л в руках газету,
и газета жгла ему руки.  Он  мял,  растягивал  паутинный  лист, и  статья  о
Бармине корчилась, разбухала, выпячивала строчки крупных, выпуклых букв.
     -- Оставьте  мне газету, --  внезапно попросил Свидерский, не  глядя на
Шабалова.
     -- Что вы, это невозможно! -- возразил Арт.
     -- Боитесь наследить в прошлом? Получить взыскание? А если вот так?
     Свидерский скомкал лист, сунул в ящик стола, повернул ключ, вынул его и
спрятал в карман.
     Арт покачал головой:
     -- Напрасно вы... Едва я исчезну, растает все, что меня сопровождает...
Хронозащита...
     Свидерский  вцепился в край стола, словно побоялся вдруг  очутиться вне
времени. Неимоверно хотелось взлететь. Полетать хоть немного. Хоть  от стены
до стены. В  полуботинки, похоже, кто-то насыпал раскаленного песку. Тускнел
воздух. Но у Юрия Петровича не было  сил дойти до выключателя и зажечь свет.
Он  устало  опустился  в  кресло,  повис  над сиденьем,  подвигал над  полом
ступнями ног.
     --  Позвольте  поинтересоваться,  товарищ  Шабалов,  а   чем  особенным
отличаются там у вас люди?
     --  Да я  ведь  тут  неподалеку, из следующего  века,  многого не знаю.
Рассказывают, у некоторых появляется способность летать.
     -- Летать?  -- вскинулся  Свидерский.  И сразу  же,  скрывая изумление,
низко  наклонил голову.  -- Но ведь Бармин не летает, я знаю, -- пробормотал
он, обращаясь к столешнице. -- Я этих, которые летают, сразу чую...
     --  Вы  правы  насчет  Бармина.  И  характер у  человека  так  себе.  И
приспосабливаться   не  умеет.  Ни  тебе  гибкости,  ни  уступчивости,  одна
принципиальность  и прямизна.  Другой бы среди таких, как  вы,  легче своего
добивался, без столкновений. Бармин -- работник, не ловчила. И в этом смысле
--  человек  будущего.  Хомо  Футурус!  А то,  чего  он  не  умеет, вряд  ли
понадобится ему в будущем, оттого и не дано при рождении.
     -- Не дано...  А что бы вы сказали, если  б я вам сейчас предъявил Хомо
Авиенса? Человека Летающего?
     -- Постойте, уж не на себя ли намекаете? -- догадался Арт.
     Так вот в чем дело! А они-то с правнуком Эльдара Бармина головы ломали,
что случилось как раз в  эту ночь со Свидерским-Свидубским. Какая жалость --
ни  предостеречь человека,  ни за руку удержать. Иметь бы  право  рассказать
ему,  что он сегодня  даже ночевать домой не явится. Запрется здесь изнутри,
когда  все на  заводе утихнет.  Опустит шторы. И  только наутро найдут  его,
взломав дверь, лежащим лицом вниз  посреди ковра  в такой  позе,  точно  его
сбросили с большой высоты, хотя больше чем со стула  или со стола  упасть он
не мог, а в  этом случае как объяснить,  что его так распластало по полу?  И
следователь, вдоволь поломав  голову, закроет дело, заставит себя поверить в
инфаркт... Потому что криминалистика окажется  бессильной перед загадкой его
смерти.  Это в  будущем,  во времена Арта  классифицируют странную  болезнь:
атавистически пробуждающийся в полете  страх падения, страх, убивающий прямо
в воздухе, так что летун с размаху грохается оземь, уже мертвый от сознания,
что разучился летать! Но  откуда вдруг  этой  болезни  ни  с  того ни с сего
проявиться в кабинете железобетонного, неуязвимого для логики и человеческих
чувств Свидубского?
     Теперь    понятно,     в     чем     не    смог     разобраться     его
современник-криминалист...
     --  Что  ж,  покажите, -- согласился  Арт,  не скрывая снисходительного
тона: не верилось, что здесь (здесь!) обитает чудо последующих веков.
     Снисходительность гостя возмутила Юрия Петровича.  Он хоть и  стеснялся
Шабалова, но  не  преминул бы утереть нос отточенному  молодчику, явившемуся
сюда  из  готовенького,  чистенького,   заложенного  их   руками   будущего.
Инспектор! Заглянул мимоходом, ни  в чем  не  сомневающийся, заранее во всем
уверенный, и считает для  себя унизительным  признать ростки будущего в нем,
Свидерском.
     Юрий Петрович  притиснул  к бокам локти.  Отодвинул горизонтально кисти
рук.  Что было  силы надавил  подошвами в  пол. И  взмыл  из-за  стола.  Под
потолком сделал кувырок,  напряг грудь,  следя за тем, чтоб из  кармашка  не
выпала авторучка. Потом, лежа в воздухе на  спине, расслабился, заложил руки
за голову.
     -- Юрий Петрович, шторы! -- укоризненно заметил Арт.
     Волна стыда  залила щеки Свидерского, и  он  юркнул в кресло. Вот будет
номер, если кто-нибудь,  проходя  мимо окон,  увидит парящего  под  потолком
главного инженера! Он закурил. Подровнял и сложил бумаги  в стопку. Шабалов,
смущенно кашлянув, вынужден был прервать молчание:
     -- Я недооценил  вас, простите. Но  тогда мне  тем более непонятно, как
может в вас  сочетаться  это... И это...  --  Арт плавно махнул рукой вверх,
потом  широким  жестом  обвел   кабинет.  --  Всю  жизнь  бороться  с  таким
талантищем!
     Он сокрушенно вздохнул и повернулся к двери.
     -- Постойте, -- позвал Свидерский. -- Передайте в вашем времени, что мы
здесь тоже стараемся, хоть и не все умеем. И давайте я вам пропуск отмечу.
     -- Да что  вы, какой пропуск? --  Арт пожал плечами и вышел из кабинета
через запертую дверь.
     Свидерский  прислушался,  поглядел ему вслед, нервно  потушил сигарету.
Где же знать тому, кто сегодня еще не родился, что у главного инженера почти
атрофировалось умение  летать? Это  здесь, в кабинете,  фокус пока  удается.
Привык  к  стенам.  Как птица к  клетке. Как белка к  колесу.  А на природе,
сколько  ни  пробовал,  ничего  больше  не   получается,  только  ахиллесовы
сухожилия  растянул. Потому  что  кончился Свидерский. Отлетался! Шестьдесят
три  годика  как-никак,   из  коих   добрых   полсотни  лет  отдано  заводу.
Судите-рядите, люди, а и впрямь сгорел на работе...
     Юрий Петрович  пригладил прилипшие к темечку  волосы  --  блеснула  под
люстрой известная по  портретам  всему району чуть  асимметричная, но вполне
добропорядочная лысина. Нажал кнопку связи.
     -- Слушаю, Юрий Петрович, -- немедленно отозвалась секретарша.
     Вот. Еще слушают. Еще заглядывают в рот. А тайком уже присматриваются к
работникам  с  иными  задатками.  Уже, наверное,  и  пальто надела, ждет  не
дождется убежать...
     -- Сегодняшнюю почту завтра подпишу. Можете быть свободны.
     И совсем тихо, уже отпустив кнопку:
     -- Устал...
     Он нащупал в кармане ключ, открыл замок, выдвинул ящик, тупо  уставился
на шевелящийся, едва  различимый  комок  паутины,  истекающий терпким  сизым
дымком. Вместе с газетой испарялся почему-то и текст главковского письма, по
которому катался комок.
     К своему удивлению, Юрий Петрович не  кинулся спасать письмо из главка.
Он вяло уставился на выцветающие буквы, дождался полного побеления листа,  с
треском захлопнул ящик.  Потом обошел кабинет,  плотно  задраил шторы, запер
дверь. Хотел тут же взмыть, вытянулся в струнку, но передумал.
     -- Хватит  на  сегодня.  Поберечь себя надо. На самый последний в жизни
полет.
     На миг показалось, великое умение иссякло, он разучился летать, никогда
не оторвется от земли. Минут пять Юрий  Петрович не шевелился, прислушиваясь
к себе. Вспомнит тело или не вспомнит? Поднимется  или останется прикованным
к зеркалу паркета, к ковру? Панический холодок бежал  по жилам, и жжение под
ложечкой разрасталось до катастрофы.
     Неужели? Никогда? Никогда-никогда? Не полетит?!!
     Как это  говорила  бабка Стешиха?  Умение летать --  как  совесть. Либо
есть. Либо нет. И с этим уже ничего не поделаешь.
     Может, тысячи людей рождаются, чтобы летать. И умея летать. Но им никто
пока этого не сказал.
     А человеку ох как хочется летать!
     А она уходила...
     И близость далью обернется,
     И даль нас вновь соединит.
     (Р.-М. Рильке)
     Она сидела  перед ним пружинисто, не  горбясь, сцепив руки на  столе  и
смотря ему прямо в глаза. И все же чувствовалось, что тело ее сегодня ровнее
и напряженнее, чем  всегда, что смотрит  она не совсем уж точно из зрачка  в
зрачок, а чуточку влево, в край брови, что сцепленные пальцы  не прикрывают,
а нарочно подставляют под взгляд обручальное кольцо.
     -- У тебя кольцо? -- спросил он, уловив, как жаждет она этого вопроса.
     -- Да.
     -- Фамилию не сменила? Она покачала головой.
     -- Наше знакомство тоже начиналось с кольца, помнишь?
     Он-то помнил. Тогда как раз встречали  космонавтов. Народ еще не привык
к  полетам,  приезд  героев  в Москву, после  благополучной посадки, собирал
ликующие   демонстрации.  Командированный  на   столичный  завод,  Радик   с
удовольствием  присоединился   к  заводским  ребятам.  Заводчан  при  выходе
предупредили:  "Держитесь  плотно, чтоб  никто не  примазывался. Посторонних
сдавайте старшим  групп". И  хотя улицы  были  полны,  посторонних не  было.
Колонна   внезапно   останавливалась,  так  же   внезапно  прибавляла   шаг,
растягивалась, чтобы тут же сгуститься, то и  дело перемешивалась,  от  души
изображая бурное ликование.
     Кроме ближайших соседей, Рад почти никого  не знал.  Его самого едва не
выставили, хорошо,  начальник сварочного  цеха улучил  минутку, вступился, а
мог бы  и  не  поспеть: девушки из конструкторского отдела  окружили  его  и
заставили  плясать  лезгинку.  Рад прибился к  двум девушкам,  болтал,  пел,
расспрашивал о Москве. Пока одна из них  не заметила  вдруг  на  его пиджаке
институтский значок:
     -- Ой, наше Адмиралтейство!
     -- Положим, не ваше, а мое, -- возразил Рад. -- Я из Ленинграда.
     -- Так я тоже.
     -- Разве вы не заводская?
     -- Говорю же нет. Я  при подружке,  она  с завода. А мне  очень хочется
посмотреть.
     -- Ну, ленинградцам можно, -- милостиво разрешил начальник  сварочного,
вовремя оказавшись там, где в нем больше всего нуждались, и нечаянно  сыграв
таким образом роль провидения.
     -- Что ж, давайте знакомиться. Рад.
     -- Я тоже рада.
     -- Нет, мое имя Рад. Или Радик, Радий. Но так я не люблю.
     -- Инка. Или Инна. Я по-всякому люблю, -- представилась Инна.
     Рад пожал девушке руку. И обратил внимание на кольцо.
     -- Что делать?  --  Всевидящий начальник сварочного снова оказался  тут
как тут и картинно пожал плечами. -- Опоздал, брат.
     Инна странно посмотрела на Рада и ничего не сказала. Вдвоем отправились
гулять  по  столице,  смотрели  салют. Честно  говоря,  оба  разочаровались:
ленинградцы привыкли  к подсвеченному контуру Петропавловки, к  припудренным
расплывающимся ракетным дымом  мостам, к двум пышно расцветающим сполохам --
в  небе  и  в Неве.  Красная площадь,  со всех  сторон  уставленная  домами,
подобного эффекта не давала. Салюту не хватает простора: букеты разноцветных
огней готовенькими взмывают  из-за  зданий и, не дожив, опускаются и сгорают
где-то ниже крыш...
     Инка  с Радом сбежали  с площади, долго бесцельно  бродили по  каким-то
улочкам   с  цепочками  дремлющих  троллейбусов,  по  тупикам,  по  горбатым
переулкам.  Подъемы  и   спуски   были  опять-таки  непривычны  --  мостовые
Ленинграда лежат в одном уровне, лишь лестницы, взломав парапеты, шагают под
воду, да разнообразят городские плоскости дуги мостов...
     -- У нас на каждом шагу  каналы  да  набережные, -- причитала Инка.  --
Хоть бы пруд какой. Или фонтан.
     Спросили  дорогу  к  Москве-реке. Трое  прохожих  показали  три  разных
направления. Решили  пробираться наугад, ни к  кому не  обращаясь.  К  мосту
выбрались  под утро. Ровная  крытая  линия конструкций подмяла берег, далеко
отступила от воды. Тяжелые на взгляд фермы сходились в сплошной туннель.
     --  Обратил внимание, Рад? Женщина в метро приняла нас  за молодоженов.
--  Инка  счастливо рассмеялась.  --  Ты держал  меня за руку, а  она сидела
напротив  и ух  как  завидовала! Но  знаешь, зависть добрая, теплая, я  всей
кожей ощущала...
     -- Ей, конечно, невдомек, что ты чужая жена?
     -- Естественно... Когда чужая, все гораздо быстрее и проще...
     Как,  еще быстрее?  -- подумал Рад. Суток не прошло.  Проще  -- куда ни
шло, это я согласен. Но быстрее...
     Он  догадался, что  не  временем меряется та быстрота,  с  которой люди
находят  друг друга,  а  чем-то  неведомым,  новым  для  него, ломающим  все
преграды  и  условности.  Они  с  Инкой  заглянули в  иной  мир,  со  своими
масштабами и ценностями, и теперь осторожно и храбро обходили все, что могло
снова  отнять у  них  зыбкий, необходимый обоим союз.  Это  не  походило  на
фатальность внезапно вспыхивающей  связи чужих супругов. Он  и сам однажды в
электричке  заглянул случайно в глаза  молодой женщине и увидел  в них такое
огромное и естественное "да" -- только сегодня и только  для него одного! --
что  понял: пути их скрестились, еще  до  вечера  они будут близки. Двадцать
минут  до города  как  раз  хватило  для  знакомства,  он не  ошибся.  Да  и
невозможно  было ошибиться в том единственном случае,  когда наперед знаешь,
как все  будет просто, легко и необременительно. Они сошлись и разошлись, не
задев друг друга, не оказав никакого взаимного влияния, и  больше никогда не
встретились. Но в тот день не могли не быть вместе.
     По  закону соприкосновения, который Рад только что придумал и вывел, их
взаимопроникновение  с Инкой  было идеальным.  Оно  даже  испугало его своей
неожиданностью и полнотой. Вот жили до сих пор два человека порознь, один не
подозревал  о существовании другого. Однако  случайность выбора, случайность
встречи была предопределена заранее. Не какой-то там сомнительной судьбой, в
которую все же все мы украдкой верим. А созвучием, сонастроенностью, особого
рода обнаженностью,  которая  и  проявиться-то  может  только  от  короткого
замыкания друг на друга.
     Рад искоса посмотрел на  Инку.  Она гулко ступала по мосту  удивительно
плавной, широкой и вместе с тем замедленной походкой, будто раскачивала мост
своими шагами. Мост отвечал ей, льнул к ее ногам.
     -- Почему ты вспомнила метро?
     -- Туннель!-- Инка махнула рукой вперед, на сходящиеся фермы.
     --  Эх ты, чужая  жена!  --  Он поднес  к губам Инкину руку, подышал на
кольцо, чтоб оно затуманилось.
     --  Чудик. Не  чужая.  И не  жена. --  Инка  рассмеялась.  -- Я ведь не
замужем.
     Вряд ли в этот момент лицо Рада сильно отличалось от театральной маски,
воплощающей изумление. Наверное, поэтому  Инка, не ожидая вопроса, постучала
ногтем по кольцу:
     -- Это -- чтобы мужики не липли. Между прочим, помогает...
     Рад  не  стал  разуверять  ее,  объяснять,  что  не  всем,  не  всегда,
некоторых,  наоборот, поощряет.  Придумала  же себе защиту девчонка,  а?  Не
хочешь -- удивишься. Потом-то  ему хватало поводов для удивления. Логика  ее
поступков   отличалась  непонятной   ему   мотивированностью,   странностью,
последовательностью выдумок.  Требовалось усилие удержаться в рамках Инкиных
истин, которым, впрочем, она  легко подчиняла всех  своих друзей и знакомых.
Именно это  и  не  давало Инке сделаться привычкой  Рада. Едва  ему начинало
казаться, что он знает о ней  все,  она  выкидывала очередной фокус  и снова
куда-то уходила-уходила...
     Теперь, похоже, она уходила насовсем. Сцепленные на столе руки, золотая
дужка кольца  на пальце разделили  их сейчас  надежнее  любых расстояний.  И
конечно же, не натуральным  фактом замужества,  в конце концов,  Рад не  был
ханжой. Нет, просто чужое колечко, результат уже не липовой свадьбы, подвело
итог их недолгой любви.
     Когда Рад заметил неладное?  Неужели  в тот день, когда у Инки внезапно
изменился почерк? До того дня она владела феноменальной скорописью.  Нет, не
стенографией,  в стенографии он  немножко разбирался, а какой-то  невиданной
системой:  облегченное  начертание  букв  плюс  неуловимо  быстрые  движения
пальцев. Строчки составляли мельчайшие синусоиды и петли одного направления,
непривычные на бумаге, но все же доступные для чтения. Нормальный человек не
забудет такого удобного письма и без повода не перейдет на громоздкий старый
способ. А вот Инка перешла...
     И  все же насторожился Рад совсем не в  тот  раз, не  после  истории  с
почерком. В тот раз он принял Инкину "забывчивость" за ее очередной пунктик.
А  присматриваться  начал,  пожалуй,  лишь открыв  в  ней  так  же  внезапно
прорезавшуюся,  прямо-таки болезненную  стыдливость:  она до  истерики стала
бояться  собственной  наготы,  и  безобидная,  вполне  допустимая  у  других
странность  выглядела  в  ней ненатуральной. Ибо  это  не вязалось  с Инкой,
относившейся  к   своему  телу  немножко   извне,  как  к  хорошо  знакомому
произведению искусства.
     Однажды, например, она мылась  в ванной, закинув по обыкновению руки за
голову локтями вверх и прислушиваясь  к  тугой, сильной, насыщенной воздухом
струе  душа. Рад знал эту ее привычку открыть настежь дверь  и  самозабвенно
уйти  в  наслаждение. Вода  не  разбрызгивалась  --  прилипала  к  ее  коже,
прозрачной серебряной пленкой облепляла острые локти,  подмышки, приподнятые
движением  рук груди... Почувствовав  незнакомый взгляд, Инка открыла глаза.
Посторонний мужчина умоляюще выдавил:
     -- Ради бога... За мной гонятся пьяные...
     Инка  неторопливо задернула занавеску и, высунувшись, показала  пальцем
задвинуть засов.
     В коридоре затопали, послышались чьи-то полуразборчивые голоса:
     -- Где он?
     -- Федька сюда не забегал?
     -- Вылезай, гад, убьем!
     Рад быстро выдворил дебоширов из квартиры (ну,  Инка, широкая натура! И
наружную  дверь  не захлопнула!),  стукнул в  ванную:  "Не  бойся.  Какие-то
ханурики по  ошибке залетели!"  Едва он  скрылся  в комнате, девушка  велела
несчастному Федьке убираться.
     Много позже  она со смехом описала  Раду жалкого,  дрожащего человечка,
пересидевшего шум под раковиной. Что-что, а рассказывать Инка умела! Рад был
потрясен:  он,  ни  о чем  не  подозревая,  гонялся  по коридору,  отстаивал
территорию,  а темная  личность в это  время была  отделена  от девушки лишь
тонкой, декоративно замутненной занавеской.
     -- И ты даже не вскрикнула? Он же... Он же мог...
     -- Ну, что ты!
     В этом  была вся она -- доверчивая и самоуверенная.  Он  долго  мучился
видением этой  сцены,  не  прощал заочному  обидчику нечаянного  визита. Ух,
попадись --  точно б  врезал! А  Инка  ничуть  не  изменилась  -- при полной
иллюминации разгуливала по  квартире  голышом, мылась в распахнутой  ванной,
по-прежнему забывала проверить, заперта ли наружная дверь.
     Смелость  ее сломалась  в  один  день. Инка начала всюду  гасить  свет,
тянула  на  себя  простыню  в  постели,  кидалась  прятать  высунувшийся  из
неприхлопнутого  шкафа   чулок.  Она  не  умела  быть  нарочитой,  не  умела
притворяться.  И если уж страдальчески переносила  несчастье наготы, значит,
страдала по-настоящему. Вот тут  --  именно  тут!  -- Рад и понял, что  Инка
уходит.
     Собственно, когда он окончательно сообразил, точнее, когда нашел в себе
силы сказать себе об этом, Инки  возле него уже  не было, она  ушла. То есть
она, конечно, никуда не исчезла, не скрылась, не уехала, она была  рядом, но
так  же далеко, как если бы  они  были  не в  одной  квартире,  а  в  разных
исторических эпохах. Ее глаза, руки, голос -- все было почти ее.  И все-таки
Инки  в этой  женщине  больше не было. Другая стала хозяйкой Инкиного  тела,
надела и носила присвоенное трудно, неловко, будто заново к нему  привыкала.
Рад с удивлением заметил, как отяжелели и оплыли книзу Инкины щеки, от этого
Инкино лицо сразу как-то потеряло живую остроту и податливость.
     Рад  не мог смириться  с потерей.  Пусть не  до конца,  пусть с  новыми
странностями, но Инка должна к нему вернуться.  Ведь что же  такое получится
на Земле, если ни  с того, ни с сего распадется такая любовь! Да  ему просто
не прожить без Инки, вот не прожить и все!
     Рад взял девушку  за  руки, усадил на  диван. В комнате было сумеречно,
по-военному громыхал телевизор, сотрясая  комнату синим медицинским  светом.
Из-за окна сквозь