Он обрел собственное тело, оторвался от Био-МРАКа,  прошагал босиком из
подвала  на  четвертый этаж,  простудился  в дороге,  натянул чужие  плавки,
увидал первоисточник своего я. Таким образом, каждый испытал что-то свое, не
отразившееся в сознании другого, и это уже внесло крохотные, но непоправимые
различия в наш биологический код.
     --  На чем тебя...  извини... синтезировали? Напрасно запинался.  Моего
партнера не так легко смутить.
     -- БиоМРАК  выстроил  программный механизм  --  эготрон. Вылавливал  из
химического  раствора молекулы,  клеил организм, начинял  считанной  с  тебя
информацией. Элементарная методика. И, судя по мне, неплохо освоена.
     -- Лучше б он подольше потрудился. Могло что-нибудь путное выйти.
     -- Передо мной пример вполне естественного происхождения. И  знаешь, не
нахожу разницы!
     -- Копии всегда ценились дешевле оригинала.
     -- А я не совсем копия. Скорее дополненное и улучшенное издание. У меня
даже аппендикс вырезан.
     -- Эх, слизать -- и то  как следует не сумел! -- вскричал я. -- Хоть бы
шрам на живот не переносил.
     -- Зато ни один эксперт не возьмется доказать, кто из нас оригинал!
     -- Арька! -- На какой-то момент я споткнулся на своем имени, обращенном
к другому. -- Арька, но ведь это -- грандиозно!
     -- Не спорю. Только что нам вдвоем делать на факультете?
     -- Скажем, что мы -- братья-близнецы.
     -- Которые внезапно распочковались на третьем курсе. Убедительно.
     Смешно? А мне было не до смеха. Надо ж  так буквально истолковать тему!
Что  может быть нелепее  и  глупее  -- все время глядеть на себя со стороны?
Через  некоторое время я изучу  каждую  черточку  своего лица, открою  тайну
каждого  своего жеста, узнаю  моего Я-визави  лучше самого себя. Потому  что
мысленно предугадаю  любое его  движение. И, наоборот, заставлю его ответить
движением на любую мою мысль. От моих глаз не укроется, как шевельнется  под
дуновением  ветра волосок на его голове, как блеснет искринка из-под ресниц:
при таком  идеальном -- до атома  -- сходстве мы  превратимся  в резонансные
системы, настроенные на  телепатическую связь. Первая в истории человечества
пара с перекрестным мышлением. Еще не известно, кто кого будет опережать!  Я
смогу  описать,  как ведет  себя  человек, когда по спине бегут  мурашки  от
холода или когда он вспоминает губы любимой, ибо не только увижу себя извне,
своими глазами, но и почувствую все это изнутри, всем организмом. Я  устраню
свои   недостатки  --  в  манере  говорить,  садиться,  смеяться,  есть  или
выступать. Каждый  жест  станет отточен  и утончен,  каждое слово выверено и
взвешено, каждое мимическое движение экономно и выразительно.
     А  вскоре  начнется  скука.  Смертельная.   Бесконечная.  И  еще  более
утомительная  от  сознания безысходности. Над жизнью нависнет приторная,  до
тошноты приевшаяся маска, вдесятеро чудовищнее от того, что будет изображать
свое собственное  лицо. Приговоренный наблюдать  себя  со стороны, я заранее
предугадаю,  что  именно  скажу,   куда   повернусь   и   как  вздрогну   от
неожиданности.  И если  даже  у  меня отнимут  игрушку -- разлучат  с  живым
автопортретом,  -- я  сам  себе  стану  двойником.  Потому  что  наималейшее
внутреннее движение  автоматически  свяжется  с конкретным изменением образа
моего я. Заученный, запомненный, надоевший себе до  идиотизма,  я ни с одной
гримасой не уйду от собственных глаз. А когда захочу найти спасение в полной
неподвижности,  в  отсутствии  всякой мимики, мне напомнят  о себе  мускулы,
живущие в  противоборстве чужих  биотоков.  И уж совсем неуютно станет из-за
того, что  ни  за  какими  стенами не укроешься  от взгляда  на  себя  моего
Я-визави: ведь где бы  он ни находился,  он всегда будет чувствовать то  же,
что и я.
     Я вздрогнул.  Нет. Нет-нет! Я не хочу такого  познания, оно убьет  саму
радость  бытия,  отравит  медленно, исподволь,  громоздя нелепицы  на  успех
эксперимента.   Я  утрачу  вкус  и  счастье  жить,  ибо   будущее  вместе  с
неизвестностью  потеряет смысл.  Такое, что  там  ни говори, могла  выдумать
только  машина:  вырвать  человека из  человечества и раскрыть  для  кого-то
одного. Раскрыть полнее, чем любой  неодушевленный  предмет на  ладони -- до
последней клеточки, до самой элементарной мысли. Перед этим ужасом обнажения
я впервые  понял, что человек должен познавать себя собственным  пристальным
зрением, иметь  защиту  от телепатического  вмешательства. Даже страх, боль,
чувство голода  должны  быть  личными,  выстраданными, а  не  наведенными от
чьих-то чужих ощущений.
     -- Надо же, одно прошлое на двоих! -- Я поднес ко рту внезапно  озябшие
пальцы, подышал на них.
     -- Надеюсь,  ты  не  побежишь  давать объявление:  "Украдена биография.
Просьба срочно вернуть владельцу"?
     -- Иронизируешь? Представляю твой видок, если  б я  в БиоМРАК программу
на познание амебы заложил? Так сказать, для простоты.
     -- Разумеется, в этом случае тебе было бы легче себя раскусить.
     Мы  синхронно  захихикали, будто каждый  уже  увидел на  месте  другого
гигантское одноклеточное.
     Но  вот у моего Я-визави поднялась  бровь: именно  в  этот  момент меня
кольнула крохотная идейка, и я, конечно, не стал держать ее при себе:
     -- Давай на завтра распределим обязанности?
     --  Нет ничего  проще.  Ты  слушаешь  лекции,  формулируешь Церу второй
постулат,  который я великодушно  тебе  дарю, и  выигрываешь  две  партии  у
Эт-кина. А у меня легкая прогулка с Викой в экваториальную Африку.
     -- Это ты  брось!--Я  нахмурился и  постарался придать лицу независимое
выражение, которое тотчас проявилось в моем двойнике. -- Пока она тебя знать
не должна. Потом когда-нибудь скажем...
     --  Ты  форменный  шантажист.  Пусть  сама  выберет, мы ведь  вместе на
свидание  ходили, ты  и  я.  В  конце  концов,  в мой мозг все  твои чувства
заложены.
     -- Не все. Мы с ней сегодня... Ну... целовались.
     --  Вот  они,  последствия  разделения  личности!  Стоило  дня  на  два
задержаться в общей оболочке, и я испытал бы то же самое...
     -- Замолчи, пошляк!
     -- Раскипятился! Раньше ты вроде не придавал значения таким вещам?
     -- Да пойми ты: Вика -- это... Ну, это Вика!
     --  Доступно. Однако и я тебе  как будто  не чужой.  Раз такое дело  --
может, и ее в близнецов, а?
     О  БиоМРАК!  Я  скрипнул  зубами.  Если это  придумано  моим двойником,
значит, где-то и  у  меня в подкорке подобные мыслишки бродят. Викины  лицо,
глаза, руки, волосы -- все  удвоено, утроено,  пущено под  копирку. Десятки,
сотни, гаремы любимых девушек! Можно раздаривать знакомым, и их не убудет. И
каждый вечер рядом с тобой будет та  же, но уже совершенно иная, всегда иная
подруга!
     Нет! Только не это!  Страшное могущество  науки не должно оборачиваться
темной и низменной стороной.
     Я так взглянул на Арьку, что противную  его ухмылку точно ветром сдуло.
Надо отучить себя  так  ухмыляться: тонкое,  чуть заметное движение губ -- и
все вокруг развенчано, унижено и опрокинуто. Даже дрожь пробирает.
     --  Прости,  я  понял,  --  произнес  Арька-два моим,  слегка  охрипшим
голосом.
     На миг почудилось, это  я устал и постарел лет на десять. Где-то далеко
в  прошлом  остались Толик,  Кива, курсовик. А здесь, наедине  со мной, были
только  два моих я, вдвое удлинившаяся  жизнь,  неопределенное будущее...  И
бремя тяжкой ответственности за эту вот разбуженную неопределенность.
     --  Слушай, Арька-дубль,  а чего мы, собственно,  вибрируем? Обнародуем
завтра  по  всепланетному  вещанию --  и пусть все человечество думает. Плюс
Мировой Совет.
     -- Цер не простит. И ребята будут зубоскалить.
     -- Перетерпим.
     -- При нашем-то сходстве? Да неужели не найдем возможности отыграться?
     -- Как же! Выпустят нас всякие комиссии из своих лап.
     -- Нам-то  что, а вот БиоМРАК жалко. Затискают его умиленные тетеньки и
дяденьки в степенях  и ужасно ученых диссертациях. А  он у  нас тихенький, к
вниманию не приучен.
     -- Наложат ограничение на эготрон...
     -- Еще бы. Иначе столько эгоистов расплодит  -- голова закружится. Если
уж кого и умножать, так гениев.
     -- А куда серым двойничкам вроде нас деваться?
     -- Разрабатывать этические варианты  проблемы. Нехорошо,  мол, деточки,
лазать  в  эготрончик.  Там  разные глупости  увеличиваются в геометрической
прогрессии.
     -- Так сразу гипотетические деточки  и  поймут всю  аморальность своего
поведения! Впрочем, кому понравится жизнь у всех на виду, как в аквариуме?
     --  И  все-то  ты  понимаешь,  дубль-Арька,  даже   противно!  --  Я  с
удовольствием посмотрел на  его...  то  есть на  мою...  в  общем,  на  нашу
физиономию.  А что? Вполне милая  физиономия.  Еще ведь  не  наступил второй
этап, когда начнет друг от друга тошнить.
     -- Что будем делать?
     -- В данный  момент? Соблюдать никем не отмененный  режим. Отбой  еще в
прошлых сутках остался,
     -- И ты способен сейчас заснуть?
     --  Еще  как! Вот здесь на  ковре и  устроюсь.  Кинь-ка мне простыню. И
подушку  тоже, не стесняйся. Одну ночь и без них на тираклоне выспишься, мой
неожиданный гость на Земле!
     Арька хмыкнул и погасил свет.
     Засну ли? Никто не  знает, как и  в  чем проявится наша  телепатическая
настроенность. Усилится ли она  со временем или  ослабеет по мере  наложения
все новых черточек на каждую из индивидуальностей? От этого зависит, жить ли
нам  одновременно или  кому-то  придется  уходить обратно в небытие. А  кому
именно? Ни один не имеет перед другим преимущественных  прав, продиктованных
моралью  или  генетикой.  Сколько  путей у  нас, первой  пары  нетривиальных
близнецов? И  какой  новый потрясающий эксперимент  зреет  сейчас в  чьей-то
гениальной курсантской голове?
     Спокойной ночи, мой двойник, моя  копия, мой друг и противник! Нам надо
хорошенько выспаться и крепко подумать обо всем.
     Спокойной ночи,  первый человек-спутник, кровь от крови моей и плоть от
плоти. Погаси на ночь резонанс: я хочу видеть собственные независимые сны.
     Спокойной ночи, я!
     Ищу себя
     Анатолий  Сергеевич  Билун  выпал  из  кровати  не потому,  что  вообще
беспокойно спал по ночам, а потому, что во сне  в этот раз зачем-то прыгал с
берега в воду.  Берег  был высокий, обрывистый --  каким-то  образом в голых
гранитных скалах  узнавался кусочек  Верхнеисетского водохранилища.  Теперь,
лежа возле  кровати,  Анатолий Сергеевич  не  мог  вспомнить сна, по крайней
мере,  той  его части,  которая  перенесла его из ленинградской квартиры  на
Урал. Остальное застряло в памяти ясно, четко, будто и вправду он только что
брел по улице  среди двухэтажных  домов --  кирпичный  низ, деревянный верх,
потом,  теснимый рюкзаками, штурмовал с туристами вагон пригородной  стрелы;
не зная слов, подпевал в вагоне честной компании; вслед за кем-то неожиданно
для  себя  выскочил  на незнакомой станции в  темноту; готовил  на равных  с
ребятами костер,  благо никто ни о  чем не спрашивал. Но в два  или три часа
ночи  опять подступила боль, колупнула  позвоночник,  толчками  поднялась  к
горлу, сгорбила тело. Подавив вопль,  Билун ушел на берег, торопливо сбросил
одежду -- торопясь не столько от того, что не хватало дыхания, сколько чтобы
таким вот бессмысленным действием поскорее отвлечь, отвлечь, отвлечь себя от
сковывающей тело боли. Стараясь не морщиться, он осторожно подвинулся к краю
обрыва, оттолкнулся и вниз головой полетел во мрак.
     До  этого  момента,  совпавшего во  времени  с  пробуждением,  Анатолий
Сергеевич добежал мысленно без труда.  И  проснулся  явно  не  от боли, а от
затянувшегося падения, ощутимо помня  два его завершения: легкий удар об пол
в  Ленинграде  --   и  второй  через   долю  секунды  близ   Свердловска   о
расступившуюся волну. Сон  будто бы  продолжался наяву. Точнее,  продолжался
наполовину: за  окном под  ветром  бился  фонарь,  раскачивая  в пятне света
наборный  растрескавшийся  паркет и застекленный  низ  книжного  стеллажа, а
Анатолий Сергеевич, царапая грудью  твердый пыльный пол, плыл под  звездами,
слегка  загребая  брассом  и  отфыркивая от губ  огуречно свежую воду Исети.
Мышцы терпели двойное  бремя  биотоков, совмещая покой и движение. И сколько
Анатолий Сергеевич ни  вертелся на ковре, в нем  не  исчезало ощущение жутко
холодной  струи, которая случайно ожгла на повороте  левую руку: от локтя до
плеча рука покрылась "гусиной кожей".
     Билун  поднялся.  Сел  на кровать.  Взглянул  на лепной  потолок,  куда
отбрасывали световой зайчик часы. Четверть  второго ночи в Ленинграде  точно
соответствовали  той живой действительности  сна, которая  отметила  боль по
свердловскому времени между двумя  и тремя часами. Анатолий Сергеевич решил,
что  слишком  много  думает о нелепой причуде физиологии.  Так  недолго и до
вещих  снов  докатиться!  А   потому  заставил  себя  лечь  на  правый  бок,
повернуться  к  стене.  Течение Исети  сразу же  подхватило  его,  закачало,
понесло к берегу, и он постепенно заснул. Впрочем, без излишней уверенности:
обе  яви  текли в  нем  параллельно,  он  просыпался  и  засыпал  и  не  мог
похвастаться,  что  до  утра по-настоящему  отдохнул  --  сон  повторялся  с
прерванного  места,  стоило чуть-чуть задремать. Из ленинградской  яви Билун
проваливался  в  жизнь,  тоже  хорошо  ему  знакомую,  синхронную, логически
устойчивую, из которой хоть и выскакивал сразу, но  все же с остатками  тихо
гаснущего,  едва ощущаемого второго бытия. В  эти моменты он улавливал даже,
как борются в нем обе  половины сознания, сцепленные бессмысленной и сложной
связью: "Я знаю, что  он знает обо мне, но он не  должен  догадаться,  что я
знаю, что он об этом знает..."
     Почему  именно  Свердловск  --  сомнений  не  возникало.  В Свердловске
изгоняли из тела  болезнь, которая теперь возвращается по ночам невозможными
снами и кошмаром раздвоенности. Но вот как  объяснить то, чего с ним никогда
не происходило?  Как объяснить турпоход, Исеть, затяжные прыжки  с обрыва  в
темноту?
     К  семи  утра  Анатолий  Сергеевич  измучился  окончательно.  Не  сумев
победить боли, он покинул туристов, дождался обратной стрелы и побрел пешком
по ночному Свердловску. Мимо памятника Бажову. Под наклонной иглой Института
космической     медицины.     Вдоль     общежития     УЗТМ,      прозванного
студентами-практикантами "Мадрид"  (откуда, кстати, он об  этом  знает?). По
краешку площади Самоцветов. И все  то  время, пока свердловская составляющая
его  организма  маялась бессонницей,  сонливость не покидала  ленинградского
тела Билуна -- даже после холодного  душа. По дороге в  лабораторию Анатолий
Сергеевич ухитрился задремать  в  метро.  И  снова увидел  себя на  Урале, в
Минералогическом музее, куда забрел, продолжая убивать боль и время. Пожилой
посетитель рядом, нюхая  нефтеносный  известняк  с  глубины семисот  метров,
блаженно сощурился, помахал высохшей ладонью у носа.
     -- Эх, красота! Как от шофера в моей молодости!
     Опасаясь  уютных усыпляющих кресел, Билун поехал стоя.  А от  метро всю
дорогу шагал по самой медленной нитке движущегося тротуара.
     До него дошло вдруг, что целый год  он был неизлечимо  болен и  впервые
после болезни идет сегодня на работу. Памяти не хватало конкретности. Сквозь
смутную  пелену просочились успокаивающие  слова  Гриши  Лукконена, лечащего
врача: "Не переживай, старик, искусственная  летаргия.  Биостат. Считай,  ты
это время и не жил вовсе!" Слова эти Гриша произнес едва ли  не вчера, после
чего  быстро  выдворил  сонного  Билуна в  родную квартиру.  Точно торопился
отделаться!
     Наверное, чего-то  он недовспоминал, что-то  вывалилось из  подвластной
памяти  логической  цепочки. Такое ведь  несовместимо  ни  с  какой  в  мире
врачебной этикой! Может, наоборот, истина находится  в Свердловске, а снятся
ему  Ленинград  и  метро?  Может,  право  тело, не  желающее расставаться  с
воспоминаниями,  которые  держат в плену мышцы  и  мысли?  А  изгнанная боль
соединяет сон и явь...
     На  набережной Билун сошел  с движущегося тротуара и повернул за  угол,
тайком  радуясь,  что  не забыл дорогу,  --  в таком  состоянии с  ним и это
станется!  Но  уж  будьте  уверены,  Гриша  не дождется  его  обратно:  если
беспамятье ограничено периодом болезни, то  неизвестный кусок жизни придется
перешагнуть точно так же, как и тревогу, разорвавшую сознание надвое...
     У  ворот  биофизического  центра  Билун помедлил.  Пилоны в  виде  двух
фараонов  были  ему знакомы  -- тем  неназойливым  знакомством, когда  часто
что-нибудь  видишь, не  придавая этому преднамеренного значения. Еще бы!  До
болезни Билун прошел между ними уж никак не менее  пяти тысяч  раз. И все же
была в них сейчас какая-то  неожиданная  новизна, была, никуда не  денешься.
Точила  все  же  мыслишка,  что  Анатолий  Сергеевич  видит  этих   фараонов
впервые...
     Миновав арку  внешнего корпуса, Билун взялся за  витую бронзовую ручку.
Соскучился,  черт возьми, даже сердце "та-та, та-та", что-то маршевое... Как
тут управлялись без  него  целый год? Все  налицо, никто никуда  не  сбежал?
Впрочем,  не сбежал, знаешь ведь, Юра Данилов  писал тебе  о лаборатории  --
подробно, как  пишут только тем, кого не надеются увидеть... Ух, какая тугая
дверь! И между прочим, ни души. А через четверть часа начало рабочего дня...
Порасшаталась,   порасшаталась   дисциплинка,   некому   без   него   гаечки
подкрутить...
     Тут откуда ни возьмись набежал Юра Данилов,  сгреб за плечи, стиснул --
и отшатнулся:
     -- Прости, как ты?
     Билун  понял  вопрос.  Но  отвечать  не собирался.  Подождал,  пока Юра
смущенно отступил,  даже глаза отвел, не  веря  полностью в выздоровление от
смерти, а  после так сжал в объятиях, что у Юры  кости хрустнули. Больше оба
сделать ничего  не успели -- кто-то, отчаянно  вереща, скакнул на шею Билуну
прямо с лестничной площадки:
     -- АС!
     -- Зойка! -- ахнул он. -- Ты никак еще подросла за год?
     --  И похорошела, --  гордо прибавил Данилов,  точно это был  его самый
главный сюрприз.
     Он  с  мужской  неосторожной  откровенностью  сообщал  в  Свердловск  о
Зойкиной  влюбленности,  и Билун читал между  строк,  что  столь преданным и
небоязливым может быть только безнадежное чувство  -- безнадежное перед его,
Билуна, неоспоримой  смертью.  В  больничной обстановке эти письма оставляли
Анатолия Сергеевича холодным. Он понимал, как легко утешится Зойка. Да и ему
там было не до любви. Но сейчас, едва она  произнесла своим  низким  голосом
"АС!" -- этим именем из инициалов звала его заглазно вся лаборатория, -- как
что-то где-то колыхнулось в нем,  стронулось, поехало, и он подумал:  может,
тоска  по любви,  не обязательно  по Зойкиной,  и вытащила его из  биостата?
Каждый по-своему побеждает смерть!
     Билуна покоробила Зойкина бесцеремонность. Забила  себе девчонка голову
романтикой безнадежной любви,  способом выражения которой выбрала эту  самую
бесцеремонность. Раньше бы АС немедленно  и тактично высвободился. По старой
привычке и теперь незаметно и коротко оглянулся: не чересчур ли все нелепо и
смешно?  Но Зойкины  руки  приятно тяготили  его, он  не  торопился  от  них
отделаться, наоборот, новым  обостренным чутьем улавливал, что они связывают
его со старым миром  лаборатории лучше, чем  даже зрение и слух. Именно этих
маленьких твердых рук  не будет  хватать ему, ибо Зойкины объятия становятся
все  легче,  все  слабее,  словно  Зойка,  не  сходя  с  места,  уже  начала
отдаляться.
     Она оторвалась на длину  вытянутых, не снятых  с  его плеч  рук,  смело
всмотрелась, покачала головой:
     --  Похудели  все  же.  Выцвели.  Нам  как  сказали,  что  не  померли,
возвращаетесь, думала, с  ума сойду. Девчонок тереблю,  а  они  смеются,  не
верят...
     Она испуганно зажала рот, сообразив -- ляпнула больному не то. Но сразу
же тря