-- Да ну, мамочка, четверть длинная. Выдадут...
     Поговорили  о  школе.  О  книжках. О  весовщице  Вагилевой,  которая не
вызывает мастера регулировать весы и обманывает шоферов. О картошке, которую
комбайн  приминает в землю,  и ее трудно выворачивать  ногтями,  а некоторые
бессовестные  даже  сами зароют  и  сверху припорошат,  чтоб лишний  раз  не
нагинаться. Окончив ужин, тетка Изварина спросила:
     -- Ты, небось,  давно ломаешь голову, как это может потеряться человек,
которого убили за три года до того, а?
     Леля кивнула.
     -- Его на фронте в  голову  ранило. Несильно, а  токо вот видеть  почти
перестал, токо то,  что по центру взора. И память у  него раскрошилась.  Три
буквы зараз мог распознать, а от этого кусочка в обе стороны -- темень. Да и
чего  мог  рассмотреть,  сей же  миг забывалось, лишь  глаза отведи. Читать,
бедолага,  разучился. А писать не глядя старался, как сама рука помнит... --
Тетка Изварина покосилась на фотографию, длинно вздохнула. -- И  еще, веришь
ли, лево-право  начал путать,  дом свой  от других различить не умел. Доктор
говорил -- в памяти его признаки вещей не  держались. Отойдет  куда подальше
-- я уж бегу разыскивать, не то  убредет куда ни попадя... После потом щенка
ему раздобыла...
     Динка, не поднимая головы, покрутила культяпкой хвоста.
     Ада быстро обогнула стол, уселась на пол, прижалась  к материному боку.
Тетка Изварина обняла ее, запустила пальцы в мягкие редкие волосы.
     --  Опять "бабетту" начесали? Талдычу ж вам, из моды  она теперь вышла.
Да и для головы вредно. А вы чего ж? Хоть ты, Леля, подтверди им.
     Ворчание  тетки  Извариной  было  славным.   Уютным.  Ада  лишь  слегка
пошевелила  плечиком и  глубже зарылась  в мамин  бок.  Ксюта,  не  закончив
убирать посуду, потребовала:
     -- Дальше, мамочка, дальше!
     Тетка  Изварина будто не слышала.  Губы  ее как-то  сразу  затвердели и
выцвели, уголки рта опустились, глаза отсутствующе уставились за окно.
     -- А седьмого августа после полудня потерялся. -- Голос хозяйки на этой
фразе дважды переломился. -- Я уж поуспокоилась, думала, отойдет помаленьку.
Пускай бы калекой  жил,  чем  совсем  с  войны не вернуться. Водила  гулять.
Читала. Он понимал, если  медленно,  чуть не по складам... А все же мучился:
до войны учительствовать мечтал. Вот бы их мне учил...  Хотя, откуда ж бы им
при нем взяться!
     Она оттолкнула Аду, но опомнилась, крепче обхватила за плечи. С другого
бока тотчас приткнулась Ксюта. Мать обняла и ее.
     -- К зеркалу  подойдет: "Нет меня,  мама, там. Тьма. Глаз чужой посреди
мрака  торчит".  Потом обернется  ко  мне --  как только  угадывал? -- рукой
воздух ощупает  вокруг себя: "И здесь тоже нет. Нет меня больше. Личность я,
мама, утерял... Жить не хочется..."
     За окном  стемнело. Но света не  зажгли.  Голос  тетки  Извариной  стал
ломким и сухим и больше не обрывался.
     --  Прихожу, значит, домой  седьмого августа -- нет его.  Я сначала  не
испугалась. Решила,  опять с  Динкой  за  деревню  подался. На ручей,  тоску
отливать. Они часто к  ручью уходили.  Я ж и всего-то в правление на минутку
-- насчет машины договориться: хотела его в город, к профессору... Подошла к
подоконнику полить цветок -- а там  эта фотка. И  чернилом поперек: "Я  убит
шестого марта  1943 года". У  меня  так все внутри и трепыхнулось. Далеко ж,
думаю, за час не мог уйти. Сама все вокруг избегала. И другие тоже колхозом.
И из милиции  двое. С  собакой. Все допытывались, не  затаил ли он  от войны
оружия.  Да если  б и затаил, тут же  б из головы выронил...  Бегали мы все,
бегали,  так  представляешь -- ну нигде ни следочка! Ни слезы.  Ни кровинки.
Собака  их  здоровущая  хвост под брюхо,  наземь  повалилась  и  уши  лапами
заслонила,  даром  что  овчарка!  А Динка  лишь  через  три дня  объявилась.
Облезлая. Бока проваленные. Под крыльцо заползла и еще неделю  скулила точно
по покойнику. Да уж и совсем зазря. Какой там покойник, когда и так два раза
умер!  Чую,  сам  он  на  себя  руки наложил. Незнамо где  теперь и косточки
незарытые валяются... Как раз с седьмого августа...
     Седьмого августа 1946 года Лелька родилась на свет.
     -- Оставайся ночевать, -- предложила тетка Изварина. -- А то, хочешь, и
вовсе переселяйся.
     -- Что вы, спасибо, перед ребятами неудобно! -- отказалась Леля.
     На самом  деле, испугалась  стен,  которые  не  уберегли  человека,  не
уговорили остаться и жить.  Лелька  не  доверяла им,  видевшим, как металась
между  ними  четырьмя  обезумевшая от горя женщина,  едва  примирившаяся  со
смертью  мужа.  И  как,  наверное,  тихо   кусала  ночью  губы  в  печали  о
сыне-калеке.  И  как обманывала здесь себя  с чужими мужчинами -- лишь бы не
быть одной!  Может, она уже не имела ни надежды, ни права на новую семью. Но
очень хотела ее иметь...
     -- Я  завтра  вечерком забегу,  можно? --  спросила Леля.  -- Спокойной
ночи!
     -- Прощай пока... Почаще заходи... Ладно?
     Леля пришла завтра. И  послезавтра. И еще  четыре  вечера подряд. А  на
седьмой не пришла.
     ...Динка прибежала прямо в поле  во время  обеда. Есть не стала.  И все
нетерпеливо тыкалась в колени, тянула Лелю за руку, деликатно повизгивала.
     -- Доедай живее да  уматывай,  мы тебя отпускаем!-- распорядился Женька
Жук. -- Твоя четвероногая Санчо Панса у любого скулежом аппетит отобьет.
     -- У тебя отобьешь! -- Леля забрала в горсть сухой собачий нос, подула.
-- Пошли, что ли? Нас с тобой милостиво отпускают.
     -- Не понимаю, чего ты среди женского рода выискала?  -- Верзила Силкин
подмигнул ребятам и гулко захохотал. -- Будь  на твоем  месте я, никто бы не
ломал голову, чем можно с такой аппетитной мамашей заниматься...
     Леля подошла и трахнула его алюминиевой  миской по спине. Он недоуменно
пошевелил лопатками:
     -- Уж и пошутить нельзя. Недотрога!
     -- Поищи себе другой повод  для шуток. А с  такими мыслями даже  во сне
сторонись этого дома! Динка вздыбила шерсть на загривке и зарычала.
     --  Ну-ну,  умничка  моя,  не  надо!  -- успокоила  Леля.  --  Дяденька
осознал...
     И они пошли куда глаза глядят...
     Оказалось, глаза  у  них у обеих глядят на ручей. Спустились к  берегу.
Побрели вниз по течению,  не торопясь  и не оглядываясь.  Динка держалась  у
ноги.  Однако стоило Леле приостановиться,  хватала за брюки и тянула дальше
вниз.  Где-то там за несколько километров отсюда  ручей сливается с рекой. А
река, как  известно,  бежит  в Волгу.  Которая,  в  свою очередь, впадает  в
Каспийское  море.  По  морю  гуляют  волны.  И  всякая  мысль,  обегая  даже
безмозглую  голову,  рождает  волны.   Мысленные  волны.  Биополе.   Которое
объединяет волны  всех людей и тоже образует море, целый мысленный океан. На
Земле  есть  скрытые  от  глаз лагуны,  где  океан  этот пенится невиданными
взлетами энергии.
     Пиками энергии. Со своими приливами и отливами.
     Леля  удивилась неожиданным, невесть  чем навеянным  рассуждениям.  Ну,
поле. Ну,  море. Ну, океан. Если мысленный, то  почти и не существующий. А о
несуществующем зачем думать? Зачем ненужными мыслями маяться?
     Тут Леля споткнулась, опомнилась и лишь тогда осмотрелась внимательнее.
Ручей здесь  ударялся  в  обрывистый  берег,  взъяривался, слегка отскакивал
назад и под  прямым углом  катился в сторону. В месте изгиба  крутило пенный
водоворот.  И  именно  здесь  кому-то  понадобилось  брать  песок.  Вода  не
доставала  до выемки,  а  точнее,  до ниши  примерно  человеческого роста  и
метровой глубины, куда солнечный луч не попадал из-за берегового уступа. Там
отчетливо просматривались слои песка, крепленные охряными прожилками глин  и
срезанные  вкось  штыковой лопатой. Ничего, в  общем, интересного. И Леля не
остановила бы на нише своего внимания, если бы не Динка.
     Динка сунула туда нос, поскребла когтями землю и  заскулила. К  кончику
ее куцего хвоста подползла острая тень двузубого валуна.
     Лелька за ошейник потянула псину внутрь.  Но  Динка  прижалась брюхом к
земле, мелко-мелко задрожала, попятилась,  и  девушка  не стала  настаивать.
Пригнувшись, ступила  в нишу.  Конечно  же,  заслонила  собой  свет.  Но  не
настолько, чтобы  не  видеть  в  упор той же песчаной,  со  следами штыковой
лопаты  стенки. Подняла руку потрогать охряной узор.  И, к своему удивлению,
не встретила преграды: рука по локоть  исчезла  в породе. От  любопытства, а
больше  все-таки  от  неожиданности  сделала  еще  шаг  -- и  провалилась  в
невыразимо длительное падение лицом вниз в слоистую темноту...
     Сперва ощутила сложный смрадный запах вымоченной в керосине хамсы, ила,
перестоявшейся  фиалки и  широко расплывшуюся во рту боль  прикушенного  или
обожженного  языка.  Внутрь  тела,  начиная  от кончиков  пальцев, поползло,
отступая, тепло. Озябли колени и  плечи, посинели ногти, в  мурашках растаял
низ живота. Горячий комок задержался  у сердца, на мгновение затопил горло и
маленьким радужным пятнышком аккумулировался в центре затылка. Тело потеряло
вес. Руки и ноги  поплыли в  неуправляемом  и  бесплотном парении.  Пенистые
пузырчатые огоньки -- как шампанское на свету! -- впитались в кожу.  Взлетел
и опал сильный звук, распухая из  высокого колющего тона  в  ужасающе низкий
ватный хрип.  И ливень, огнепад, бездна всепоглощающего света растворили мир
и мозг.
     "Сиреневый  туман над нами проплывает, --  родился  откуда-то мысленный
ритм. -- Все в мире поглотил сиреневый туман..."
     Внутри и снаружи Лельки качалась сухая размягчающая дымка. Висел ровный
лазорево-фиолетовый туман. Воздух,  осязаемый без удушья, не обжигал ни губ,
ни  глаз.  Густая,   как  в  полуденную  жару,  истома  скопилась  на  месте
несуществующего  Лелькиного тела, окончательно  похитив умение что-то делать
или хотя бы шевелиться,
     -- Свежа-а-тинку занесло-о!  --  прозвучал заунывный,  как в анекдоте о
дистрофиках, синюшный голос.
     Странно он прозвучал. Будто провибрировал в каждой клеточке утраченного
тела. И  был,  похоже, ее  и  не ее. Лелька  напряглась.  И бесконечно долго
отрывала голову от земли. Потом еще дольше поднимала веки.
     Вокруг сидело множество людей. Они мерно и медленно  раскачивались и то
ли пели, то ли жужжали, не разжимая губ. Слова были неразборчивы. Но гораздо
труднее воспринимался этот выворачивающий зевотой скулы ритм.
     -- Как ты попала сюда, дитя?  -- засасывающе долго пропел старик, глядя
в сторону и вверх на остановившееся в зените солнце.
     Девушка  тоже посмотрела  туда.  И  ей  не пришлось щуриться: солнце не
пекло и не ослепляло. И все же размягчающий свет проникал всюду. Ничто здесь
не отбрасывало тени.
     -- Как попала? --  переспросила Лелька. -- Просто гуляла. -- И добавила
для убедительности: -- С Динкой.
     Старик беспокойно поворочал шеей. И продолжил свое нудное пение:
     -- У тебя несчастье? Или бедствия снизошли на Землю? Язва? Мор? Война?
     -- Ну, почему же?--Девушка пожала плечами. -- Обычные дела.
     --  Не  трудись  говорить.  Думай!   --  посоветовала  молодая  женщина
ослепительной мертвенной красоты.
     Неразборчивый  фон  отодвинулся,  распался  на  куски.  И Лелька  вдруг
догадалась,  что слышит  никакое вовсе не пение, тем  более не  жужжание,  а
самые  натуральные человеческие мысли.  Мозг  был набит  чужими мыслями, они
гудели и жалились помалу, как осы в чемодане.
     -- Думай, думай, цыпочка! Напрягайся, я тебя почти не слышу! -- синюшно
проверещала старушонка, подсовываясь ближе.
     Лелька   наморщила   лоб  и   с   таким   зверским  усилием   принялась
сосредоточивать разбегающийся разум, что  у  нее заболело темя  и  вместе  с
челкой ходуном заходили уши. Зато  по рядам вокруг прокатилось движение, там
довольно оскалились и, потирая руки, потянулись к ней как к огоньку.
     -- Затлело-затеплилось!
     -- Греет! Греет, братцы!
     -- У, моя прелесть, сияет, словно тебе свечечка!
     --  Блесточками играет!  --послышались выкрики  в том же  явственном  и
диком темпе сна.
     Но Лелька  уже немного свыклась.  И по мере  того, как  течение  мыслей
делалось насыщенным,  редким, глубоким,  по  мере вживания  в  ритм,  разные
голоса начали выделяться из тающего  времени.  Она  могла  уже указать, кому
какой голос принадлежит и какой эмоцией окрашен. Нельзя было ошибиться, даже
глядя  совсем  в  другую  сторону   или  на  сиреневый   сгусток  в  зените,
изображающий солнце.
     -- Теплышко-то какое, господи! --умиленно  запричитала  синюшная бабка.
-- Ну, каждую же извилинку будто парком обдало...
     -- Сильна девка!--согласился сочный баритон. -- До мозжечка проняло...
     -- А мне все  одно  знобко, --  донесся издали завистливый надтреснутый
шепоток. -- Вконец иссохлась мудрилка. К вечному упокою, видать...
     -- Да  тебе уж  и без толку, Гурикан!  Почитай один светлячок на лысине
остался! -- внезапно окрысилась красавица. -- Ты и так  ни одного новичка не
пропустил. Лучше, голубок, рассасывайся помалу...
     Леля поежилась от этого бесцеремонного  требования, да  еще переданного
непосредственно  в  мозг.  Она  уловила,  как корежит  там  вдали  крохотный
островок  сознания,  перемежающийся беспамятством.  Ясно представимые  волны
мысленного  моря клубились  по соседству,  норовя  окончательно  загасить  и
растворить островок до кванта.
     -- Расскажи,  дитя,  о  себе.  Зачем явилась?  -- вновь пропел  старик,
оборачивая наконец свое  лицо, а вернее бы сказать, не лицо, а пергаментного
цвета череп,  слегка обтянутый  истончившейся кожей,  и с глубокими глазными
провалами, со дна которых мерцали белые бельма.
     -- А  нам  какое  дело? Главное --  что  с  собой  принесла! --  игриво
возразила бабка. -- Ух, какая башковитенькая, цып-цып-цып!
     И  она,  причмокнув, так сильно втянула в себя живой человеческий  дух,
что  неподвластное Лельке  Лелькино  тело перекособочилось,  засвербило  под
лопаткой, сама собой задергалась левая ступня.
     -- Э-э-э, полегче,  Фунтюшка! --  завопила  красавица. -- Не  все  тебе
одной, оставь другим. До чего же к чужим умственным силам жадная -- а  самой
тоже, небось, рассасываться пора!
     -- Ах ты, губошлепка зачепистая! Да я тут тебя еще сто раз перемыслю! А
ну, подожми извилины! Дай подышать!
     Что-то закопошилось у  Лельки  в голове, отвлекло  внимание  от  ссоры,
чудовищной медлительностью растянутой на века.  Она последовала  внутреннему
велению  и  увидела   трех  мужчин.  Исхудавшие   до  прозрачности   тела  с
ненатурально  вывернутыми измельчавшими костями не давали им ползти. Но  они
выстелились по направлению к  ней по земле. И  жадными взорами разрывали  ее
мозг на части.
     Вот  они извлекли из младенческих воспоминаний  час жуткого  Лелькиного
одиночества, когда мама убежала в магазин, не  догадываясь, что девочка  уже
понемногу себя осознает.
     Вот Штымп на  выпускном балу пригласил ее танцевать. И она,  забыв  про
сумочку, положила ему руку на плечо. Сумочка колотила Штымпа под ребро. И он
хихикал. Потому что боялся щекотки.
     У  их  воспитательницы  смех  был  рассыпчатый, как  Лелькино  платье в
горошек.
     Гороховое поле было  засеяно на зеленый корм, напрасно студенты  искали
стручки...
     Зеленую  юбку  из  тафты  не  успела  сдать  в  химчистку. Тафта  такая
бархатистая, как  Динкин  нос.  Интересно,  к кому с жалобами побежит теперь
Динка?
     Ада с Ксютой подумают, Леле надоело дружить...
     Динке больно!
     Тетка Изварина... Мама... Динка...
     -- Стойте! Сто-ой-те-е! -- по крупинкам собрал  Лельку из рассыпавшихся
мыслей знакомый голос. Хотя кто знает, доводилось ли когда-нибудь раньше его
слышать. -- Не смейте ее трогать!
     Застонав, Лелька  оглянулась  --  и  охнула.  К  ней  большими  шагами,
взвешенными, как все  в  этом вневременном мире, мчался  Колюшка  Изварин. В
точности такой, как  на фотографиях -- застигнуто удивленный, простоволосый,
хмурый, ничуть не  постаревший за семнадцать лет. Уже то было хорошо, что он
мчался, а не полз и не плыл. И это несло иллюзию возвращающейся жизни.
     -- Откуда мать знаешь? И Динку? Думай. Громче думай, прошу тебя!
     Он потряс Лельку  за плечо так резко,  что  у нее голова  запрыгала  из
стороны в сторону.
     Но она радовалась любому движению.
     Коля  вглядывался в нее.  И пил, пил,  пил из  ее памяти.  Но Лелька не
только   ничего   не   теряла,  а,  наоборот,  улавливала  взамен  пасмурный
августовский день семнадцать лет назад. Тоску,  выгнавшую человека  из дома.
Жгучую  желтую  полосу, расчленившую мир.  Мрак, изглодавший  память.  Узкий
сектор зрения,  в котором мельтешил Динкин куцый хвост. И сиреневую стрелку,
зовущую в несуществующий мир, где нет мрака и желтой полосы, где можно снова
думать... Колины  ощущения полностью перетекли  в Лельку. И теперь  Лелькины
пальцы  бессознательно  повторяли  движения,  которые  перечеркнули когда-то
парнишку в пилотке чернильной надписью: "Я убит шестого марта 1943 года..."
     Лелька  натужно медленно  поднялась  и стояла вровень с  ним,  глаза  в
глаза.  Он  по-прежнему не  снимал  руки  с ее  плеча.  И  тайны  этого мира
вливались в нее -- без усилий и без вопросов.
     Она  уже  откуда-то  знала,  что  мысленное  поле  всех  людей образует
странные завихрения -- те самые лагуны, которые  привиделись ей по дороге...
А  завихрения  рождают  миры,  не  существующие  в  нашем  времени  и  нашем
измерении, но вполне  реальные для  тех,  кто  в них проник. И потому  здесь
мысль разомкнута, размыта -- и поделена на всех.
     Немногие стремятся в безвременье.
     Только психически отверженные  человечеством.  Или психически ущербные,
каким так несчастливо оказался он, Коля Извари.
     Из тех, кто стремится, не доходит и третья часть.
     Потому что проход в поле открывается лишь на короткий миг.
     Миг по земному времени.
     И вечность для тех, кто хочет вечности.
     Так здесь оказалась женщина, до того любившая собственную красоту, что,
увидав на лице первую  морщину,  впала в прострацию  и сомнамбулой прошагала
сюда сотни километров.
     "Зато  теперь  не  состарюсь.  --  Красавица  кокетливо  улыбнулась.  И
остановленная красота ее выглядела безжизненнее мраморной. -- Пусть звездами
сыплется кровь человечья. Нам это ничем не грозит".
     Так сюда попал честный священник, у которого наука отобрала веру в бога
и ничем не заместила его в его сердце.
     "Если не считать самой науки, до  которой, отроковица, на Земле еще  не
доросли!" -- хохотнул сочный баритон.
     И  старуха-ясновидица  из  секты  хлыстов  притащилась  сюда,  усмотрев
спасение в этом сером полусолнечном мире.
     "Тебя не спросилась!" -- прошамкала бабка-синюшница.
     И  три брата-кровопийцы,ужасно разочарованных тем, что  и здесь энергия
их личных излучений растворилась в едином поле...
     И  еще разные другие, кто свел когда-то счеты с жизнью и увяз на века в
сиреневом тумане.
     В том числе -- и он,  Николай  Изварин, единственный доброволец на этом
вечном  пиру  убогих.  Неумирающая  тяга  большого  мира держит  его  в ином
биологическом ритме.  Он оказался  здесь чужим. Но зато  может связать мысли
воедино, может соображать.
     Лелька положила ему ладонь на сгиб локтя:
     -- Пойдем  домой,  Колюшка!  Тебе  здесь  нечего делать,  тебе здесь не
место. Там хорошо...
     -- Ты хочешь, чтоб я снова потерял себя?
     --  Мать  переживает. И сестренки  тоже... Говорят, у Куликовых теленок
родился с одним крошечным рогом. А  в колхоз новый трактор пришел. Таких при
тебе не было. А  у  Маруси Зимаревой  маленький сын. А  самой  уже  тридцать
девять...
     Кто это  -- Маруся? А, Зимарева... Странно, что ее здесь помнят. Она на
три  года  младше. Ей теперь  тридцать  девять...  А  ему все  еще  двадцать
четыре...
     Колины пальцы изо всех сил вцепились в Лелькино плечо. Но  тут у Лельки
не было тела.
     -- Странно, у тебя мамин голос. Расскажи о