ней, -- попросил Коля.
     Лелька  напряглась. И это  получилось привычно,  без труда. Просмотрела
вечер  за вечером  в  хате Извариных. Наткнулась  на  пустоты  памяти. Свела
брови:
     -- Ничего  не понимаю: это ж только вчера  и позавчера было. Не могла я
забыть!
     --  Постой, Леля.  Это мы тут перестарались.  Сейчас вернем.  А  ну-ка,
дистрофики, поднатужьтесь!
     Алчный  вой   оторвал  Лельку  от  Колюшкиных  глаз.  Увечные  призраки
оплакивали ускользающую добычу.
     -- Девушка попала случайно, -- объяснял  Коля. -- Она не в резонансе. У
нее нет иммунитета...
     -- Раньше надо было думать. Отсюда не возвращаются!
     -- Поле иссякает. Который год на урезанном пайке!
     -- Такую цыпу упустить! Совсем, что ли, рассудок расщепился?
     -- Да  к нам после твоего прихода  никто не заглядывает... Уж не ты  ли
отвращаешь?
     .-- Слиняйте, инвалиды умственного труда! Я сказал -- вы меня знаете! А
ну, тряхнем извилинами!
     И в Лелькину голову задом наперед полезли мысли о Динке.
     Тетка Изварина.
     Мама.
     Ада с "бабеттой".
     Зеленая юбка из тафты.
     Штымп, хихикающий от щекотки.
     Леля посмотрела на  Колюшку  и едва узнала. Завязанной в узел волей  он
собирал растекающуюся Лелькину личность и по квантушке вгонял в нее отнятое,
тратясь  всем  своим  гримасничающим,  ссыхающим  и  в  считанные  мгновения
выцветающим лицом.
     -- Коля! Колюшка! Что с тобой? -- испугалась Леля.
     -- Это как наркотик, Лелька. Беги отсюда, живей!
     --  Брось,  бежим вместе.  Домой,  понимаешь? Домой,  мать  ревет...  И
Динка...
     Она наклонилась, снизу вверх заглянула в его глаза.
     -- Молчи, Лелька,  не бередь душу! Здесь я все помню. А там снова мысли
рассыплются, стану идиотом. Я не могу идиотом. Беги!
     Он  попытался поглубже  упрятать  страх: то,  что он собирался сделать,
отнимало  надежду  когда-нибудь  выбраться  самому.  Но  в  этом  мире  было
невозможно спрятаться.
     -- Я не уйду без тебя! -- быстро сказала Лелька.
     --  Молчи,  дуреха!  -- Коля  стиснул ей  плечи. Вдруг  сухо  и коротко
поцеловал  в губы (сквозь нарастающий в мыслях белый шум Лелька ощутила, как
в  лихорадочном блеске расширились зрачки нестареющей красавицы),  поднял на
руки, ступил два шага словно по воздуху и куда-то мощно швырнул...
     "Сиреневый  туман  над  нами проплывает,  --  стучало в  висках, -- Над
тамбуром горит полночная звезда..."
     Свет, заполняющий мир, начал  сжиматься. Низкий ватный хрип собрался  в
высокий  колющий  звук.  Приплыли руки,  ноги, соединились  с обретающим вес
телом. От затылка вниз во всех направлениях побежали струйки тепла. Смрадный
запах  вымоченной  в керосине  хамсы  смешался с  болью  обожженного  языка.
Выветрился.   Ощущения,  разломанные   до   того   на  составные   элементы,
складывались, давали  себя  осознать, отодвигались  на  удобные для  органов
чувств расстояния.
     Пока не  образовали вновь  картину песчаной стенки, иссеченной штыковой
лопатой и пронизанной охряными прожилками глин.
     Лелька  подняла  малопослушную  руку,  поскоблила  стенку  --  песчаная
струйка посыпалась вниз и сразу же набилась в туфлю,  шелестя словами тысячи
раз петой песни:
     Кондуктор не спешит, кондуктор понимает,
     Что с девушкою я прощаюсь навсегда...
     Динка радостно взвизгнула. Леля обернулась. И заметила,  что псина даже
не  переменила позы.  К кончику куцего хвоста все еще подползала острая тень
двузубого валуна...
     Никто в Крутечках не узнал про тихую лагуну  в море времени. Лишь тетка
Изварина, выслушав,  долго молчала,  едва  заметно улыбаясь  сквозь слезы, а
потом сказала:
     -- Спасибо за хорошую  сказку. На  душе полегчало. А для матери, имей в
виду, он и так и так никогда не состареет...
     Лелька кивнула.  Сняла  туфли.  И  вытряхнула на жестяной лист у  печки
желтый  речной  песок. Ей ни разу  больше  не удалось  пробиться в сиреневый
мир...
     В комнате неутешно тикали часы. Лелька вновь поднесла письмо к глазам:
     "Последние  дни  воем выла, я уж  решила  -- сбесилась.  И то  сказать,
двадцать три годочка почти бы стукнуло, собачий век..."
     Бедная кудлатая псина.  Решилась  все-таки.  Динка одна знала,  когда в
песчаной стенке открывается проход.
     За которым думает о нашем мире парень, убитый в 1943 году!
     Эхо
     Ты покинешь мир земной.
     Спросят: что ты нам оставил?
     Но спрошу я против правил:
     Что возьмешь ты в мир иной?
     (Антонио Мачада. Плач по добродетелям дона Гидо)
     Никто не удосужился позвонить на площадку!
     Эльдар  стянул  с себя  тяжелые собачьи унты, вылез  из  меховых штанов
(согнутые,  они  остались  стоять на  полу)  и  поверх  одеяла повалился  на
кровать.  Только  тогда  заметил на тумбочке  свернутый  листок. Телеграмма.
"Умер Юра Красильников. Похороны седьмого десять утра. Таня".
     По  коридору, шумно  хлопая дверьми, шли умываться ребята.  Соседей  по
комнате не было. Андрей побежал в  столовую занимать очередь. Сашка Шер-ман,
не дождавшись машины, тащился в этот  момент пешком. Эльдар содрогнулся: три
километра расчищенной  меж двух снежных брустверов полосы! Лично  у него вес
унтов отбивал всякую охоту к прогулкам.
     Эльдар прочел телеграмму еще раз. И почему-то не удивился. Когда-нибудь
весть о Юркиной  смерти должна  была  его настигнуть. Должна была, хотя Юрка
был совершенно здоров перед отъездом, да и Таня в последнем письме сообщала,
что еще накануне заходил, до полуночи читал новые стихи. Правда, письмо сюда
идет  десять  дней, за  десять  дней всякое  может  случиться... Кроме того,
Эльдар всегда знал, что от этого не уйти. Знал. С постоянным страхом ждал. И
не подозревал, что все  произойдет так быстро и  буднично.  Вот расплата  за
нечаянную  зависть, почти  предательство,  за то, что  однажды всего  на миг
допустил неожиданную  мыслишку:  куда  девать  Юркины рукописи,  когда  Юрка
умрет? Черт его знает, почему так подумалось. Но вот подумалось  -- и больше
нет  друга. То,  что  было  другом, хоронят  через два  дня. Даже меньше  --
послезавтра. И надо как-то успеть в Ленинград...
     Проблески  непостижимой способности то ли  предугадывать, то ли строить
будущее Элька  уловил еще  в институте. Что-то среднее между  ясновидением и
магией случайных желаний, которые невесть почему  обязаны исполниться...  Он
предугадывал  счет  в  матчах,  погоду   на  послезавтра,  время  сеансов  в
кинотеатрах.  Вопросы  экзаменаторов.   Но  способности  своей   никогда  не
использовал:  не  участвовал   в   лотереях,  из  чувства  протеста  нарочно
запаздывал с ответом.  Поэтому  из  средних студентов не  выбивался.  А  дар
существовал -- независимо от того, веришь в него или не веришь. Существовал.
И, к несчастью,  обрушился на того, чья единственная вина состояла в прихоти
родиться талантливым...
     Эльдар захватил телеграмму и направился через дорогу -- в двухкомнатный
домик, где жил руководитель  отряда. Опокин в майке и тренировках держал над
сковородкой  куриное  яйцо и сосредоточенно  целился в него ножом. От  удара
скорлупа  треснула,  но  не разошлась.  Опокин  ткнул  ножом еще  раз,  яйцо
развалилось в руке, часть содержимого попала на сковороду.
     -- Не рановато ли заявился, Бармин? Эльдар протянул телеграмму.  Опокин
с минуту недовольно изучал ее:
     -- Кто это, Красильников?
     -- Друг, Григорий Иванович.
     Вышло не очень убедительно. И Эльдар добавил:
     -- Друг и соавтор.
     Про соавтора он соврал. Конечно, Юрка любил бывать у них в доме. Бывая,
не переставал подсмеиваться над Танькиной "великолепной семеркой" --  стадом
фарфоровых слонов  на туалетном столике, именно им первым читал стихи. И все
же ни о каком соавторстве  речи быть  не могло: за творческое  чутье Эльдара
Бармина  Юрка  бы  и  гроша  ломаного  не дал.  Только  раз  Элька  чуть  не
прославился  богатыми  материалами  по  Атлантиде:  в  свое  время   добился
разрешения  посещать   библиотеку  Музея  Истории   религии,   которая  даже
читального зала  не имела. С десяти утра до закрытия,  вместе с пятью-шестью
"посвященными"  и  остепененными,  Элька  сидел  посреди  книгохранилища   и
мельчайшим  почерком  переносил  в  блокнот  целые  страницы  о  неожиданных
культовых  обрядах  и  связях, подтверждающих якобы  легенды про  затонувший
материк. Тогда еще Эльке хватало решимости и нахальства: по какому-то поводу
насчет  толкования имени Осириса  он  помчался к  самому Василию Васильевичу
Струве. Правда, знаменитый востоковед слушать его не стал, с  чувством пожал
руку и переправил молодому референту-египтологу. Как бы то ни было, материал
накопился уникальный...
     Узнав  про выписки,  Юрка  загорелся книгой об Атлантиде и выпросил  на
время драгоценный  блокнот.  Вскоре  опубликовал  статью  "Катастрофа  между
Африкой и Америкой". Эльдар и тогда находился здесь, на полевой площадке,  и
о  статье  узнал из  Таниного  письма.  Он  засыпал жену  вопросами: есть ли
отклики на  их материал, чья  фамилия стоит впереди, не  понадобится ли им с
соавтором общий псевдоним? Ведь если  просто по алфавиту -- Бармин  очутится
раньше Красильникова, а это вряд ли  Юрке понравится. Таня  отмалчивалась. И
правильно делала, потому  что упоминания о Бармине не было ни в тексте, ни в
сноске.
     По  возвращении  Эльдар  долго  вертел  в  руках  газету.  Подпись  "Ю.
Красильников" не раздваивалась.
     Юрке  даже  в  голову  не  пришло оправдываться или сомневаться в своей
правоте. Он встретил друга, как будто только и ждал его поделиться радостью:
     --  Читал?  Нравится?  Я  тут ублажал  физика  с историком.  Приглашали
прочесть в Университете лекцию по моей статье.
     -- Где блокнот? -- спросил Эльдар.
     -- Пока не отдам, может еще понадобиться, -- отмахнулся Юрка. -- Я тоже
имею право на материал.
     -- Ты  его украл у меня, понимаешь? И хоть бы  фамилию где-нибудь сбоку
прилепил...
     -- Не ты ведь написал! -- вскинулся Юрка.
     -- Гигантский труд -- соединить чужие цитаты!
     -- Ты же не соединил!  Я мог бы и  сам все разыскать,  --  не  сдавался
Юрка.
     -- Мог. Но не разыскал. --  Эльдар горько рассмеялся. --  Гони блокнот!
лп
     -- И не подумаю! -- Юрка бросился к письменному столу.
     Элька протянул  руку и выхватил  из-под пишущей  машинки пухлый предмет
спора. Юрка взвизгнул, вцепился в локоть. Но преимущество было не на стороне
нападения. Эльдар припечатал поэта к дивану,  хорошенько раскачал  до  стона
стареньких диванных пружин -- и процедил сквозь зубы:
     -- Чтоб больше ноги твоей не было в моем доме! Понял?
     Однако на  следующий  день Юрка как ни в  чем не  бывало читал им новую
поэму "Атлантида":
     Дикарь стоял -- рыжеволосый, голый.
     А позади молчал дремучий лес...
     Со странностями был покойничек. Впрочем, о мертвых плохо не говорят...
     -- Соавтор, значит? -- переспросил Опокин. Он успел приготовить яичницу
и торопился до ужина выяснить отношения. -- А Таня -- его жена?
     -- Моя.
     -- Ну-ну. И чего же ты хочешь?
     -- В Ленинград. На похороны. Друг ведь, Григорий Иванович. Соавтор...
     -- Вот именно, друг, а не родственник... И телеграмма не заверена...
     -- Григорий Иванович!
     -- Имей в виду: машины не дам.
     -- Попуткой доеду! -- обрадовался Бармин.
     --  А командировочное удостоверение? Эльдар промолчал. Опокин подождал,
поморщился:
     -- Ладно. Вышло. Отмечу -- и вышлю.
     По  совести говоря, отпускать Бармина  Опокину не  хотелось. Во-первых,
из-за недостатка времени  нужно  было  принимать  решение  самостоятельно, а
этого  Опокин  не  любил. Во-вторых,  работы  оставалось с гулькин  нос, ищи
теперь замену, вводи в курс -- морока! В-третьих, Эля Бармин прекрасно ловит
мизер,  придется   теперь   приглашать  на   пульку   этого   долговязого  и
простодушного Чурюсова,  а он такие  сумасшедшие  сносы делает  -- на каждом
круге полжизни теряешь!
     Григорий Иванович накинул рубашку, поднял трубку телефона:
     -- Товарищ комендант?  Тут у  одного моего  брат умер.  Да  нет, ему на
станцию  надо. Не беспокойтесь, сам оформлю.  От  столовой?  Через два часа?
Спасибо.
     Он положил трубку:
     -- Угольная колонна в район пойдет. С ней и доберешься. Деньги есть?
     -- Займу у ребят.
     -- Если не достанешь, заходи. Не забудь передать документы.
     -- Хорошо, Григорий Иванович. До свиданья.
     Эльдар  машинально собрал  чемодан, забыв положить  купленные за дорогу
книги. Машинально походил вокруг столовой, пока  водители  ужинали. И так же
машинально объяснил  старшему колонны, почему ему надо в Ленинград. В кабине
было грязно, и  он не сразу отогнал мысль,  как после  рейса будет выглядеть
роскошная  светлая  куртка с капюшоном. Потом напрягся и  разом откинулся на
сиденье.  Водителя следовало развлекать.  Как всегда с незнакомым человеком,
Эльдар мучился вопросом, о чем поговорить.  Не умея  ничего придумывать,  он
остро  завидовал  тем,  кто  на  любого  случайного  слушателя  накидывается
напористо  и   интригующе,  и  через   минуту   оба  становятся  закадычными
собеседниками.
     -- Друг у меня умер...
     Это   получилось  доверительно,   задушевно   и  немножко  скорбно.  Не
настолько, чтоб сразу исчерпать тему, но и не так бесстрастно, чтоб походило
на случайную дорожную болтовню. Фраза как бы приглашала посочувствовать.
     -- Да,  мне  тоже  из  дому пишут,  сосед  у  них  в пруду  утонул,  --
немедленно откликнулся шофер.  Будто его  включили. -- Нырнул  и  больше  не
всплыл. Вытащили, а у него ни капли воды в легких -- от страха загнулся.
     -- Поэтому тороплюсь! -- продолжал Эльдар тем же бесцветным голосом.
     Шофер странно посмотрел на него и прибавил газу:
     "Психует парень. Еще ведь намается до поезда..."
     Машина далеко  оторвалась от колонны и нетерпеливо резала вытекавшие на
дорогу  снежные  барханы.   На   пятьдесят  четвертом  километре,  сразу  за
поворотом, Бармин  подумал, что  несчастье всегда притягивает несчастье,  не
доехать им  без происшествий. Вскоре  шофер чертыхнулся, притормозил, вышел,
сильно хлопнув дверцей, открыл радиатор:
     -- Вылезай, малый. Подшипник греется. Можешь в той  будочке ожидать.  А
хочешь, здесь сиди...
     В  будке возле  шлагбаума  Эльдар  хлебал  горячий  кипяток с  огромным
осколком сахара, который при откусывании нужно было удерживать двумя руками.
Еще запомнилась  несокрушимая вокзальная скамья,  где он сидел, не  читая, с
книгой на коленях. Все было как в сухом банном тумане: и печет, и мурашки по
спине от  холода. Юрка Красильников вставал перед взором  низенький, шумный,
добродушный, громоподобно выкладывающий  первому  встречному самые тонкие  и
интимные  стихи.  Когда Юрка смеялся, то  ухватисто  прижимал нос  большим и
указательным  пальцами,  слегка  выделенными  из  кулака,  и  прерывисто,  с
раскатами,  фыркал. Себя он  весьма заслуженно почитал за прозрачный талант,
рецензии с удовольствием коллекционировал, а советам не следовал никогда.
     Билет оказался  без  места, и все двадцать  минут стоянки поезда Бармин
прослонялся по коридору, пока проводница не указала купе.  Два  солдата сели
на  этой же  станции,  но уже  раскидали  вещички  по полкам  и  говорили  о
ресторане. Оба воспросительно взглянули на Эльдара:
     -- Может, и вы с нами за компанию?
     --  Так  закрыто, наверно? -- Эльдар неуверенно пожал  плечами.  -- Два
часа ночи...
     -- Два сорок, -- уточнил  один, повыше, потоньше и посамоуверенней.  --
Николай. А его зовут Хайргельды. Можно короче, Хаир.
     -- Элька, -- представился Эльдар. -- Эльдар Бармин.
     Сонный официант в  вагоне-ресторане  долго не  мог сообразить,  чего от
него  хотят, но в конце концов  достал  теплую полюстровую и  бутерброды.  А
когда  его пригласили присоединиться,  в  момент  проснулся, принес холодную
курицу  и  что-то  в бутылке.  Николай  вел  себя  широко и с  той  степенью
независимости, которую придают солдату хороший перевод от родителей и начало
десятидневного отпуска, не считая дороги. Элька скоро потерял нить разговора
и, разрывая жесткие куриные сухожилия, нечасто напоминал:
     -- Во друг был! Через пол-Союза хоронить еду...
     Вскоре его  укачало  окончательно. Проснулся он  только в Караганде,  в
своем купе. Каира и Николая не было. Подушка  и ботинки на полу носили следы
проигранной  борьбы  с  морской  болезнью,  убранные  не  очень  умелой,  но
тщательной мужской  рукой. Эльдар брезгливо оделся,  размышляя, как нехорошо
получилось, что не  уплачено за ужин. Счет  в  ресторане и без того повергал
Эльдара в колебания: следует ли равномерно делить потраченное или смириться,
если за тебя платят? А может,  вынуть скомканную бумажку и не глядя швырнуть
перед  официантом в  общую кучу? Он всегда  краснел и маялся, осознавая, что
таинственное  братство "Сегодня  ты,  а завтра я!"  рыцарски существует  без
посторонних...  Ехал Элька, естественно, при  деньгах.  Но расплачиваться за
всех  не  хотелось.  Да  и не  было  уже  рядом тех,  с  кем  ужинал. Однако
вспоминать, что его долю внес солдат, было мучительно.
     Элька проволок по коридору чемодан, столкнулся в тамбуре с попутчиками,
кивнул  им  на  прощанье, справедливо  рассудив,  что  остановиться теперь и
начать разбираться  вдвойне неудобно.  В конце концов,  он никогда в жизни с
ними больше не увидится! Чувствуя спиной презрительную усмешку Николая, коря
себя за бесконечное свинство, сошел на серый перрон.
     В аэропорту услыхал то,  что  и ожидал, что  знал заранее: самолета  на
Ленинград сегодня не  будет. Однако  внутреннее чутье  убеждало: успеет, все
равно успеет...
     Оглядел  обложки  старых журналов в  киоске "Союзпечать". Долго  считал
пассажиров в фетровых бурках. На всякий случай подошел к справочному бюро:
     -- Скажите, пожалуйста,  из  какого города  я смогу сегодня вылететь  в
Ленинград? Мама, понимаете, умерла...
     Он не покривил душой, мама действительно умерла, правда, давно. Сказать
про друга показалось неуместным, не посочувствуют...
     Женщина  за  окошком  куда-то  позвонила,  порылась в книгах,  сравнила
расписания авиалиний  и предложила  Омск. Эльдар  подумал, как в бухгалтерии
примут      отчет     за     командировку     с      неожиданным      финтом
Караганда--Омск--Москва--Ленинград.   Больше  --   хоть  и  говорят,  что  в
несчастье  обостряется  память, -- ничего особенного не запомнилось. Вечером
был  дома.  И, едва  поздоровавшись  с  женой,  хотел  бежать  к  Юрке. Таня
удержала:
     -- Не надо. Он сейчас в церкви...
     -- ???
     -- Родители пожелали. Никто из нас не смог отговорить...
     -- Ну вот. Стоило через пол-Союза ехать!
     Непонятное  чувство вины,  которое  смутно  уже поднималось  в  дороге,
сейчас  захлестнуло  и  рвалось наружу.  Эльдар  понимал  бессмысленность  и
неправоту самобичевания и  все-таки  громоздил  напраслину,  не  мог  ничего
поделать со своим глухим подсознательным ясновидением на грани волшебства. А
оно  в этот раз было жестоким: может, и правда ничего  бы не случилось, будь
он здесь?  Как он  смел, как  мог не помешать  Юркиной смерти? Они  обмывали
очередную Лешину  звездочку в тот самый момент, когда  Юрка делал  последний
вздох. И отчаянно чокались чашками с кофе, поскольку  единогласно установили
в гостинице  "сухой закон". И  у него, у Эльки, не дрогнула рука. И ни капли
не пролилось  из чашки. И после громкого тоста не стала поперек горла сушка.
Будто все в мире осталось нормальным. Без Юрки!
     Вот сам  Юрка не  дал  себя  обмануть  повседневным  диагнозом "грипп".
Удивительная силища -- проницательность умирающего -- заставила его написать
завещание и  заложить в книгу,  так что  листок  нельзя было  не  заметить в
случае  смерти.  Всего-то три  дня болезни,  исход  которой Юрка предугадал,
породили документ, хоть и не заверенный нотариусом, но освященный  последним
в жизни че