..
     Соседу слева играется  другой вариант  Отелло:  живенький, шустренький,
язвительный интриган-толстячок, во всем под стать хитроумному Яго.  Проиграв
сопернику по очкам, он из мести -- пусть никому не достанется! -- без лишних
слов ликвидирует подружку.
     Иной, непохожий Отелло адресован вон тому юноше в фобоске, который,  не
испытав любви, уже знает разочарование.
     И  еще сто  шесть Отелло достается всем остальным. Не считая актеров на
сцене, всякий раз ожидающих премьеры.  И  самого  Ермилова, разъятого на сто
десять неравных частей.
     Финал  мы  досматривали  стоя.  А  Ермилов,  Тольд  Ермилов,  волшебник
перевоплощения,  отдавал  себя так,  будто сцена не сцена и игра не  игра, а
самая  натуральная  реальность,  будто  этот вечер -- наипоследнейший в  его
жизни.  Отдавал безвозвратно и  щедро. Потому,  видимо,  что его девизом,  в
отличие от нашего, было: СЕБЯ -- МИРУ! Как же надо  любить  людей, чтобы вот
так вот тратить  себя  в этой самой  мирной  и самой безопасной профессии на
Земле!
     Которую когда-то, по моему глупому разумению, он выбрал из трусости.
     За кулисы не  пускали. Пришлось предъявлять Золотого  пингвина.  На наш
стук из-за двери уборной никто не ответил. Мы вошли.
     Ермилов сидел  перед зеркалом обмякнув, свесив руки между колен, закрыв
глаза.  Весь  аморфный. Растекшийся в кресле. Расслабленный  и непроизвольно
нацеленный в  белый свет.  Может, прошлый. Может, будущий -- трудно сказать.
Во  всяком  случае,  не  имеющий  настоящего  времени.  Старушка-массажистка
стирала с его  физиономии грим. И еще больше оголяла  безликое лицо, которое
нуждалось  хоть  в каком-нибудь макете для подражания --  как жидкий лед для
кристаллизации   нуждается  в   постороннем  предмете.  По  чужому  для  нас
ермиловскому  лику  бродили,  не закрепляясь,  черточки  старушечьей  маски;
выцветшие  глаза,  заостренный  носик,  куриные лапки  морщин,  желтый,  как
ананасная слива, подбородок. Войдя, мы с Жанной тоже отразились в этом лике.
Отразились -- и некоторым образом усреднились, просуммировались -- как много
лет живущие  вместе  супруги,  отброшенные  зависимой Толлеровой  памятью  к
неизбежной и,  слава  судьбе,  далекой пока от нас старости. Но появилось  в
Ермилове что-то и от Обезьяныша, от юного Тольда-Радужки.
     -- Я знал, что вы придете, -- сказал он, не открывая глаз.  -- Спасибо,
Снежана.
     С тех пор, как я поближе узнал льды, для меня в Жанне почти не осталось
девчонки с морозным именем  из детства. Для  Ермилова, выходит, наоборот. Он
трудно поднял  голову. Собственная мимика еще к нему  не вернулась, движения
глаз не поспевали за движениями бровей, губы и морщины вокруг рта жили  не в
такт, удивленно вздернутая кожа на лбу вообще пока не обрела подвижности. От
того Ермилова, с  которым мы несколько раз столкнулись  перед спектаклем, он
уже  отличался возрастом: сегодняшний вечер  состарил его  года  на два.  Не
понимаю, куда у них  в театре смотрит техника  безопасности? Человек чуть не
каждый вечер гробит  себя  у всех на виду,  рискует жизнью, а им и дела нет.
Или никто не замечает?!
     Я напустил на себя вид, будто любуюсь развешанными по стенам афишами.
     --  Как   я  вам  сегодня,  ребята?   --  спросил  Ерми-лов  бесцветным
отсутствующим голосом. -- Не тошно было?
     -- Молчи, Клоун! -- в сердцах оборвал я, хватая его руку.
     Маленькую вялую руку с тонкими усталыми пальцами.
     О  многом хотелось спросить этого пришельца из детства. Но он опять был
слишком  похож  на  меня. Спрашивать его --  все равно что  спрашивать вслух
самого  себя. В  голове  вертелась  глупая  мудрость: вода  принимает  форму
сосуда, в который налита.  Индивидуальный облик  Тольда начисто выветрился с
его никакого лица.
     С лица артиста Ермилова, больного другими людьми.
     Девушка-билетер  принесла корзину цветов и  список ролей  на  ближайшие
спектакли.  Как  я понял  --  для  утверждения. Ермилов  едва  пробежал  его
глазами, странно  усмехнулся, чиркнул ногтем поперек  страницы и нетерпеливо
отбросил:
     --  Потом-потом.  Все  потом! Завтра.  Сегодня  у меня  гости. Школьные
друзья.
     Впитав и тотчас погасив  юные черты билетерши,  Тольд снова  помолодел,
подобрался,  упруго  и  энергично  вскочил   на  ноги.  Переохлажденный  лед
мгновенно кристаллизуется по всему объему.
     --  Так вот, братцы-сестрицы. Сейчас ко мне  --  и  никаких возражений.
Отпразднуем встречу.  Заодно,  Лыдик, за твой  подвиг  поднимем  тост. И  за
будущую дочь.
     Я вздрогнул.
     -- Тебе,  Снежаночка,  помню, сирень к лицу.  Извини, не  заказал. Но я
полагаю, белая роза ничуть не хуже.
     Он распотрошил корзину, изящно приколол цветок на Жаннино платье.
     --  Прелестно, не правда ли? И куда я, дурак, раньше смотрел? Не дуйся,
не дуйся, Вадим, нам, старикам, позволительно за чужими женами приударить...
     Отелло!
     -- Скуд вызывать не будем, люблю ходить пешком.
     Подхватил Жанну под руку и устремился к двери.
     Он креп на глазах, был очень весел  и оживлен. Но  меня его превращения
не обманывали: Тольд-Радужка  опять кого-то  играл. Я шел за ними по пятам и
никак не  мог отделаться от  подсчетов. Каждому  спектаклю  два года  жизни,
пусть даже один... Сколько  ж  ему  осталось? Дурная  моя сосредоточенность,
действуя  помимо  воли,  подсовывала  ответ.  Я  отмахивался.  Упирался.  Но
совладать с собой не мог. Я всегда слишком хорошо считал...
     Возле столика, на котором был небрежно брошен  список ролей, я замедлил
шаг.  Оглянулся.  И  отыскал ногтевую Толлерову  черту примерно на  половине
страницы.
     Список начинался с Сальери.
     Подчеркнут был Патрик Мур, комендант Меркурия.
     А  дальше шли князь Мышкин. Король Лир. Илико --  лунный чабан. Лодимир
Скаржинский.
     И еще одиннадцать ролей, которые Ермилов никогда не сыграет.
     На углу Митрофаньевской улицы
     Смена была легкой, шли незначительные сообщения с мест. Утечка цвета  с
Водяного панно Технологического института... Сорванный ветром с Дворца Детей
флюгер...  Повышение  сотового  давления под  декоративным сводом  гостиницы
"Радость"...  И  прочие  мелочи.  С  такими  неполадками уличные  диспетчеры
справляются  собственными  силами,  лишь  по  традиции  рапортуют  на  пульт
районного инженера.  К сожалению, последние годы  на долю мелочей приходится
двадцать  восемь процентов всей  информации.  Если  так  уж  необходимо  для
статистики,  пусть бы сообщения оседали  в  долговременной памяти, а сюда, в
координаторскую, поступали только ЧП, только то, что угрожает здоровью людей
или  производственным  циклам. Пора ставить  вопрос перед главным  инженером
города...
     Род  вспомнил,  что на прошлом  его дежурстве как раз и случилось такое
ЧП:  на поверхность воды в Обводном  канале  всплыло масляное пятно площадью
сорок квадратных метров. Пришлось блокировать  движение прогулочных  лодок и
яхт, ставить  с  двух  сторон  перемычки, подгонять  земснаряды, фильтровать
участок, продувать дно  воздухом  на  большую  глубину. После  чего  ему же,
районному инженеру,  досталось гасить недовольство  катающихся  ограничением
лодочных   маршрутов.  Этих   бы  катающихся  --  да  в  те  времена,  когда
экологической  службы  в городе  не было.  Правда,  чувства юмора у  горожан
всегда хватало. Какой-то чудак даже предложил тогда переименовать начиненный
промышленными стоками Обводный канал в Хрустальную набережную!
     Род усмехнулся  и запросил  завод резиново-. технических изделий -- там
впервые  сегодня  пробуют  стан  бессерной  вулканизации.  Оттуда  ответили:
порядок.  Дав  заодно  указание  операторам  проверить  холодильные  системы
пневмопочты, районный инженер  отвернулся от экранов перекурить  --  одна из
привычек,  от  которой  труднее  всего оказалось  отучить  человека.  Пыхнув
факелом электрозажигалки, откинулся в кресле, вытянул ноги и закрыл глаза.
     -- Род, посмотри, пожалуйста, не могу разобраться...
     Голос  молодого   диспетчера   Стэна  не  выразил  тревоги,  скорее  --
недоумение. Поэтому Род не торопился открывать глаза.
     Стэн на половине  экрана смущенно  улыбался, вторая половина изображала
угол  Обводного  канала и Митрофаньевской улицы. Интересно,  до чего  живучи
названия. Давно  уже нет  Митрофаньевского кладбища. Позабыта существовавшая
потом на  его  месте  Митрофаньевская барахолка.  А  название хранит  корень
утраченного звука.
     -- О чем речь, Стэн?
     -- Да  вот он... Идет...  --  Стэн ткнул пальцем в человека  на экране,
который  с  набережной Обводного повернул  в  глубь  Митрофаньевской. Шел он
прогулочным шагом, заложив руки за спину...
     В принципе,  Митрофаньевская не закрыта для прогулок. Ничего особенного
за  ней  не   числилось.  Те   же   обеспыленные   мостовые,  лоснящиеся  от
глазурованного  асфальта.  Тот  же  искусственный  газон  тротуара,  дышащий
неназойливым влажным  теплом. Настоящая трава между деревьями выглядела тоже
вполне  добропорядочно   --  чистенькая,   новенькая,  остроконечная,  будто
подогнанная стебелек к стебельку. Тем не менее не закрепилось за этой улицей
славы  прогулочной.  Вероятнее  всего,  потому,  что  ее формировали нежилые
объекты: Балтийская дорога и цепочка переходящих одно в  другое промышленных
предприятий. Нечего на ней было смотреть-. И делать нечего.
     -- Не нравится, говоришь, что идет? -- переспросил Род.-- А конкретнее,
позволь узнать?
     -- Зачем ему туда?
     -- Резонный вопрос. Впрочем, пусть его. Никому же не мешает.
     --  Да? Ну, ладно. А я подумал... -- Стэн не договорил и  протянул руку
выключить экран.
     -- Погоди, сынок. Дай увеличение. По-моему, я его где-то видел...
     Стэн перебросил  изображение на другую камеру,  спереди. Незнакомец был
ужасно сутулым и худым. Лицо невзрачное, унылое.  Длинный тонкий нос несмело
тянул лицо вниз; к носу, наоборот, поднимались снизу плотно сомкнутые острые
губы. Маленькие  глазки медленно глядели со  дна  обширных и  очень  пологих
глазных впадин.
     -- О, черт! -- Род сжал ладонями виски. -- Как же я сразу не догадался?
Знаешь, кто это? Поэт.
     -- Какой поэт?
     -- Не поэт, а Поэт. С большой буквы. Стихотворцев у нас вдоволь, а Поэт
на всей Земле один.
     -- Не может  быть! Тот самый? Ох, Родион  Михайлович, прости, я ведь не
знал. ..
     --  Зря  извиняешься.  Он  не выступает  по  телевидению,  не  печатает
портретов.  И  то сказать, с таким  лицом...  Ни тени  же интеллекта! -- Род
спохватился, что тратит слова впустую. -- На линии все в порядке?
     -- Вроде бы... -- Стэн неуверенно кивнул. Поди знай, все ли? Впервые на
службе он сталкивался с искусством.  Наверняка у них  с Поэтом разные мнения
насчет порядка. Вдруг у художника крушение образа там, где у инженера полный
ажур? Вдруг Поэту для  вдохновения нужна какая-нибудь трещина в асфальте, --
так что ж теперь, мостовые из-за него калечить?
     --  Ладно,  сынок. Спокойней.  Я сам  прослежу. Включи-ка  панораму  до
границы района...
     Род вызвал из резерва начальника смены, передал ему контроль общий, сам
сел  к  дубль-экрану.  За правую  сторону  улицы  он  не волновался:  сквозь
трехуровневую  ограду  зеленых  насаждений  блестят  разноцветные  эстакады,
жуками  ползают  электрокары,  парят  над   рельсами  беззвучные  поезда  --
любо-дорого  посмотреть! На  всякий случай районный  инженер  отменил  выход
тяжелого грузовика  по южной  ветке  и порекомендовал дежурному перевести на
полчасика световую сигнализацию в инфракрасный диапазон -- откуда знать, как
действуют  на  Поэта  перемигивающиеся  огоньки?  Потом,  правда,  придется,
компенсировать лишнее тепло, но тут уж ничего не поделаешь.
     Теперь левая сторона.  Квартал от угла до угла занимают краностроители.
Здание у них, как и всюду, под хлорофилльной краской, озон, тишина. В общем,
нормально. Дальше химкомбинат на автономном  цикле,  без обмена с окружающей
средой.  Затем...  Род  не  поверил  глазам,  щелкнул  фильтром   телепомех:
показалось, кто-то с любительской  камерой влез на его волну. Но нет.  Между
заводом и комбинатом действительно стояла палатка и суетились цыгане.
     Род побагровел:
     -- Кто допустил?
     -- Они тут со вчерашнего вечера  стоят, -- растерялся Стэн.  -- Я же не
знал, что нельзя...
     --  При чем тут нельзя? Человеку  везде можно,  если нет  опасности его
жизни и здоровью. Но не во всякое же время!
     Зло пыхтя, районный  инженер  раскурил бездымную сигаретку. Зря в самом
деле напустился на парня. Разве  тот виноват? Девяносто лет космической эры,
а  эти бродят. С  какой  целью? Чего  ради? На  эти вопросы нет  ответа.  За
цыганами  числятся  песни  и  пляски,  гитара, Гитана да театр  "Ромен". Вся
цыганская жизнь -- театр -- зажигательный, кровь в  дрожь!  Из  поколения  в
поколение. Без попыток  цивилизоваться. Может, знают или ищут цыгане  такое,
что  нечаянно  утратили   остальные?  Давно  уж  извели  мы  диких  вирусов.
Контролируем комариное  потомство:  самцов  -- на  рыбий корм, кома-рих -- в
закрытые  инкубаторы. Зарубцевали раны Земли, нанесенные во  время разлада с
природой. Укладываем свою  деятельность  в рамки  естественных  процессов --
пригладили   архитектуру,  изжили   прямые   углы  и  контуры,  даже  молнии
меридиональных дорог  укрыли  пористой  пленкой,  чтоб  выглядели  с  высоты
цепочкой плешивых глиняных холмов. А цыгане как брели когда-то, так и бредут
себе  по нашим гладким дорогам. Ставят палатки на  глазурованный  асфальт. И
вносят Неожиданное в отлаженный и четкий механизм города.
     Положеньице!  В другое  время  Род бы  не загрустил. Подумаешь, палатка
посреди  улицы. Но сейчас  к  этой  палатке  приближается Поэт. Человек, чьи
слова  ценятся дороже  любого промышленного изделия. Дороже энергии.  Дороже
времени.  Он  умеет говорить так,  что каждому кажется, это  его собственные
слова: он сам их сказал, не мог не сказать, только гораздо-гораздо сильнее и
лучше, чем всегда. Поэт  идет, сочиняя стихи,  -- и Земля затаивает дыхание:
не спугнуть бы,  не  уронить  его  мысли.  Ляжет  путь Поэта через  завод --
остановят  завод.  Шагнет Поэт  по рассеянности на космодром --  в  воздухе,
дрожа,  замрут  ракеты. И никто  не  усомнится  в  его праве,  попроси  Поэт
запустить в Космос лишний  звездолет.  Просто так.  Без цели. Просто потому,
что это нужно  ему для его  образного  строя.  Ибо  слова, произнесенные им,
становятся общечеловеческими.
     Не  более  секунды  длилось забытье  Рода,  и вот  уже  он  выпрямился,
скомандовал по селектору:
     -- Стэн, закрывай Митрофаньевскую. Скуды  направь в  обход.  Притормози
поливку  деревьев на  Ташкентской. Диспетчеры шесть-тире-одинна-дцать, дайте
над участком запрещающий  для винтороллеров.  Да не забудьте  продублировать
сигнал радиофишкой, иначе пассажиры  запаникуют,  решат, опять у нас  утечка
газа. Стэн, у тебя все? Подготовь акустическую завесу.
     Неплохо бы  что-нибудь  посущественнее, подумал Род  уже про  себя,  да
разве так быстро достанешь? Если только у Юджина Кунцева?  Запасливый мужик,
у  него все есть. Вот  не было  печали!  Вклею-таки я  замечание линейному с
Обводного, чтоб не упускал в следующий раз поэтов! Конечно, с одной стороны,
кто может предположить,  куда знаменитость  стопы свои направит? Но с другой
стороны, на  то  тебе и  опыт: доверили  пост, так не лови ворон!  Вон Стэн,
молодчага, совсем зеленый-неприработанный, а гляди -- занервничал!
     Род  еще раз взглянул  на экран. И похолодел. Волоча по  газону юбку  с
плохо  пригнанным  стереоузором --  в некоторых  местах  наложились  по  два
рисунка, в  некоторых орнамент  на полметра  отстал от  материи  -- к  Поэту
семенила старая цыганка...
     ...Поэт  не сразу понял,  что  привлекло его  внимание. Он  никогда  не
фиксировал мыслей, мысли сами автоматически превращались в  слова. Он просто
прислушивался к себе.  И  говорил, диктовал, записывал -- когда как. Главное
--  произнести  что-нибудь вслух, оттиснуть на бумаге, запечатлеть в колечко
эль-памяти. Короче, обратить мысли в слова. А уж слова люди тотчас подхватят
и разнесут по Земле, сделают своими словами. Придумывать слова -- это и есть
его работа,  его обязанность  перед  человечеством.  Слушай  себя -- и слова
появятся.
     И Поэт слушал.
     И говорил.
     Когда этого ждали.
     И когда не ждали -- тоже.
     В его словах нуждались. Его слов хватало на всех.
     Поэт  медленно  повернул  голову  направо.  Там  жужжали  среди  зелени
разомлевшие  шмели. Он повернул голову налево. Что-то начало его беспокоить.
Но он еще не знал, что. Не знал даже в тот  момент, когда его цепко ухватили
за локоть, плеснули в уши тренированной скороговоркой:
     -- Давай  погадаю, золотой-серебряный! Позолотишь  ручку -- всю  правду
выложу. И где  тебя  счастье бубновое дожидается.  И  откуда  вести  пиковые
прибудут. И что тебя в казенном доме встретит.
     Поэт отвык, чтоб другие  говорили в  его  присутствии. Он не нуждался в
окружающем мире.  Внешнее  существовало  где-то  по ту сторону  мыслей,  как
будильник  воспоминаний,  как  толчок  для неожиданных ассоциаций. Не  более
того.
     Когда-то в  неотвязно  присутствующем в нем  детстве  он уже слышал эту
скороговорку,  и она его не трогала. Но сейчас внешнее  вмешивалось чересчур
активно. Искажало гибкое восприятие просыпающегося образа.
     Поэт продолжал медленно  поворачиваться. И еще медленнее обращал взгляд
изнутри к источнику голоса.
     Из палатки поодаль доносился детский плач.
     Чернобородый смуглый мужчина бренчал на гитаре.
     Три молоденькие  женщины с  детишками за плечами, в платках до половины
затылка,  спорили наперебой и отчаянно  жестикулировали. Еще одна, сама едва
девочка, с мудрым бесстыдством кормила грудью малыша.
     Замурзанный мальчуган в брюках со штанинами разной длины сосал конфету,
то  и  дело  вынимал ее  изо рта, осматривал и  совал  обратно.  Двое других
боролись, вопя при этом так, будто наносили друг дружке неслыханные увечья.
     А его, Поэта, теребила за локоть старая  цыганка  в куртке из немодного
нейлонового плюша, в многоскладчатых юбках, в блестящих бурках.
     Странное,  затерянное  во  времени  племя,  удивился  Поэт.  Бредут  за
солнцем, ставят  палатки  на глазурованный асфальт.  Коней видят  только  на
скачках да в  школьных живых уголках, но все равно бредят  о них. И  бредут,
бредя, исполняя одно из семи вечных проклятий: "Пусть ничего у вас не будет,
кроме   дорог!"  Мы   отвыкли   от  бродяг   на  нашей  чистенькой,  доброй,
благоустроенной планете.  Но цыгане не замечают, что мир давно изменился.  И
по-прежнему  меряют  дороги  песнями и  посвистами кнута.  Может,  другие --
межзвездные  -- дороги  ожидают  бродяг? Мечты  о  счастье  легче  невесомой
кочевой  котомки.  От  песен  останавливаются  на  лету  падающие звезды.  И
породнясь духом с Поэтом, знают цыгане такое-такое, что уже не доступно нам.
     Как там у них поется?
     Тэрнори чайори
     Гожинько мири!
     Да-да, именно так. Девушка молоденькая, красивая моя!
     Они кличут, а мы  отмалчиваемся,  отворачиваемся от них,  не  принявших
нашего    благоустройства,   --   замкнутых,   посвященных,    тревожных   и
небезразличных нам, как прошедшее детство или будущая смерть.
     О  них  даже  не  принято  говорить  --  как  не  принято  в  последние
десятилетия говорить  о  смерти. Люди не разрешают  себе  принимать близко к
сердцу то, с чем не в силах справиться.
     Постой, почему вдруг это вспомнилось? Просто так барабанят  только дети
и дождь, а его, Поэта, мысли рождаются не просто так,  раз они рождаются для
всех.  Он не имеет права думать просто так. Тем более,  о смерти, до которой
ему нет дела. Он всю жизнь говорил людям лишь то, что они хотели услышать. И
вместе с ними замалчивал то, о чем они слышать не желали.
     И поэтому замалчивал смерть.
     Смерть  --  что-то  н