утонув  в  нем,  торопливым  огрызком
химического  карандаша:  "Осталось  3  патрона.  Вася  Цыбин".  От  дота   с
неодушевленной  правильностью  стелились во все  стороны  щупальца  взлетных
дорожек,  глубоко  врезанные в тело  земли как  нити  капронового невода  на
обнаженном, со вздутыми мускулами  человеческом торсе. По дорожкам, животами
в руль, мчались на крылатых винтороллерах десятки Громовых --  мимо вставшей
на  цыпочки  древовидной  конопли, мимо  березок-тройняшек,  мимо  исхудалой
женской  руки,  которая  оползала  по  осклизлой  стене,  впиваясь  в  бетон
побелевшими ногтями: неровные светлые  крапинки на  них  почти пропали, лишь
кое-где  едва угадывались. "К счастью, --  подумал Арсен. -- Говорят,  ногти
цветут -- к счастью..."
     Блики  черного  солнца протиснулись под  потолком,  серыми  полотнищами
выстроили   невесомые   тени.  Грустное  и  неподвижное,  неслось  навстречу
прозрачное  Ольгино лицо. Тяжелые  зеленые  волосы слегка шевелились  -- как
пугливые листья на ветру.
     Арсен  сделал  шаг  вперед,  чтобы  подхватить  женщину.  Он  прекрасно
осознавал,  что  Ольга давно  умерла, что  эта женщина,  зябко  кутающаяся в
длинный, до земли,  балахон, просто выдумка, удар взбесившегося воображения.
Но ока вполне реально потянулась к нему.
     -- Ты очень сильно просил меня. Вот я и пришла.
     Он не взял ее временно оживленных рук,  отшатнулся. Всеми чувствами, не
поверившими зрению, он хорошо представлял себе, что именно за эти годы могло
от нее остаться... Она укоризненно вздохнула:
     -- Ты всегда твердо знал, когда и что надо делать.
     Арсен глянул на  ее  ноги. Прямо сквозь балахон. Как во  сне.  И увидел
босые,  зябко  потирающие  один  другой  корни. На  одном  из  них  снеговым
пятнышком застрял белый клочок облака.
     ...В  Никитском Ботаническом саду, среди  араукарий и бородатого  тисса
Ольга  тосковала по тихим северным полянам, где колючий  для взгляда  вереск
выстилает  подступы к березам и валунам.  Она хваталась за простертые  к ней
руки агав  --  и  натыкалась  на  толстокожие, равнодушные,  глянцево-жирные
листья. Врачи прописали ей юг, а она карабкалась в  горы, бросалась в щедрые
травы   альпийского   луга   --   и   не   могла   отыскать   среди   пышных
труднопроизносимых рододендронов  щемяще-неприметные, такие пушистые на слух
горечавку, яснотку,  кровохлебку,  чьи  названия сами просились на  язык  и,
произнесенные, оставляли во рту вкус песетой радости и детства...
     Ольга мужественно переносила море и пальмы. И все же таяла на глазах --
взвинченная и всепрощающая. Это было особенно больно в ней. И обезоруживало.
Только однажды она не упрекнула, нет, -- просто между прочим обронила:
     --  Зачем  ты  привез  меня  к этим фикусам? Здешнему лесу  плевать  на
человека. Он за меня не заступится.
     И,  высвободив  ногу  из больничного  шлепанца,  потерла  ее  о  другую
движением неуловимо-обыденным и в то же время самым-самым своим...
     Арсен в обратном порядке повел глаза от босых  корней к Ольгиному лицу,
к зеленым с проседью  волосам. И  это лицо,  живые нити волос показались ему
знакомыми. Не той  давней памятью, привычной  к каждой  Ольгиной черточке, а
как-то еще, по-другому, что примешивалось и добавлялось  к ее образу  чем-то
неувиденным после  ее  ухода, недосказанным, чуть ли  не  чужим. Понимая, до
чего это глупо, не вкладывая в свои действия  ничего мистического  и тем  не
менее  стараясь быть последовательным  в  своей галлюцинации, он перекрестил
призрак  раз,  другой, третий,  так по-сказочному доверчиво и сокрушительно,
как заклинают  нечистую  силу. Ольга  не  стаяла, не исчезла.  Он  судорожно
положил еще два креста, за сухую жесткую руку  рванул ее в дот, навалился на
дверь,  задвинул  щеколду. И дот стал не совсем дот, а  комната  с окнами, к
которым приникли снаружи жалобные ветви-руки. Странные  существа призрачного
сине-зеленого  оттенка  жадно  стучались  в  стекла.  И  Арсен  узнавал  их:
загубленные  людьми  деревья,  что минуя  волю,  подсознательно  мучают  нас
беспричинной  тоской...  Они  пытались спастись  от  загустевшего  неба.  От
движущейся толчками  по циферблату пшеничного поля,заточенной под  секундную
стрелку авторучки: кончик пера натягивал врезающиеся  в тело земли  шершавые
бетонные нити и выжимал из почвы зябкие неловкие корни. Разбрызгивая шлемами
блики  черного солнца,  осыпая животами листья  с трепещущих  осин, по лучам
взлетных  дорожек  к  доту  со  всех сторон  приближались  Громовы, Громовы,
Громовы...  Арсен  плавно  отодвинул щеколду --  и глухая бетонная симметрия
сломалась. Он долго-долго  падал  навзничь,  пока  не коснулся спиной живого
ковра  из  пастушьих  манжеток и горечавки.  Ритмичная лунная медлительность
пронизала его насквозь, перетекла через лопатки в землю. Свисающая над щекой
ромашка защекотала ресницы, ослепила нестерпимой желтизной...
     Арсен открыл глаза, зажмурился от выпрыгнувшего из-под листа солнечного
зайчика.  Круг черного  огня  над  головой успел  вызолотиться и  расплавить
половину неба. Вторую его половину, опираясь на  край косогора,  неторопливо
обметал грязно-белый  козий хвост.  Лес  подобрался  и  притих.  Все  как-то
изменилось -- в  характере,  а  не во времени. Потому что кадры воображения,
спровоцированные  лесом, привиделись Арсену  мгновенно и  непоследовательно,
как тепловой удар"-- даже  секундная стрелка на часах, нечаянно подсунутых к
уху, не обежала циферблат и на четверть...
     И все сразу стало на свои места. И не существовало больше общественника
с  тяпкой  и  ведром  навоза, а  был заботливый  пионерский  звеньевой  Петя
Дроботов, певец древовидной конопли и березки-трехстволки. Надобно заметить,
Петя, никудышный ты, по нынешним меркам,  полевод: что тебе экономика, ежели
от этого страдает кротовый заповедник?! Потому, видать, и истерика в письме:
взросло рассудительный и детски агрессивный тон. Спасибо, брат, за  науку. И
не  обижайся,  что  не доехал,  из  города  я  быстрее  твоего  председателя
остановлю. В другой раз непременно встретимся. Извини.
     А нам с тобой, Олег Михайлович, придется покумекать. И  как это я сразу
не разглядел? Ведь были уже  на Земле  такие "мечтатели" -- распахать  сушу,
свести  леса,  застроить плавучими  домами и  нивами океаны.  Чтоб  быстрее,
сытнее, урожайнее... Будто главное для человека  -- дешевая жратва.  Шалишь,
председатель. Вон  юному поколению  и березку подай. И почву оно глубже  нас
понимает.  И  красоту  наверняка  иначе чувствует,  не  приемлет простора  в
бетонную клетку... Пусть  будут винтороллеры, летающие тракторы, подоблачные
комбайны,  только  без  бетонных меж.  Без  непробиваемой для  жизни  брони.
Придется, Олег Михайлович, поломать голову, ты сумеешь. И без дураков --  не
каждый день скуды  терпят аварии. Хотя что ж, откажет или не откажет вовремя
мотор, неважно: всегда  найдутся осина,  изумрудный  жучок  и  обеспокоенные
люди.  Мы, сегодняшние, в ответе и перед старыми и перед юными. За живность.
За летучесть. За все, что на красоту настроено.
     Как порою немного надо, чтобы это понять.
     Арсен  достал  письмо,  аккуратно разорвал,  пустил по ветру  обрывки и
вскочил так резко, что коза удивленно проблеяла:
     -- Мне-э-ээ?
     --   Останется  и  тебе-э-ээ!  --  озорно  предразнил  ее  референт  Ее
Величества ПРИРОДЫ.
     Он  погладил  теплый  ствол  осины.  И решительно  вышел на  шоссе.  Не
принимающий  солнечного  жара  глазурованный  асфальт жался  к  лесу. К тому
самому лесу, который мог за себя  заступиться.  Пахло  хорошей хлорофилльной
краской и совсем немножко -- речным песком.
     Арсен подхватил босоножки,  пристукнул  каблуками  по  перилам  моста и
неторопливо зашлепал к Ленинграду.
     Коза натянула веревку, вырвала колышек и затрусила следом.
     Я+Я
     -- Извините, что я перед вами в натуре...
     (Н. В. Гоголь. Повесть  о том,  как поссорился Иван  Иванович с  Иваном
Никифоровичем)
     Самое сложное, пожалуй, было пройти Киву -- Кибервахтера,  блокирующего
вход после двадцати трех ноль-ноль. Училищное начальство так верило в Кивину
непогрешимость, что  начисто  исключало возможность курсантских "самоволок".
Разумеется, мы их не разубеждали.
     Я  поставил  указательный  палец против кнопки звонка и скосил глаза на
Толика, распластавшегося вдоль ящика  с  аппаратурой, --  лишь невообразимый
Толькин рост  и  талант  экспериментатора  помогали нам использовать  каприз
электронной схемы.
     -- Готов! -- сказал Толик, и я позвонил.
     Отсчитав  одному  ему  известный  такт,  Толик  трахнул ногой так,  что
загудело все Кивино металлическое нутро, и тотчас нежно шлепнул ладонью. Под
кожухом  застрекотало, как  у  старинных часов перед  боем, раздался двойной
щелчок, и створки раздвинулись. Фотоопознаватель -- гроза нарушителей режима
-- сработал вхолостую.
     --   Очень  чувствительное  реле!  --  самодовольно  воскликнул  Толик,
переступая  невысокий  комингс.  --   Опять  завтра  богу  электроники  Церу
Сергеевичу  бегать  взад-вперед  по вестибюлю,  раскладывать  платы  Кивиных
потрохов  и причитать: "Диод  его  знает, отчего  все  время  белые  сигналы
выдаются!"
     Обнявшись, мы двинулись вверх по лестнице, импровизируя на ходу:
     Говорят, говорят,
     Что у Кивы решительный взгляд.
     Говорят, говорят,
     Что попасть легче в ад,
     Чем сбежать на свидание в сад.
     На четвертом  этаже мы ткнули по разу друг друга кулаком в плечо  и уже
на  цыпочках  зашагали каждый  к своему  блоку: в  училище  придавали  такое
значение режиму, словно из нас готовили космопилотов,  а не психоматематиков
для связи  с иными  цивилизациями.  Дойдя до своей двери,  я осторожно нажал
ручку с бронзовым  набалдашником, В тамбур блока выходили три индивидуальные
курсантские каюты  и ванная комната. Я просочился к себе, не  зажигая света,
дабы  не  включить  ненароком  сигнализации  на пульте  ночного  диспетчера.
Холодная рубиновая точка с веселым тиканьем бежала по циферблату хронометра,
показывающего  0  часов  39  минут  --  целый   час  уже   я  нарушаю  режим
третьекурсников. Расстегивая на  ходу  форменную  куртку,  пересек  каюту. У
стены подвигал рукой, чтоб опустить койку, -- скобы не нашел. Забыл, когда и
постель приготовил,  подумал я, присаживаясь на тираклоновое ложе. Во всяком
случае,  поступил  вполне... Добавить  слово  "разумно" не  успел:  тираклон
затрепетал, и чей-то сонный голос проговорил:
     -- Но-но, полегче!
     Наступило тягостное молчание.
     Цифру 23  на косяке  --  номер моего блока  -- я помнил отлично.  Дверь
каюты тоже не мог перепутать. Неужели ухитрился  забраться не в свой корпус?
Тогда не только меня надо признать идиотом, но  и Толика? Да и здешнего Киву
впридачу?
     -- Кто тут? -- прозвучало из темноты.
     Я зашарил  по стене в поисках  выключателя,  но  бра у  койки  зажглось
раньше:  на  моем  месте,  полуприкрытый простыней,  помаргивал со сна дюжий
парень, бессмысленно мотал головой, щурился от внезапного света. Плечи его и
торс  можно  было  моделировать  для  статуи  Геракла.  А  вот  лицо  мне не
понравилось. Широкий вздернутый нос,  недвусмысленно говорящий о добродушии.
Небольшие беспокойные глаза. Крупный рот с узкими язвительными губами. Круто
срубленный, с ямочкой  посредине, подбородок.  Разрезанный  волнистой  русой
прядью на две неравные части лоб. По всем правилам физиогномики, не лишенный
благородных черт злодей.
     Пока я  беззастенчиво разглядывал неожиданного гостя, во мне родилось и
продолжало   усиливаться   впечатление   чего-то   знакомого.   Не   хватало
решительного  толчка,  краешка  воспоминания.   Вот  эта,  например,  не  то
царапина, не то складка на скуле. У кого-то я  видел точно такую же. Правда,
не  над  правой  щекой,  а над  левой... Я машинально поднял  руку, потрогал
пальцем скулу.
     --  Шрам на  роже,  шрам на  роже  для  мужчин всего дороже!  -- пропел
незнакомец.
     С недоумением и  укором посмотрел я на наглеца.  Забрался ночью в чужую
каюту, занял чужую постель, а теперь еще чужую  песню распевает. В его устах
она потеряла все  свое остроумие. Нет, самозванца следовало  проучить. И без
промедления. Я сжал кулаки и сделал шаг вперед.
     -- Всякое  действие  равно противодействию,  -- знакомым голосом сказал
незнакомец. -- Второй закон Ньютона. Физика пятого класса, страница...
     -- Не надо страниц. Не люблю фокусов с угадыванием мыслей...
     -- Но это единственный способ узнать, о чем человек думает!
     --  ...как  сказала  одна  бабушка, разглядывая  на свет  цереброграмму
спящего супруга.
     -- Внимание, детки! Передаем для вас юмор в коротких штанишках!
     Это  тоже  попахивало  плагиатом. Еще  пытаясь  балансировать на  грани
шутки, я торжественно продекламировал:
     -- Бить или не бить? Вот в чем вопрос!
     -- Попробуй! --  хладнокровно  предложил гость. Впрочем, гостем он себя
не чувствовал. -- Гипотезы проверяются экспериментом.
     Одним  движени