нешь?
     --  Никогда!  --  торжественно  пообещал  я,  не  понимая,  почему  она
относится к этому так серьезно, и надеясь свести дело к шутке.
     -- Докажи! -- не унималась Снежана. -- Докажи, если такой храбрый!
     -- Пожалуйста. Клянусь  посвятить  твоему имени  жизнь. Хочешь, уйду  в
полярники, буду зимовать подо льдом и под снегом?
     Может, я поступил опрометчиво, ведь  Источник  еще  к  тому времени  не
проявился. Но не пожалел ни разу. Со Снежаной тепло...
     Две  первоклашечки  в  оранжевых  бантах  и  с  такими  же  оранжевыми,
огромными, как арбуз, апельсинами шепотом хихикнули:
     -- Мороженщик! Полторы сосульки!
     Слух у меня ой-ой! У Голодной Скважины  я слышал, как беззвучно заливал
ноги жидкий лед. Молочный, клейкий, маслянистый -- вроде зубной пасты, -- но
все же лед под большим давлением, лед, который выжимался из щели и схватывал
скафандр, мгновенно смораживаясь в  кристаллическую глыбу. Реакция на холоде
замедлена.  Лишь  через  секунду  я включил  обогрев, а затем  двигатели  --
хорошо, не перепутал, не включил наоборот, меня уже обжало до пояса. Тяжелые
круги шли по поверхности сметанного месива. Ленивые жирные буруны вздувались
и лопались, обдавая клубами туманного инея. Лед  на ходу превращался в скалу
и столбом вытягивался следом, постепенно отпуская нагретый скафандр.  Потом,
уже наверху, после моего возвращения, Рутгарт страшно веселился, изображая в
лицах, как  разбушевалась тут академик  Микулина,  прокрутив в полипроекторе
мое   внеочередное  донесение:  "Мальчишка,  понимаешь!   Сонный  кукушонок!
Размечтался, понимаешь, забыл вставить ленту,  проморгал звук!"  А звука как
раз не было, одно  слабенькое сипение: жидкий лед проглатывал и рев унтов, и
неизбежный свист просачивающегося пара,  и даже, на мое счастье, растерянный
скулеж несгибаемого ледовика...
     Смущенные   моим   молчанием   и   неподвижным  взглядом,   первоклашки
попятились.  Я  улыбнулся  им.  И,   кажется,  добил  окончательно.  Девочки
одинаково  тряхнули   оранжевыми   бантами.   И   катапультировались  прочь.
Мороженщиками  нас  называют  за веселых пингвинов, вышитых на рукаве. Но  я
ведь без формы. Не на лбу же у меня профессия нарисована!
     Как-то  в  шестом или  уже в седьмом классе играли  кружком в волейбол.
После удачной свечки Толька Ермилов этак бочком  подшагнул к Белизе, пропел:
"Ах ты, моя дорогая, ах, золотая!". И качнулся, намереваясь  обнять. Не мое,
конечно,  дело,  тогда  еще  мне  Снежанка  не  нравилась, история  на  буме
случилась гораздо  позже,  но  меня потрясли  его... нет, вовсе  не  его,  а
какие-то  дикие,  чужие  Ермилову  руки:  нелепо  растопыренные,  угловатые,
непропорционально короткие  и  хилые  у плеч, будто целиком  ушли  в  грубые
толстопалые кисти. Страшная безразличная воля двигала этими руками, им  было
все равно, лелеять  или комкать,  ласкать или вытряхивать  душу. Собственные
Толлеровы руки  совсем другие -- гибкие, тонкие, пальцы тоже гибкие, тонкие,
хоть в иголку  вдевай. Уж никак  не эти  растопыренные  клешни, скорпион над
жертвой... Вот  такая она, зависимая ермиловская  память: за кого зацепится,
того  Толлер из себя и вылепит! В общем, взлетели  дурацким чужим жестом эти
клешни  -- и не коснулись Снежанкиных плеч: одна звучно  шлепнула хозяина по
щеке,  другая  приклеилась  к  затылку.  И хотя,  повторяю,  тогда  еще  мне
Сне-жанка  не нравилась,  я  во  что  бы  то  ни  стало решил  спасти  ее от
угловатых, не-ермиловских объятий.  Принимая  мяч, я удачно  вклинился между
Ермиловым и Белизе.
     Нет, не в седьмом, в шестом это было. Точно, в шестом, в мае...
     У театра толпа. Билетов нет. Естественно, "Отелло"! С Ермиловым! Гвоздь
культурной  программы! Жанна  поджимает  губы, мрачнеет, лицо ее  становится
несчастное-несчастное.  Жаль  ее огорчать. Протискиваюсь  к кассе. Шалею  от
шума  и  разговоров, особенно от  разговоров. Люди слишком  быстро думают  и
много болтают, мне за ними не поспеть.  Но я тоже  включаюсь,  сыплю  наугад
словами. Всем  сразу. И потому никому персонально.  Позвольте  пройти... Что
вы, девушка,  разве  я похож на владельца  лишнего билета? Вон, по-моему,  у
того молодого  человека есть...  Ах, уже спрашивали?  И  что?  Сочувствую...
Товарищ  администратор,  две  контрамарочки,  пожалуйста,  вот  мой  Золотой
пингвин. Разумеется, из брони, если вы не возражаете... Нет, за первый дрейф
не дают, за второй присуждают серебряный, так что этот за третий... Спасибо,
оттаиваю.  Привыкаю, говорю.  Вы очень любезны, за третий дрейф третий  ряд,
совсем  недурно...  То  есть что  я  такое  болтаю, это именно то,  о чем  я
мечтал... Извините, товарищи, опять я... Увы. девушка, он  не лишний. Да, вы
опоздали примерно на девять лет...
     Фу,  вырвался.  С  облегчением умолкаю.  Остальное  за  меня  договорит
Жанна...
     Поверх голов мелькает седая, гнездышком,  шевелюра.  Лица не разобрать,
но  я почему-то и так догадываюсь: Ермилов.  Перед ним расступаются, он идет
прямо  на  нас  с  Жанной. У меня замирает сердце.  Чего привязался? Другого
места  на  все  шестьсот  этажей  не  нашел? Кем,  интересно, доводится  сей
заплесневелый  патриарх  моему  бывшему  однокласснику?  А  ежели  никем  не
доводится, то как вызнал наши школьные прозвища?
     -- Жан, как думаешь, удобно провести с собой этого... Ермилова?
     -- Куда? В театр? -- Жанна улыбнулась.  -- А чего,  это идея, попробуй.
Проводи за кулисы, у занавеса покарауль.
     В словах ее какой-то подвох.
     -- Отчего не помочь ближнему? -- бормочу я, оправдываясь. -- Пусть тоже
случаю порадуется...
     --  Да ты, милый, никак всерьез? Ну, знаешь!  -- Жанна вырывает руку. С
минуту   вглядывается  в  меня   и   начинает   хохотать.  --   Определенно,
вымораживание способствует раннему склерозу. Да тут все собрались ради этого
Ермилова, понимаешь? В том числе и мы с тобой. Понял, чудак?
     Я морщусь. Нашла чудака. Да еще прилюдно.  Кое-кто вокруг  смущается  и
тактично  отворачивается -- не  хватало только попасть  в свидетели семейной
сцены, это ж верх бестактности!
     Успокоившись, Жанна быстро проверяет уголки глаз. Скашивает нижнюю губу
и  дует  вверх, на глаза, осушая ресницы. Потом подробно объясняет. Дескать,
древний Ермилов и  есть наш знаменитый актер, волшебник перевоплощения. Я не
возражаю. Но  и одобрения не выказываю. Пришла же  человеку  в голову  блажь
прославиться на старости лет!
     ...Однажды  мою Малышку  затянуло в кольцевой туннель. А может,  просто
закружило на месте.  Я  понял  это, когда  изо льда четвертый  раз  выступил
вогнутый гранитный  скол, похожий на ракушку. Вытащил я знаковый пистолет. И
донышком светящихся  дюбелей выбил  первое,  что  пришло на  ум: "Привет  из
Сочи!" Меня болтало  мимо этого привета  двенадцать раз.  Думал, никогда  не
отклеюсь...
     ...У  Тольда Ермилова  была препротивная привычка --  ораторствовать. И
кто его ужалил в ту перемену? Вскочил на парту и заорал:
     -- Братцы-сестрицы, не  могу молчать!  У  Лыдика  не все дома.  Он взял
распределение в Антарктику. Снежанка равнодушно отвернулась к окну.
     --  Это предательство -- уклониться от экзамена  в межзвездную.  У него
единственного из  всего  класса бесспорный шанс.  Никто  не давал ему  права
пренебрегать интересами человечества.
     Мой шанс -- бычья сосредоточенность. И, разумеется, память. Но кого это
волнует?
     -- Ха!--сказал я с вызовом. -- Стихия Вадима Лыдьвы -- вечная мерзлота,
зимовки  и  штурмовки,  заносы  и  торосы.  А  также  снежное  равнодушие. И
одиночество. Недаром полярников приравнивают к космонавтам.
     -- Глупость твоя стихия. Непроходимый эгоизм!
     Этого ему  не  следовало говорить. Тем  более при Снежанке. Да если  бы
даже здесь Снежанки и не было... Друг, называется...
     Соперники почему-то всегда вычисляют  друг дружку. Мне, например, никто
про  Игоря  Кулиничева  не докладывал. Между прочим, и  про  Рэрика Зубарева
тоже. Правда,  ни тот, ни другой меня не  беспокоят,  Снежанка  равнодушна к
обоим, я  четко улавливаю это ее равнодушие. Другое  дело  Тольд Радужка  со
своим   клоунским  проникновением  в   душу.  Тольда  я   откровенно  боюсь.
Преданность его прилипчивая, пронзительная, хочешь, не хочешь -- не устоишь.
И  подражает  Тольд  всем  так  здорово,  что  невольно  начинаешь  сам  ему
подражать. Мне иногда кажется, я и в Снежанку-то из-за  Ермилова влюбился. И
догадался, что  нравлюсь ей, тоже по нему. Достаточно  было раз увидеть, как
неосторожно совместились в Толлеровом лице  оба наших лица.  Не думаю, чтобы
ему было приятно таскать в себе нас обоих!
     А все же он зря про мою глупость сморозил. В иное  время я бы и ухом не
повел. Но после моей клятвы...
     --  Спросите  лучше, куда  он  сам  документы подал!-- предложил я,  не
скрывая издевки. -- Тоже мне, Марсель Марсо!
     Я  знал,  куда бить: на  право зваться Марселем  Марсо  мимы всего мира
каждый  сезон проводят  специальный  конкурс... Пришлось опустить  глаза  --
взгляда Тольда я бы не выдержал...
     В реальность  меня  вернул шум зала. Места  у нас  с  Жанной  отличные,
партер. Можно  даже  телеувеличитель не  ставить.  На  меня оглядываются. Но
неназойливо, вполглаза. Какая ни на есть, а слава.  До меня в каверне больше
полугода  никто  не  хаживал. Тем более  в одиночку.  Репортеры изводят меня
вопросам: "Ну, а сами вы, Вадим Тарасович, как считаете: наука это или спорт
-- ваше ледяное отшельничество!" И я теряюсь. Разве одним словом обозначишь?
Всего хватает. И науки. И спорта. И подвижничества. И самую малость мистики.
Одним словом, рекордный дрейф.
     -- ...Белизе, что вас так привлекло за окном?
     "Весна", -- мог бы ответить я за Снежану.
     Но за  окном, помимо  весны, Обезьяныш.  Качается на  тоненькой  ветке,
передразнивает. Тольда  выдворил из класса литератор.  За подсказку.  А  где
написано, что изображать собой Печорина -- подсказка? Разве человек виноват?
Литературные портреты сами  липнут к нему. Да и попробуй  этого Печорина  не
изобразить, если Кутасова битый час бубнит про "героя нашего  времени" и про
"образ   лишнего  человека  в   творчестве   Михаила   Юрьевича".   Впрочем,
сочувствовал  я Тольду ровно до  тех  пор, пока он не  начал из-за  окна  со
Снежанкой  перемигиваться. А уж  тогда  разозлился, показал ему кулак. После
уроков подождал:
     -- Слышь, Радуга, я тебе сейчас все цвета перемешаю!
     По  залу  прошелестел  шепоток.  Оказывается,  занавес  давно  подняли,
появился хваленый Ермилов  в роли Отелло и вконец меня разочаровал. Держался
он  не  очень уверенно, рядом с венецианцами как-то  сразу сник. Все время к
чему-то  прислушивался. Мямлил.  Поминутно озирался. Заглядывал  партнерам в
глаза. И  со светопластикой был не в ладах: прошагал сквозь дерево, вломился
в клумбу, оперся  на угол дома, продавил  его  и реплику начал  из-за стены,
даже  не  заметив  этого...  Если  все  это   считается   новым   прочтением
шекспировского текста, то увольте,  я человек старой закалки, я  к такому не
привык.  Никакой  актерской  гениальностью  тут  не  пахло. Пахло  серостью.
Обыкновенной  сценической  пошлостью. И конечно  же, повальным  и  напрасным
ослеплением зрителей.  Уж если толпа  избирает себе кумира, то  развенчивает
его нескоро.
     Я  покосился  на  Жанну. Жанна затаила дыхание. Сосед слева,  наоборот,
ворочался и зевал. Кто-то  впереди кашлял. Попискивали телеприставки. Вообще
в зале было шумно. Может, поэтому я не мог  потушить в себе высветы памяти и
метался   по   дням  и  годам,  не  особенно  задерживаясь   на   конкретных
воспоминаниях.
     Совместный заплыв в Черном море людей и дельфинов.
     Цветные росчерки ежегодного космического салюта на фоне звезд.
     Веселая мамина радость от того, что я никуда с Земли  не экзаменуюсь, а
попросился в  Антарктиду, от  дома рукой подать.  Зато потом, когда  Сережка
Петерссен  предложил  себя в  первый  дрейф, мама примчалась в стационар при
Источнике и на глазах у всех ледовиков сначала расплакалась, а потом выдрала
меня за волосы.
     У Жанны за левым ухом две крохотные родинки. Словно двоеточие. Странно,
сколько раз сюда целовал, пока заметил...
     В четыре года, набив карманы конфетами, я  сбежал  из детского  сада  в
Беловежский заповедник.  Медведи меня не трогали: я кормил их конфетами, они
меня -- медом.
     Отец так и  не  дозвался порыбачить на  Брэдбери-11 --  Жанне долго  не
давали отпуска, а затем мои три года в Малышке...
     После  выпускного  бала  я  подстерег Снежанку  и  высыпал  на  нее  из
винтороллера   полный  багажник  сирени.  Она  обомлела,  шмыгнула  носом  и
отвернулась. А когда заметила, что стебли зазеленили ей плечи белого платья,
мы единственный раз в жизни поссорились.
     Опять Толька Ермилов  -- раздвоился, что ли? -- мельтешит перед партами
и   один  изображает  ссору  Ивана  Ивановича  с  Иваном  Никифоровичем.  Мы
аплодируем:  настоящий  волшебник  перевоплощения.  Жаль,  формулы  ему  так
зрелищно не удаются, верх достижений -- молекула метана...
     -- ...Тоже мне, Марсель Марсо! -- тихо сказал я тогда. И опустил глаза,
не в силах вынести Толлерова взгляда.
     -- Ах-ах, на самом деле в актеры? -- раскудахталась Кутасова. -- Брось,
Радужка, несерьезно. У тебя же талант помогать людям, честное слово!
     -- Без толку его уговаривать.  --  Я справился  с собой  и уставился на
Тольда в упор,  как  на  экран.  -- Пусть  идет.  Профессия актера --  самая
безопасная на Земле!
     Зачем вслух называть человека трусом?!
     И тут наконец на  меня снизошло озарение: неуклюжий актеришко на сцене,
кумир Семихаток,  как  раз  и  есть мой  одноклассник,  отчего-то  немыслимо
постаревший. Я порадовался за себя. И пожалел того, кого доконала неточность
выбора. Ведь  ему сейчас... Ну да, тридцать  один,  как  и мне. Только он не
февральский, а августовский.  Мы ни разу не праздновали его  дня рождения --
летом ведь так трудно собрать гостей!
     Всем  своим тренированным, испытанным перегрузками телом я выпрямился в
кресле. И еще  раз  пожалел человечка  на сцене.  Уже без зависти,  которую,
похоже, скрывал от себя всю жизнь.
     Я не заметил, в какой миг наступил  перелом настроения. И в Ермилове. И
во мне. Ермилов заиграл широко,  раскованно, заиграл  для  одного меня и про
одного меня,  бесстыдно  раскрывая  притихшему  залу мою  биографию. Отелло,
оказывается, тоже  дико,  безнадежно, бессмысленно  одинок.  Как  ледовик  в
каверне:  едет, куда везут, посылает  миру отчаянные отчеты в  капсулах  без
надежды на  то, что их примут.  И действует так, будто по-прежнему  живет на
виду у всех, будто люди способны видеть на  четыре километра  в  глубь льда.
Нет  отклика ниоткуда, нет весточки от своих. И об ответе не мечтай, никакие
сигналы не пробиваются в закупленный, оторванный от человечества мирок. Ведь
зрители,  сопереживая,  тоже  отделены  от него невозможностью  вмешаться  в
действие.  Даже  если  ложь сокрушает  у них  на глазах  человека. Крохотная
ледяная  каверна  в  сердце  --  и вот  она  разрастается,  пухнет,  вот уже
поглотила  целиком, и ты внутри нее, спеленатый по рукам и ногам  ревностью,
ненавистью или завистью -- все они ранят необратимо.
     Характер  у  каверн неровный. "Каверны  коварны,  каверны неверны!"  --
поется в песне ледовиков. Победить каверну можно только один на один.  Никто
не  придет на помощь. Надо жить воспоминаниями. Держать в себе человечество.
Беспрерывно думать о нем.  Сосредоточить  его  в себе. Не  дать  расплыться,
потерять  конкретность, вытечь из сознания.  И держать, держать, держать  --
постоянно чувствовать  и держать  в  памяти всех-всех-всех.  Даже  тех,  кто
рождается и умирает на Большой Земле без тебя, за период дрейфа.
     ...Однажды  меня разбудила тяжесть.  Я  не мог шевельнуть ни  рукой, ни
ногой,  не мог  повернуть головы к светящемуся циферблату, не мог вытолкнуть
из груди  ком хрипа и  ужаса.  Вокруг  витал Голос --  голос отца.  "Нельзя,
нельзя прививать себе вакуумный  паралич...  --  взывал  он. --  Не записать
ощущений,  сердце  останавливается,  никто   никогда  не  узнает,  что  мозг
перерождается...  Потеряв связь  с  себе  подобными,  мозг  обретает  взамен
вечность. Но  вечность созерцания. Вечность безделья. Человек не имеет права
платить такую непомерную цену, вакуумный паралич не  болезнь, не смерть, это
параллельная, чужеродная людям жизнь. Не сметь заражать себя, противоядия не
существует!   Умоляю,  догадайтесь  сделать  нейтринный  срез  моего  мозга.
Обращаюсь к тем, кто меня  обнаружит,  обращаюсь к своему  сыну.  , . Вадим,
сын! Ты обязан услышать..."  Темнота в танке душила  меня, и Голос  гас. А я
по-прежнему не мог пошевелить пальцем, включить свет, ответить на безмолвный
крик с  Брэдбери-II. До сих  пор не решаюсь спросить -- выловили, не утеряли
ту капсулу  с  моим донесением  о Голосе отца? Хорошо,  дочка меня отвлекла,
Юлька. Я произвел ее  на  свет на полтора  месяца раньше срока. Вычислил  ей
ямочку на подбородке, постоянно сжатые кулачки, синие, вечно озябшие ножки в
перевязочках, все ж таки недоношенка...  Я по минутам расписал Юлькин режим.
Попереживал,  что у Жанны пропало молоко, выучился варить кашку. В  изобилии
усыпал  колыбель  шарами  и  погремушками,  на  первый  дочкин  зуб  подарил
серебряную ложечку и Серебряного  пингвина... Юлька бы уже топала  и плавала
не хуже  ровесников, не хуже своевольной беглянки Оли. И так же  теребила бы
родителей, просила почитать на ночь нестрашное...
     Если б, конечно, родилась.
     Без меня на Большой Земле не могли обойтись  ни встречи, ни  проводы. И
ни боже мой, мне ни на секунду нельзя было усомниться в том,  что  погибни я
-- весь  мир  погибнет  вместе  со  мной. Иначе  не  выживешь, иначе умеющие
приспосабливаться  льды  скуют  тебя   равнодушием,  и  ты  сам  станешь  их
частичкой.
     А каверна с мертвыми приборами укатится дальше.
     Девиз ледовиков -- МИР В СЕБЕ!
     Отелло  тоже   движется   в   каком-то  призрачном  собственном  мирке.
Заговаривает  с дожем. С  Дездемоной.  С  Яго.  И  не  слышит  их.  Не может
услышать.
     Как дрейфующий ледовик.
     У меня-то была теплая ниточка. Снежана. Которой нет у Отелло--Ермилова.
Зато Юльки нет ни у него, ни у меня...
     Но ведь  это  же  непостижимо  --  играть для  одного человека. Это  же
неестественно, неэтично, скучно наконец! Я  поерзал в  кресле,  обеспокоенно
огляделся. Ни один зритель на  меня не пялился.  Зал  молчал,  зал  вымер. В
паузах между репликами слышался разрядный шелест светодекораций.
     Лишь тогда я догадался, что великий Ермилов лицедействует не для одного
меня, он играет одновременно сто десять разных мавров.
     По числу зрителей в зале. По числу сидячих мест...
     Каждому отведена на сцене  своя отдельная роль. Теперь, настроившись, я
без труда улавливаю это -- в чем, в чем, а в скрытых мировых связях ледовики
разбираются  получше  прочих,  даром,  что  ли,  вынашивают  в   себе  целую
Вселенную! Разумеется, когда очень нужно. Когда они в дрейфе.
     А  я  сейчас -- как бы снова  в  дрейфе, неожиданно ухнув  с головой  в
разомкнутую Вселенную  чужой души.  И  начинаю, по-моему,  постигать  'моего
несостоявшегося друга...
     Для Жанны Ермилов незримо  страстен, пылок, непомерно предан ей,  своей
Дездемоне,  в незамеченном  или  непринятом  ею одиночестве.  Изредка Жаннин
Отелло загорается грешной  надеждой. Но удачливый  соперник  снова  и  снова
возвращается из  ледового плена.  Убить  надежду  и тем самым  спасти Отелло
может  только  ребенок,  так  и не  родившаяся Юлька.  Но  Юльки нет. Отелло
разгромлен, побежден,  настала пора проститься. И ничего  иного не остается,
как задушить Дездемону,  задушить в себе самом своими собственными руками --
нелепо  растопыренными,  угловатыми, непропорционально короткими  и хилыми у
плеч, будто руки целиком ушли в нетерпеливые толстопалые кисти.