ловеческим правом -- волей уходящего: "Все  рукописи завещаю жене,
стихотворение "Я  черной ночью укололся"  -- матери.  Поэму "Цепь  цепей" --
Пленуму  ЦК..."  Такой он и  был  весь  --  противоречивый  и  разбросанный,
крикливо защищающий неизвестно от кого  рабочее искусство  и отдававший себя
перед смертью на суд ЦК, ни более ни менее...
     И  этого  могучего  парня,  веселого безбожника,  талантище и недотепу,
завтра отпевают в церкви. Ничего более нелепого придумать было невозможно...
     Эльдар  с  трудом  дождался утра.  В Никольском  соборе было сумрачно и
тихо. Горели свечи. Гроб стараниями родителей выглядел безвкусно-пышным. Юра
в гробу лежал совсем  обычный -- невысокий полноватый увалень, очень крепкий
и земной, с  лицом  чуть желтее, чем раньше, и с неестественно  белым шарфом
под  самый  подбородок, маскирующим следы вскрытия. Юрина мать и Юрина жена,
одинаково согнувшиеся, придавленные  горем, заплаканные, в черных  гипюровых
накидках  и с  платочками-близнецами у глаз,  были по-своему уместны посреди
всей старушечьей тоскливой золото-иконной ладанной суеты.
     -- За что, Эленька? -- зарыдала в голос Екатерина Ивановна.
     Эльдар не нашел слов, не утешил -- поддержал под локоток, и материнские
слезы ничего не прибавили к внутреннему сжатому состоянию:
     --  Екатерина  Ивановна! Именем его клянусь: сделаю  все, чтобы  каждая
Юрина строчка увидела свет!
     Таня   прижала   к   себе   Екатерину  Ивановну  и   зашептала   что-то
успокоительное и нежное. А Эльдар отошел, занял место между гробом и стеной,
все еще ожидая, когда же наконец прорежется обостренное несчастьем зрение на
детали.  Но пока  ничего не прорезалось.  Положил ладонь  на холодные Юркины
пальцы,  сделал это  так, чтобы одновременно прикрыть  порвавшееся и  смятое
серое кружевце на краю гроба.
     Люди уже  образовали небольшую толпу.  Пришли  друзья  и  родственники.
Поэты.  Товарищи  с газового участка,  где  Красильников  работал  слесарем.
Проводив других покойников, присоединились всегдашние траурные старушки.
     Эльдар  подумал,  что неплохо смотрится рядом с  гробом, такой высокий,
худощавый, сильный, так преданно и неотрывно уставившийся в лицо  покойника.
Любому  видно:  человек провожает  в  последний  путь единственного друга...
Всем, кто с ним здоровался, он тихонько пояснял:
     -- Ночью прилетел. Пол-Союза пришлось отмахать...
     В  какой-то  момент сжатая внутри пружина стала медленно распрямляться.
Выступили тихие необильные слезы, и Эльдар их не особенно скрывал и не очень
подчеркивал: мужская тоска должна быть суровой и  по возможности незаметной.
Промокнув  ресницы кончиками пальцев, он с  высоты  своего роста увидел двух
пробивающихся  к гробу  девушек. С одной из них Юрка когда-то  встречался, а
она  вышла замуж за другого  -- в общем,  банальная история, принесшая поэту
несколько хороших  стихов.  Вторая утешила его  в этот  момент, что банально
ничуть не менее...  Эльдар  замахал рукой,  подался вперед,  поймал себя  на
мысли,  что движения  его  чересчур суетливы и даже  вызывающи возле  гроба,
перестал  махать, но  девушки  уже заметили его,  подошли. Эльдар пересказал
услышанную от Тани версию смерти. Обменялись стандартными: "Жалко человека",
-- "Да, такой был парень!", -- "Главное --  так  неожиданно"  -- и  все было
сказано, и люди мало-помалу разделили их. Только  Юрину жену толпа обтекала,
никуда не унося. И девушки прибились к ней, обнялись -- и плакали втроем.
     Эльдар сделал полшага назад, снова положил руку на холодный даже сквозь
рукав  сгиб  Юркиного  локтя.  Странно  вяжет события  человеческая  судьба!
Откуда-то ударила весть,  и вот у гроба сошлись  три женщины, никогда до сих
пор не  видевшие друг дружку,  не желавшие видеть,  и  которым  вдруг  стало
нечего делить, наоборот, появилось объединяющее их: навсегда  оставшаяся при
каждой Юрина любовь. Одна сама  ушла  из его жизни. Ко  второй Юрка внезапно
охладел, встретив  третью  -- будущую жену, которой  все было безразлично, в
том числе -- и его любовь, и  она просто  сдалась, пожалела его за стихи, за
ежедневные цветы, за безнадежное и застенчивое упорство. Но сердце, которого
Юрка не мог добиться при жизни, он завоевал именно теперь, потому что только
теперь окончательно и  навсегда вошел в ее память.  И  в  память всех троих.
Общее, не щадя и не раня,  выкристаллизовало  легкие женские слезы, сблизило
их  -- и  уже  оттолкнуло одну  от  другой.  Потому  что и  любовь его  была
непохожей у каждой...
     Эльдар  коснулся  набухших  ресниц,  влажными  пальцами  стиснул  Юркин
локоть.
     Через сорок дней  были поминки. Эльдар  сдержанно относился к публичным
доказательствам  любви  верующих к  неизвестному и  чужому им богу.  Причуды
Юриных родителей он терпел потому, что прежние друзья понемногу  забыли этот
некогда кипевший и беспорядочный дом. Бармин остался почти единственным, кто
еще заходил,  неизменно представляя себе, как  бы сам Юрка  иронизировал над
потусторонними игрищами  вокруг собственного имени... Не хотелось  извести в
себе  живого и  беспокойного  друга.  И  Юрка,  слава  памяти,  уже  подавил
похоронные  воспоминания  и  становился  тем  живее,  чем  более  тускнел  и
превращался  в  склеп бывший его дом.  Впрочем,  Элька не  осуждал, не  смел
осуждать  тех,  кто  пытался  скрыться   от  гибели  единственного  сына  за
утешительный,  привычно-безразличный  говорок  кладбищенских  старушек,   за
равнодушную  истовость  молитв,  за  цепкую родственность  прикоснувшихся  к
смерти.
     Да и как было  не простить Екатерину Ивановну, почти ослепшую за  сорок
дней  горя,  ссохшуюся,  пергаментно-безликую,  с  негнущимися ручками перед
грудью и вспухшими,  растопыренными, словно  оголенные корни, пальцами?  Они
будто бы  просились  в землю, и Эльдар чувствовал, как смерть протаптывает к
ней свою  тропинку.  Об  этом догадывался  и Юркин отец и при  ней,  еще  не
умершей,  сажал  возле себя  за  скорую  жену  плотную сноровистую  женщину,
недавно схоронившую дочь. Они и познакомились у соседних могил...
     Стесняясь  за столом своего крупного  сильного тела,  Эльдар,  как все,
бросил на тарелку ложечку кутьи.  Превозмогая отвращение, выловил из сладкой
водички несколько рисинок, вытерпел их пресное прикосновение к  языку. Юркин
отец суетливо перекрестился. Старушки --  глуховатые, громкие, с подчеркнуто
экономными всезнающими  движениями и поджатыми губами -- вкрадчиво поднимали
полные  рюмки. Пригубив, заученно шептали:  "Да  будет  земля  ему пухом". И
затем  долго безвкусно жевали водку запавшими сморщенными ртами. Отрывочные,
понятные только им фразы больно врывались в сознание Бармина.
     -- Посижу в Юриной комнате, -- сказал он, выходя из-за стола.
     Голоса в Юрину комнату доносились смутно. Из угла  валились на  Эльдара
сверлящие  взгляды   святых.   Лампады  нехотя   уступали  в   силе   слабой
электрической  лампочке.  На  золоте  Библии  неаккуратной  стопкой   лежали
тетрадные листы в клеточку с переписанными детским почерком молитвами. Из-за
стеллажного  стекла  подслеповато щурились корешки книг,  среди которых было
потерянное теперь навсегда  кое-что и  из  их  с  Таней  библиотеки. Пишущую
машинку небрежно стягивала поперек клавиш черная креповая лента.
     А  перед  увеличенной Юркиной  фотографией стояли  чашка черного  кофе,
кусок торта на тарелочке, давно сгнившее яблоко,  подернутый плесенью хлеб и
блюдечко с подтаявшим, смазанным горчицей  студнем. Сбоку в  стакане пыжился
пучок шелестящих раскрашенных бессмертников.
     Эльке Бармину стало мучительно стыдно. Бедный Юрик!  Ему, боровшемуся с
лицемерием, ему,  помчавшемуся  однажды в Разлив  переночевать  в  брошенном
доме,  где,  по слухам, завелись привидения, ему, над  чьим столом и  сейчас
висит портрет Афалины  Сапиенс, подарок  самодеятельного  художника,  -- ему
оказывают щедрые религиозные почести!. .
     И  некому вырвать Юрку из стен этого склепа, где перехватывает дыхание.
Некому сохранить Юркину  душу в безликом людском забвении, выкорчевать ее из
убийственной  и односторонней родительской жалости. Некому,  так  как именно
он, Элька  Бармин, допустил тогда предательскую мысль: куда девать рукописи,
если Юрка умрет! И сколько теперь  ни казнись, сам накликал беду: злой гений
невольного  пророчества  обрел  силу  и  оборвал  вместе  с  жизнью   теплый
несокрушимый  талант друга. Если б только Эльдар раньше и до конца поверил в
себя,  в  силу  своей магии,  он бы  предотвратил судьбу, обогнал  бы ее  на
каком-либо повороте. Ведь не будь неосознанной зависти -- не было бы и  этой
бессмысленной страшной славы ценой в букетик раскрашенных бессмертников!
     Если б все вернуть и перечеркнуть -- чтобы снова услышать бесцеремонный
Юркин  смех, снова подраться из-за  выдуманной  Атлантиды!  Черт  с  ним,  с
превосходством воображающего  о  себе поэта!  Имела бы только обратную  силу
его,  Элькина,  непостижимая  способность!  Вернуть  бы  человечеству  Юркин
талант!
     Но нет. Не шагнуть Юрке за стены убивающей его памяти. Некому затеплить
потерявшуюся искру...
     Некому?!!
     У Эльдара закружилась голова, холодная молния, ослепив на миг, ветвисто
вошла в тело.
     ...На  коньке  крыши  сидел воробей. Проходящий  трамвай сотряс воздух,
краешек железного листа принял  колебания  и неслышно задребезжал. У воробья
взъерошились перья и сильно зачесались лапки.
     ...Тополь  на   углу   улицы  потянулся,   привстал   на   цыпочки   и,
по-стариковски хрустнув косточками, перенес  тяжесть кроны на другую сторону
ствола.
     ...За стеной пятнадцатилетний мальчишка, пылая, сочинял письмо девушке.
     Эльдар прислушался к  себе  и  уловил,  как  звонкая  бесконечность  --
главный  персонаж Юркиных  стихов --  заново прорезает в нем зрение и  слух.
Именно  бесконечность  мира давала ему понять: нет, не бог,  а талант делает
человека бессмертным! Талант непременно оставляет эхо.
     Ни  слова  не  говоря, Бармин выскочил  из  квартиры, завернул за угол,
перебежал горбатый мостик и,  чутко  ступая по булыжной мостовой, поспешил к
лобастому, улыбающемуся  вывороченными губами, до боли  каменному  дельфину.
Сколько  стихов  нашептал  Юрке этот  питерский старожил,  помнивший падение
Древнего Рима и переселенный  неизвестными  мастеровыми в карельский гранит!
Эльдар торопился угадать недописанные Юркой и вызревающие в нем строчки...
     Становилось все тяжелее нести в себе огромный, пока непривычный и чужой
талант. Эльдар на секунду застыл у какого-то окна, вгляделся в отражение, не
поверил себе,  перешел  к  следующему -- и  увидел  в стекле то  же самое --
полноватого увальня с широкой "простецкой"  физиономией, украшенной  ехидной
ухмылкой. Последняя шутка гения!
     "Прибавь-ка эти  черты  к  своим собственным, --  приказал себе  Эльдар
Бармин. -- Они теперь и твои тоже. Навсегда. Привыкай,  дорогой соавтор. Ибо
таланты не умирают!"
     Эльдар машинально  прижал нос  большим  и указательным пальцами, слегка
выделенными из кулака, и раскатисто, с придыханием, фыркнул.
     Хомо авиенс
     Юрий Петрович  Свидерский  посмотрел на часы.  До  конца  рабочего  дня
оставалось часа полтора. Его рабочего дня! -- официально смена кончилась, но
кто  на  заводе   укладывается  в  конституционные  восемь   часов?  Правила
заводского хорошего тона не позволяют  уходить  с  гудочком. А  для  главных
инженеров  гудочков  вообще не  выдумано.  Через  пятнадцать минут последнее
совещание со специалистами. Затем разобрать почту. Подписать полсотни бумаг.
Отпустить секретаря. И вот тут...
     Юрий Петрович улыбнулся. Рискнул бы кто-нибудь  угадать, чем занимается
по вечерам  главный инженер  у  себя в  кабинете --  за закрытыми дверями  и
опущенными  шторами? О, это  тягучее ощущение  невесомости, послушное  тело,
быстрое смещение углов, стен, падающий потолок, птичья зоркость глаз -- ну с
чем еще сравнишь мудрую память полета?!  Юрию  Петровичу  нравится  смотреть
сверху  на  тридцатиточечный  телефонный  пост, на  перекидной  календарь  с
деловыми  записями,  на  цветные  карандаши  в  стакане,   на  металлический
пятиугольник  Знака   качества.   Все  принимает  необычный,  неземной  вид.
Разумеется, кабинет --  не  тундра,  не  ночной парк,  не  цирк  и  даже  не
конференц-зал, не очень-то разлетаешься. Но к габаритам своего кабинета Юрий
Петрович  давно  притерпелся.  Довольствуется  уже  не   самим   полетом,  а
сознанием, что умеет, что в любой момент полетит!
     Если  бы  Юрия  Петровича  спросили,  как  он  этому  научился,  он  бы
затруднился  ответить. Бабка  Стешиха  -- она  ведь  не  учила,  она  только
заверила, что он может. И  все. И  он полетел. А  потом лишь ставил дыхание,
отрабатывал  рулежку,  тренировал  вестибулярный  аппарат,  потому  что  при
быстрой  смене  высоты  кружилась  голова.  Умение  летать,  говорила  бабка
Стешиха,  как  совесть:  либо  есть,  либо  нет.  И  с  этим  уж  ничего  не
поделаешь...
     Загудел динамик внутренней связи:
     -- Юрий Петрович, к вам товарищ Шабалов. Говорит, вы ему назначили.
     "Какая-то  знакомая  фамилия.  Но,  по-моему, не  заводской.  Может, из
газеты? Совершенно из памяти выскочило.. ."
     --   Попросите  войти,   Лия   Константиновна.   Только   предупредите,
пожалуйста: у меня десять минут до совещания.
     Дверь отворилась прежде, чем он закончил фразу.
     -- Мне хватит, Юрий Петрович. Во всяком случае, я не помешаю, -- сказал
незнакомец.
     Впрочем,  незнакомцем  его  можно  было  назвать  с  великой  натяжкой.
Определенно,  где-то  его  Юрий Петрович видел.  В  райкоме? В министерстве?
Странно. Эти безупречные молодые люди, светящиеся энергией и обаянием, имеют
почему-то неяркие малоприметные лица и плохо запоминаются.
     Гость окинул  кабинет  коротким взглядом  -- будто  выстрелил. Интерес,
кажется,  проявил только к  телефону и волосатой пальме до потолка.  Главный
инженер по-прежнему вопросительно смотрел на него.
     -- Вы фантастику любите, Юрий Петрович?
     "Все-таки из газеты",  --  разочарованно подумал  Свидерский, огорчаясь
непростительной своей промашке.
     --  Это я к  тому, поверите или нет,  -- продолжал незнакомец.  -- Не у
всех, знаете, уровень позволяет.
     К каверзным вопросам и  чужому остроумию  Юрий  Петрович относился  без
восторга.  Обработка издалека  чаще  всего  кончается весьма  прозаически. А
понятия обычного и необычного редко дают право вспоминать о фантастике. Даже
если  бы  вдруг  Юрий  Петрович  начисто потерял здравый  смысл  и  воспылал
страстью к выдумкам,  в самом Шабалове  не было  ничего невероятного. Кроме,
может быть, висящего на шее вогнутого диска на  массивной цепочке. Максимум,
что мог отвести гостю в своей памяти  Свидерский, так это командированный из
Москвы.
     --  У   меня   мало  времени,   товарищ.  Не   знаю,  простите,  вашего
имени-отчества...
     -- Арт. Называйте меня Арт.
     -- Просто Арт? Да. Так какое у вас ко мне дело?
     -- Я инспектор из будущего.
     Свидерский  с тоской  посмотрел за  окно. Везет же ему, черт возьми! Не
просто  инспектор,  а прямо-таки из самого-самого  будущего... Думай теперь,
как поспособнее выпроводить. Разве что в охрану звякнуть?
     Он нажал кнопку.
     -- Лия Константиновна!
     Шабалов твердо смотрел  в глаза. Свидерский смешался и сказал совсем не
то, что хотел сказать:
     -- По винту люди еще не собрались?
     -- Один Бармин, -- послышалось из динамика.
     -- Подойдут -- пропускайте сразу, без задержки.
     -- Хорошо, Юрий Петрович.
     Свидерский  с  сожалением  снял  палец  с  кнопки. Нет,  нужен условный
сигнал. А то из-за своей  тактичности вляпаешься в историю. Сиди вот  теперь
наедине с  психом!  Завтра кадровикам  голову отверну: куда  охрана смотрит?
Полный завод посторонних, а они себе дрыхнут на постах!
     Юрий Петрович счел  нужным  разъяснить  незваному гостю  обстановку  --
вдруг, на счастье, тот окажется догадливым?
     -- У нас ЧП, товарищ Шабалов, ходовой винт не держит...
     -- Разрешите присесть?
     Свидерский  в душе смутился и едва заметно  побагровел. Деликатным этим
вопросом гость сразу дал понять, что признает законность колебаний  главного
инженера, но уходить не собирается. Похоже, и мысли не допускает, что другим
некогда...  Оставалось предложить  незваному  гостю  стул  и  вновь  принять
вопросительное выражение лица.
     Шабалов сел, тронул край диска:
     -- Не возражаете, если я запишу нашу беседу?
     -- Но... Для меня, поверьте, все еще несколько туманна... э... цель.
     -- Да-да, момент!
     Шабалов отстегнул  диск и  установил  на  шкафу за спиной  Свидерского.
Когда  вернулся,  на  груди  его горел точно такой же.  Юрий Петрович ощутил
странное жжение под ложечкой.
     -- Я  считаюсь экспертом по вашему  времени, -- пояснил Шабалов. -- Как
вы, надеюсь, понимаете, оно интересует не только историков, но и психологов,
литераторов,  художников.  К  сожалению,   нам  неясны  некоторые  тенденции
двадцатого  века.  В частности, как зарождаются в ваших современниках ростки
будущего. Задача настолько важная,  что  некоторым моим коллегам разрешено в
отдельных   случаях  выходить  на   прямую  связь.  Если,  разумеется,  есть
стопроцентная гарантия сохранения тайны.
     При  этом Шабалов  так выразительно посмотрел на  Свидерского, что  тот
почти машинально  ответил: "Да-да, что за вопрос?" --  и  этим  окончательно
подчеркнул  свое доверие тому,  кого  сначала посчитал психом и проходимцем.
Помимо всего прочего, Юрий Петрович все-таки совсем не случайно занимал свой
пост, да и в  технике  разбирался. Он сразу оценил: бесплотные на вид, слабо
вогнутые  объективы-диски несомненно относятся к достижениям более или менее
отдаленного  будущего.  Это, пожалуй,  скорее,  чем любые  слова,  заставило
безоговорочно поверить Шабалову.
     -- Решено выборочно побеседовать  с вашими современниками, -- продолжал
Арт. -- Несколько  человек, знаете  ли.  Наугад.  Ну там, деятели искусства.
Производственники.   Даже   тунеядцы.   А   также   случайные   встречные...
Принимаются,  конечно, меры строгой  маскировки, но с вами, как  видите, без
обмана: естественная реакция нас тоже интересует...
     Жжение  под  ложечкой усилилось, к  нему прибавилась какая-то  тягость.
Юрий Петрович чувствовал себя как под рентгеном: его рассматривают на экране
со  всеми печенками-селезенками,  а ему не  заглянуть в собственное нутро, и
все,  что  он  сейчас  подумает  или  скажет,   послужит  приговором  целому
поколению. Ответственность не для главного инженера. Может быть, даже не для
начальника  главка...  Интересно, с кем-нибудь согласованы  эти эксперименты
или налицо нездоровая самодеятельность?
     -- Что вам  там, в будущем, делать больше нечего? Это ведь бестактно --
подсматривать!  -- вслух проворчал  Свидерский, а про  себя добавил: "Мне-то
еще  краснеть  нет причины. Завод  на хорошем счету.  Да и лично я,  чего уж
перед собой  стесняться, не из последних. Кто еще из главных инженеров может
похвастаться умением летать?!"
     Он зацепился носками полуботинок  за нижнюю перекладину стола и плотнее
вдвинулся  в  кресло,  ощутив,  как незаметно воспарил  над сиденьем.  Чтобы
успокоиться, вынул пачку сигарет, закурил.
     -- Вот что, Арт... э... Отчества у вас нет?
     -- Нет, не буду лгать. Но если вам так неудобно, я придумаю.
     -- Ладно,  привыкну.  Видите  ли, сейчас  люди  соберутся. Я  не  смогу
уделить вам... э...
     -- Да  вы не  обращайте на  меня  внимания, ведите свои дела. Это  даже
хорошо, рабочая  обстановка... Вы ведь  не будете  возражать, если я здесь в
уголочке посижу?
     --  Но  мне  бы  не   хотелось,  чтобы  вас  застали...  --  Свидерский
занервничал. -- Не могли бы вы как-нибудь... Ну, вы понимаете?
     --  Сделаться невидимым? Нет ничего проще. Хотя, честно говоря, надоело
исчезать по пустякам...