И  в  этом  ему  не  было  равных: блестящий
импровизатор, он мог выдумать что угодно -- от падежей несуществующего языка
до шкалы для еще не открытого состояния материи. Он знал толк в живописи. Но
даже если  б  он  никогда о  ней  не  слышал,  мне  больше не  к  кому  было
обратиться.
     С этого  момента и начинается вторая жизнь Николы. Вернее, не Николы, а
"Фантастической  гравюры", как теперь  с нашей  легкой (по невежеству!) руки
называют ее все  специалисты. Или,  еще вернее, и Николы, и  "Фантастической
гравюры". Поскольку неожиданно для нас обоих мы стали первооткрывателями еще
одной, самой уникальной в мире картины.
     Сережка   Троянец   выставил   против  иконы   всю   свою   дьявольскую
изобретательность, а также многочисленных друзей: художников, химиков и даже
одного  криминалиста.  Икону фотографировали  через  все  мыслимые  фильтры.
Просвечивали  рентгеновскими  и  ультрафиолетовыми  лучами. Рассматривали  в
микроскоп каждый мазок  кисти. Мне  кажется,  хотя это  до сих пор от меня и
скрывают, ее варили  в  кастрюле  и выпаривали на  медленном огне.  В общем,
подробностей я не знаю, но в результате всех ухищрений удалось снять верхнюю
пленку краски  --  обыкновенную  яичную  темперу,  действительно  наложенную
Алексой Петровым в  1293 году на еще более  древнюю роспись. То  есть именно
росписью-то  и нельзя  было  назвать  обнаруженную  нами  обработку  дерева,
меняющую   саму   структуру   поверхности  на  глубину  приблизительно   два
миллиметра. Это были как бы многократно наложенные и проявленные изображения
-- не красками, а каким-то неизвестным земной науке стереофотоспособом. Я не
оговорился, поставив рядом эти два слова: земной науке. При всей необычности
лика "святого", при всей его исключительной одушевленности и,  между прочим,
при  всей нашей подготовленности к чуду, открытие оказалось ошеломляющим: на
нас, навсегда вживленное в дерево, глядело неземное трехглазое лицо.
     Древний  новгородский  художник  искусно воспользовался кистью,  чтобы,
замазывая чужое  и непривычное,  придать  ему человеческие черты.  Нигде  не
отступив от общего контура, сохранив рисунок, ткань картины, он вместе с тем
придал каждой линии собственную интерпретацию. Превратил в реденький хохолок
плящущее над теменем голубоватое пламя. Третий глаз во лбу, чтоб не  смущать
мирян,  замаскировал  в  странный,  но  не  противоестественный узел морщин.
Плотные выступающие образования по бокам головы сделал слегка оттопыренными,
посаженными низко, почти у самого подбородка  ушами. Два веерообразных пучка
щелевидных  отверстий  стали  диковатыми,  чуточку  асимметричными  усиками.
Безгубый, немного вытянутый вперед абсолютно круглый  рот  оказался завитком
бороды, так что живописец с трудом втиснул под усы  маленький новый  ротик с
крохотными,  едва  намеченными  губами.  Потом  оживил  привычными  красками
непривычные   для  нашего   глаза   смутные  цвета  лица  и   одежды,  убрал
многочисленные черные пятна фона  -- и получилась незаурядная, однако вполне
земная икона. Так сказать, обыкновенный чудотворец...
     Но как, откуда  попала "Фантастическая гравюра" к  Алексе Петрову?  Кто
изображен на ней? В какие незапамятные времена  позировал чужак  безвестному
анониму, искусство которого донесло до  нас неподвластную времени информацию
на  простом куске дерева? Хотя нет. Так и такими средствами мог писать тот и
только тот, кто изображен на этом портрете!
     Не просто описать,  по какой причине я  пришел  к  этому неожиданному и
чуточку нелепому  выводу. Мы долго спорили, думали,  снова спорили, пока  не
выработали единого  толкования. И тут  я вкратце  коснусь  философских основ
зрения.
     Для   человека  с  одним  глазом  мир   предстает  плоским.  Два  глаза
развертывают картину по горизонтали, потому что рассматривают  объект с двух
разных точек зрения. Каждый глаз видит свое,  несколько отличное изображение
и   передает  его  в  мозг,   который  трансформирует  плоские   картинки  в
стереоскопический  кадр.  При этом, в силу  физиологических, если  так можно
выразиться, допусков на состав, число и восприимчивость  палочек  и колбочек
глаза, в  силу  микроскопических  различий в строении  нейронов,  проводящих
импульс,  цветовое  видение  для  каждого  глаза  тоже  различно. Происходит
суммирование  цветности,  и   спектр  изображения,  рассматриваемого   двумя
глазами,  становится  значительно  богаче,  чем для  любого  из них. Поэтому
никогда одно самое зоркое око не заменит двух.
     Но мы, люди,  так привыкли к своему богатству, так горды, так вжились в
свои роли "царей природы", что  не замечаем, как мы на  самом деле зрительно
бедны. Окружающее нас пространство трехмерно. Мало одной только развертки по
горизонтали. Нужна третья точка для рассмотрения предметов в их дальномерном
развитии. Нужен, короче говоря, третий глаз, расположенный выше первых двух.
И  если двумя глазами человек видит как бы две грани куба, то третьим глазом
он мог бы увидеть третью, верхнюю, грань, приобретя что-то вроде панорамного
зрения.  Частично, разумеется, мы  научились компенсировать  свой физический
недостаток  --  едва  заметным  вскидыванием  вверх-вниз  головы,  движением
зрачков   в  вертикальной  плоскости.  Но   лишь   одновременное  сравнение,
совмещение трех  изображений  позволило бы  нам оценить мир в полном объеме.
Три -- число необходимое и  достаточное. Никакое последующее увеличение  тут
ничего не изменит -- в трехмерном пространстве играют  роль лишь  две  базы:
горизонтальная и вертикальная. Зато какой  поток  информации  об  окружающем
мире хлынул бы в наш мозг! И какая беспредельная палитра красок распахнулась
бы для наших органов чувств!
     Да, мы  привыкли к своему  зрению. Оно дает  нам  возможность  судить о
прекрасном, наслаждаться книгами, считывать показания приборов,  любить. Оно
позволяет  увидеть  багровую  настороженность заката  и  грациозные  шалости
котенка,  падучую  звезду и  чуткую гладь лесного озера.  Какой  же художник
сознается  в  том, что он  мог бы писать лучше, если б  был  совершеннее сам
человек?  Одни  только инженеры-психологи все  переделывают  и  переделывают
пульты управления,  подстраиваясь под  ограниченные возможности человеческих
глаз.  Да тяжело  вздохнет  и  отложит  в  сторону  свои  чертежи  очередной
изобретатель новых неосуществимых эффектов циркорамного кино.
     Мы не жалуемся на свое зрение. Потому что  не знаем ничего иного. И еще
потому, что "царь природы" не может иметь ущерба.
     Но вот  я гляжу  на  трехглазое неземное лицо. Оно  написано  красками,
половину которых  мне никогда в жизни не ощутить. Для меня, как и для любого
человека,  рожденного  планетой  Земля,  навсегда останутся  в  этих  местах
картины черные  провалы, пустые непрорисованные куски,  неожиданные переходы
от ощущения цвета -- к мраку. Потому что спектр видения неизвестных разумных
существ простирается  намного дальше в  инфракрасную и ультрафиолетовую  его
области. И художник неведомой  планеты умело пользовался всей  своей богатой
палитрой.  Броско очерченный образ представителя чужой цивилизации  шагнул к
нам  через пространство и время, шагнул --  ив течение многих  веков остался
непонятым чудотворцем. А те, кто истово молился ему несколько раз в день, не
подозревали о его внешности. Как не подозревал до сих пор и я.
     И все же  -- вот он, вот он, сигнал  далекого Разума, который мы искали
под Баальбекской верандой и на  фресках Тассили, в Култубской колонне в Дели
и в японских фигурках догу. Сигнал дошел до нас распахнуто и нетленно. И так
просто, как  в  руки случайного поклонника попадает  фотография с автографом
любимого артиста.
     Это  и   есть   автограф   для  всех   нас,  для  всего   человечества.
Автопортрет...
     Лишенный всяческой растительности череп я бы все же  не рискнул назвать
голым  -- он постепенно, без четкой  границы переходил в окружающий  фон. Не
зря Алекса  Петров  набросал по  краям  несуществующий у оригинала реденький
пушок -- ему нечем было выделить лицо из  пространства. Над теменем  плясало
несколько  пучков  голубоватого   пламени.  Я  не  знаю,  в  чем  тут  смысл
восприятия,  но они  именно плясали, постоянно  и незаметно для  глаза меняя
цвет и контур около  какого-то общего положения. Все три  глаза были накрыты
резко изломанными бровями. Веерообразные дыхательные отверстия и круглый рот
не  вызывали отвращения и тем более  -- сомнения в закономерности пребывания
их  на этом лице. И насколько бережно и даже однообразно расходовались цвета
при переходе  от лица к фону,  настолько  безудержно,  ярко,  без  полутонов
выписаны  глаза, щеки, одежда.  Некоторые  провалы  в  палитре --  конечные,
емкие, густые -- были на  наш земной взгляд совершенно необоснованны. Такими
пятнами,   например,   разделялись   язычки   голубоватого  пламени,   делая
неправдоподобным  мгновенный переход света в тьму. Другие  накапливались так
постепенно, что  оставляли глухое беспокоящее чувство: казалось, напряги всю
свою силу воли, и уловишь  то, что скрыто  за этой недосказанностью.  Так  у
самой  грани  распада  зрительного  ощущения написан почти  невидимый  ореол
вокруг  головы.  Вероятно,  такой  ореол  мы  могли  бы  увидеть  у  каждого
землянина, если бы научились воспринимать биотоки мозга.
     Художник  чужой  планеты писал не для землян, вкладывая в портрет тонко
схваченную  объемность  и  не  ограничивая себя  в выборе цвета.  Это  понял
древний живописец  Земли  и  смело покрыл чистыми  земными красками неземное
лицо.  Быть  может,  тем самым он  спас  его  от  уничтожения  воинствующими
монахами.
     Но главное -- заботясь о  ширме, о маске для пришельца, он создал новое
оригинальное произведение. Спустя семь веков легкие краски тончайшей пленкой
сняты с  оригинала  и наклеены на новую доску (помните  "Курочку  Рябу"?  "Я
снесу вам яичко не золотое, а простое..."). Так в наше время родилась икона,
не  освященная  церковью, но еще  более чудотворная, чем  все  святые  мощи,
вместе взятые. Она  висит  у меня над  столом и ежедневно  рассказывает свою
историю. Так что пусть не удивляются верующие  -- и  у атеистов могут висеть
образа.
     А настоящая "Фантастическая гравюра"? Она все еще  исследуется учеными,
и  тот  самый  криминалист, по-моему, собирается выжать из  нее диссертацию.
Кстати, я  слышал, после этой  истории многие начали скупать древние иконы и
вываривать их  до проявления  второго  изображения.  Дай им,  святой Никола,
стать свидетелями еще и не таких открытий!
     Да, портрет писался не для земного зрителя. Мы  смотрим на него глазами
дальтоника, даже не подозревая  о немыслимой полноте чьих-то  цветоощущений.
Но что  же,  в  конце концов, цвет  как  не свойство окрашенной  поверхности
отражать световые  лучи  преимущественно  одной длины  волны? Пусть световые
волны  попадали в  невидимые для нас области спектра -- мы понимали  гораздо
больше, чем  видели. И что-то  здесь было от изощренного змеиного инстинкта.
Мы ощущали энергию чужих красок по всей области спектра  -- от инфракрасного
до  ультрафиолетового  цветов.  И  краски  эти  приносили  нам  неосознанную
эмоциональную информацию...
     Мы  улавливали  эту  информацию  на  ощупь  --  вполне  заметной  живой
теплотой. Но и расстояние  не умело  ее убивать --  мы ощущали ее через  всю
комнату.  Портрет  излучал,  мы  впитывали  это  излучение даже с  закрытыми
глазами -- всей кожей, нервами, волосами. Оно приходило к  нам периодическим
и безболезненным жжением языка,  внезапной искоркой  по  руке, неожиданным и
приятным нытьем зубов. А может, еще более тонкими способами восприятия?
     Несомненно  одно: наше зрение  прогрессирует.  Обезьяны  видят  два-три
цвета. Говорят, неандерталец  различал около четырех  оттенков. Мы -- семь и
множество нюансов.  Не исключено, что наши  потомки увидят мир  в двенадцати
цветах. И, естественно, оценят всю прелесть "Фантастической гравюры".
     Но одна мысль не дает  мне  покоя: вернется ли когда-нибудь  к человеку
утерянный на ступенях эволюции третий глаз?
     Сиреневый туман
     Письмо  из  Крутечек  и  на  этот   раз  было  деловитым,  подробным  и
монотонным.  Позади  прочих  деревенских   новостей,  следом  за  поименными
приветами от соседей, тетка Изварина писала:  "А еще сообщаю тебе, доченька,
пропала Динка.  Последние дни воем  выла,  я  уж  решила  --сбесилась. И  то
сказать, двадцать три  годочка почти бы стукнуло, собачий век.  Погладишь ее
-- прикусит зубами руку --  и тянет за собой. Я, конечное дело, стара теперь
с  псами  хороводиться,  не пошла. Может,  зря,  как  думаешь?  Ты бы, знаю,
пошла... Третий день как пропала. Отмаялась..."
     Леля опустила письмо на колени.
     Динка была  кудлатой беспородной прелестью с куцым от природы хвостом и
человеческим взглядом грустных карих глаз. Такие в этом взгляде были тоска и
собачья неустроенность, что  Леля  без колебаний вывалила ей  на лопушок  из
собственной миски половину картошки с тушенкой. Псина нежадно поела, подошла
и уткнулась носом в голые Лелины колени.
     Хозяйкой Динки  была  тетка  Изварина,  крутая  краснощекая  бабенка  с
молодыми  крепкими ногами  и длинной черной косой.  На шестом десятке на нее
заглядывались приезжие парни, и  дурная слава приклеивала  к ней внимание не
хуже невянущей красоты. Но тетке Извариной наплевать было на  любую славу --
хорошенькие веселые  дочки ее, нагулянные от неизвестных отцов, ни  в чем не
уступали соседским ребятишкам. Разве только уединенные и гордые чересчур, ни
с кем не водились!
     Крутечки  -- деревенька  небольшая,  вся  на виду. Не  успели  студенты
набить  соломой матрацы, как у них  появились гости.  По случаю  первого дня
приезда  и дождя  танцы устроили в помещении.  В  углу,  в самом  освещенном
месте, заносился  патефон. Смазки  или  чего иного  не  хватало  ему в  этом
климате,   но  пластинку   приходилось  подгонять  пальцем.  Звук  получался
неравномерный  -- заунывный или  не  по мотиву бойкий --  в  зависимости  от
темперамента крутилы...
     Знакомство с Динкой состоялось на  следующий  день, к вечеру, когда уже
вернулись с поля. Доев,  Леля посидела минут пять, отогревая коленями липкий
собачий нос. Потом поднялась, собрала посуду, отнесла к ручью.  Пучком травы
оттерла  с  песочком миски-ложки,  принялась мыть  их в стылой  воде. Динка,
помахивая куцым  хвостом, терпеливо  ждала на берегу. Леля подумала-подумала
-- и позвала ее с собой к хозяевам.
     На  скамейке  у  калитки  сидели  девчонки Изварины. Та, что  постарше,
начесывала  сестре  "бабетту". Леля  замедлила шаг  -- слава  дома  вместе с
глиной прилипала к резиновым сапогам, делала ноги непослушными.
     -- Эй! -- окликнула Леля негромко. -- Я собаку привела.
     --  Динку, что  ли?  -- Младшая  отвела  с  глаз  реденькую  прядь.  --
Подумаешь,  и сама  бы  не  заблудилась.  Она  когда и  по три дня  кряду не
возвращается.
     Обе настороженно и с любопытством глядели на городскую, шагнувшую к ним
из "приличного"  мира. Одна защитительно выставила перед собой остроконечную
расческу.  Другая замерла с  наполовину  взбитыми  волосами. Пауза  текла  и
текла, и никто не решался ее нарушить. Тут Динка даже не заскулила, а как-то
горестно взвизгнула, и девчонки опомнились,  заговорили разом, преувеличенно
задвигались.
     -- Давай кончай быстрее, размечталась!
     -- Шпилек мало! -- Старшая вздохнула.
     -- А вот  возьмите  мои!  --  Леля, нашаривая  левой рукой "невидимки",
торопливо  ступила ближе. Узел волос на затылке  распустился, тяжелое золото
заструилось по плечам.
     -- У вас  красивые волосы. Мягкие, должно быть! --  взросло восхитилась
младшая. И без всякого перехода добавила: -- Меня зовут Ада. А ее Ксюта.
     --  Не дергайся, егоза! -- прикрикнула старшая. --  Точно, Ксюта. Будем
знакомы...
     Между ними троими  сразу установилась легкая доверчивая атмосфера. Леля
выхватила  у  Ксюты расческу, присела на  краешек  скамейки и  двумя  руками
притянула к себе голову Ады.
     В  доме  у  Извариных было чисто и не  то что уютно,  а как-то  всласть
дышалось. Посредине пыжилась печка, деля  избу на закутки --  кухоньку и две
комнатушки.  Парадная стенка над кроватью  была  залеплена  фотографиями. На
самой  большой, в  резной рамке,  застигнуто пялился в  объектив паренек лет
восемнадцати,  простоволосый  и  хмурый,  как  всегда  бывает на  портретах,
увеличенных с маленькой  карточки. Там же, вставленные  за рамку,  а также в
простенке  от окна  до  окна красовались разнокалиберные  семейные  фото  --
случайные мгновения счастливой довоенной жизни.
     Тетка Изварина с мужем.
     Она же и сын.
     Муж  с сыном  на коленях. Она стоит рядом,  положив  деревянно согнутую
руку на мужнино плечо.
     Коллективные школьные снимки, белесые от плохой выдержки.
     Муж возле трактора. "Сгорел в танке в первый месяц войны", -- осторожно
поясняет Ксюта, никак не  называя  мужчину, который должен был бы стать и не
успел стать ее отцом.
     Тетка Изварина -- в берете и с ямочками на щеках.
     И вдруг -- тот же самый  парнишка с портрета: в пилотке, гимнастерке, с
напряженным и рассредоточенным взглядом. А поперек фото, фиолетовыми, трудно
выведенными буквами, точно писал внезапно потерявший зрение: "Я убит шестого
марта 1943 года".
     Хлопнула дверь. Леля медленно обернулась.
     Оставив   за   порогом   привычную   бойкость   и   ставшую   привычной
независимость, тетка Изварина внесла в  избу  усталое  тело, притаившуюся  в
глазах  тоску, бессильно  перекинутую  на грудь косу. При виде  незнакомой в
доме  она  было  спохватилась, живенько  подтянулась,  заранее  ощетинилась,
распустила ленточку, стягивающую кончик косы, и затеребила волосы. И все это
вышло ладно, гладко, не без кокетства и вкуса. Но все же маска беззаботности
и   естественного  озорства   к  хозяйке  не  вернулась.   Родные  стены  да
простодушный Лелькин  вид  не  располагали  к защитительному притворству  --
женщина приветливо кивнула и вопросительно посмотрела на дочек.
     --  Это Леля! -- сказали девочки хором. Ксюта стала стаскивать с матери
сапоги. Ада принесла тапки.
     -- Я Динку привела.  Прибилась ко мне  сегодня, -- поспешила на  всякий
случай  оправдаться  Леля.  И  сразу поняла, что ей здесь  рады  без  всяких
пояснений, можно не выдумывать себе сложностей и вообще не мудрить.
     --  Она ко всем  приезжим  жалиться  бегает! С сорок шестого года места
себе не находит, как Колюшка потерялся.
     Тетка   Изварина  сказала   это   просто,  с  устоявшейся   грустью   и
располагающей на  разговор откровенностью. Что-то подсказало ей -- не  стоит
стесняться  студентки, заявившейся  в гости к дочерям. И  это  вот ласковое,
относящееся обычно к  слабому "потерялся" вместо  "пропал" или "исчез" вышло
тоже убедительно и  немножко провокационно, как бы подталкивая на дальнейшие
расспросы.  Леля без  труда догадалась,  как же хочется порассказать  о себе
этой гордой женщине, избравшей тяжкую долю ни с кем не делить горя. И так же
точно  догадалась, что  Колюшка и есть  тот изображенный на фотографии тетки
Извариной сын.
     Но тогда это входило в противоречие с чернильной строчкой поперек фото:
"Я убит..."
     Тетка Изварина повесила на самодельные плечики  жакетку,  села у стола.
Ксюта, чмокнув мать в щеку, принялась накрывать на стол.
     --   Значит,  говоришь,   "Леля"?   Ну-ну.  Спасибо,   что  зашла,   не
побрезговала...
     Леля чуть покраснела, но все же храбро выдержала теткин взгляд. Подошла
Динка, опрокинулась у Лелиных ног, голову положила ей на ступню.
     --  За  свою приняла,  -- заметила  тетка  Изварина.  -- А  так,  кроме
Колюшки, никого не признавала. Два года ему за поводыря была.
     И вдруг, круто  меняя  тему, повернулась всем крепким ладным корпусом к
Аде:
     -- Географию не выдали? Или так и будешь ходить без учебника?