хнула своей тускло-золотистой короной:
     -- Идемте, идемте. Вы в лаборатории ничего не узнаете.
     -- Что, Петручик все по-своему завернул?
     Праздный  вопрос! Билун прекрасно  знал,  такие толстые  мягкосердечные
заместители ничего по-своему не заворачивают, свято оберегают  порядки шефа.
Лишь  в углу  стоял  новый  рефрактор,  которого  не  было год назад.  Да на
биопанели появился лишний рубильник, зачем-то нацеплены  кольца Лизеланга...
Ай-я-яй, спектроскоп-то пылью зарос, похоже, им  ни разу  не пользовались. И
конечно  журнал наблюдений у  Радюша опять  валяется  раскрытый на последней
странице  -- времени  не хватило сунуть в стол. Может, надеется, господь-бог
пошлет ему за ночь новые данные? Придется сыграть роль господа-бога.
     Оглянувшись, видя, что Зойка  с Юрой наскоро наводят  лоск  в  раковине
модель-инкубатора,   Анатолий  Сергеевич   вороватым   росчерком   изобразил
марганцовкой, прямо под  неоконченным результатом, танцующего цыпленка. Он с
удовольствием подумал, как  заставит растяпу Радюша переписывать испорченный
журнал  --  не  назло,  конечно,  а  исключительно  в  воспитательных целях.
Настроение в привычной обстановке выровнялось, утратило оттенок болезненного
недоумения, и, дойдя до сдвинутых вместе столов Людочки и Катеньки Пинаевых,
которых  для скорости  называли одним  общим именем  ЛЮКИ,  он только губы в
ниточку подобрал. Этим сестрицам-болтушкам он, например, никогда не позволял
селиться рядом. Себе дороже!
     Чем дальше  Анатолий  Сергеевич шел  по лаборатории,  тем  определеннее
становилось  какое-то  несовпадение между  увиденным -- и восстановленным из
памяти.  Каждую  шкалу,  даже расположение приборов,  он  помнил лучше линий
собственной ладони. Но помнил не своей, а посторонней памятью, которая лично
его не касалась,  не задевала, не звала немедленно продолжить то, к чему так
рвался  из  Свердловска.  Противоречие  между  памятью  и   зрением  рождало
устойчивое беспокойство, особенно невыносимое из-за  того, что он чувствовал
себя здоровым -- здоровым тем здоровьем, о котором не надо спрашивать мнения
врачей, которое само по себе чистым звоном гуляет по телу.
     Между  тем  в  лаборатории  собирался  народ.  Прикатился  из  кабинета
Петручик,  на ходу промокая платком лысину. Прослезился у Билуна на плече. И
все кудахтал добродушно и искренне, как хорошо и как вовремя для лаборатории
возвращение шефа. Петручик  был  начисто лишен честолюбия  и не связывал  со
смертью начальства никаких планов собственного возвышения, поэтому слова его
следовало  принимать без натяжки  --  Анатолий Сергеевич  действительно  был
здесь нужен...
     Директор  института,  наоборот,  предложил  не торопиться с работой,  с
недельку отдохнуть. Директор  боялся  сложностей, каковыми  в  данном случае
являлась  перемена руководства  в  середине планового  квартала.  Поэтому  с
понятной, неискусно  замаскированной  хитростью  ссылался  на  необходимость
кончить серию опытов коллеги Петручика.
     --  Передавать на ходу  слишком сложно, -- заключил директор кратенькую
речь. --  Отдыхайте пока, Анатолий Сергеевич. Подлечивайтесь. Я  дам команду
кадрам оформить дополнительный отпуск.
     Спорить было не о чем. И  Билун уже начал потихоньку ломать голову, чем
займет себя в дни неожиданного досуга.
     У  директора были свои  постоянные  сопровождающие.  Затесавшись в  его
свиту,  Анатолий  Сергеевич к  концу  обхода  шагал  во главе  довольно-таки
внушительной толпы  под нарастающий  шепот: "АС! АС!  АС  вернулся!"  Особых
иллюзий насчет  любви  к  себе  он  не  питал  --  некоторые вновь  принятые
сотрудники вообще видели его  впервые.  Но все  радовались поводу на минутку
сбежаться  вместе и  пошуметь.  Кроме того, факт излечения  неизлечимого  --
безотносительно к судьбе конкретного Билуна А. С. -- будил во всех стихийную
веру   в   непреодолимость   жизни--сродни   бессмертию.   Девушки   подняли
восторженный гвалт.  А младший научный сотрудник Федя Радюш несся впереди на
руках, колотя  друг  о дружку в воздухе подошвами тяжелых платформ. Анатолий
Сергеевич  давно  уже  отступился,  не  делал  замечаний, не  мешал восторгу
подчиненных  и  неподчиненных  коллег.  Да  по совести говоря, и  сам в душе
радовался вместе с ними и за них своему возвращению.
     Маршрут вынес  толпу в "живой  уголок", где за глухими с виду  стенными
панелями  обитали  подопытные  животные.  Здесь  их  подвергали динамическим
воздействиям  -- тряске, пиковым  всплескам  магнитных полей,  ударам света,
переменному шумовому фону, воздушным  смерчам, перегрузкам,  невесомости  --
словом, всему тому,  что вместе и  порознь обрушивает на горожан современный
город. Надо  сказать,  "живой уголок" давал  ученым сколько угодно  примеров
различных нестандартных реакций. Толпа шумно топала по коридору, а  Анатолий
Сергеевич,   не   признаваясь  себе,   постоянно   высматривал,   далеко  ли
переливается нежаркое весеннее солнышко Зойкиных волос.
     Ниши  для  животных, перекрытые  стенными  панелями,  обычно отворяются
дистанционно, с пульта, хотя местный привод у них тоже есть. Неизвестно, что
произошло  на  этот  раз.  То  ли  случайный  каприз  электричества  замкнул
ненароком нужные контакты.  То ли  Зойка, позируя перед Юркиной фотокамерой,
нечаянным прикосновением отключила блокировку. Но одна  стенная панель вдруг
сдвинулась  и   обнажила  темный  зев  обезьянника.  Оттуда,  по-человечески
заслонившись от  света локтем, выскочила огромная пакостная горилла  Гужбан.
Гужбан и так-то  имел характер не сахар. А когда над ним после долгого мрака
зажигали прожектор, просто  сатанел. Постепенно убирая  от морды локоть,  он
жмурился, моргал и на глазах наливался злобой.
     Анатолий  Сергеевич сделал по инерции  еще  несколько шагов. Другие  не
только  остановились, но и попятились.  Рядом  оказалась одна  Зойка -- она,
будто продолжая позировать, опиралась спиной о стенку  у самого края проема.
Растерявшись  от близости людей, Гужбан переводил взгляд с Зойки на Анатолия
и обратно, пожалуй, лишь с единственной целью: с кого начать. Сподручнее ему
показалось  начать с  Зойки. Волосатые  пальцы собрали в жменю  платье на ее
плече. Материя, уступая, затрещала. Зойка  настолько испугалась, что даже не
вскрикнула.  Но  сильнее боли  и сильнее  страха улавливалось  отвращение  к
коричневой липкой волосатой лапе самца...
     Анатолий Сергеевич не отличался силой. Да и о пределах личной храбрости
имел  весьма туманное представление  -- не выпадало возможности  испытать. А
тут, ступив недостающие полшага, плечом оттер девушку, поймал Гужбана повыше
кисти, сжимавшей лоскут Зойкиного платья, правой  рукой перехватил на замахе
левую лапу гориллы и сразу же почувствовал, как его распяливает поперек тела
неимоверное движение Гужбановых мышц.
     Видимо, обострение опасности делало с организмом то же самое, что ранее
сон. Восприятие  Билуна вдруг удвоилось. Чужая параллельная явь подстроилась
к мозгу. Помимо своего существования здесь, посреди изогнутого в обе стороны
коридора  с Зойкой поодаль  и  ехидно оскаленной  Гужбановой пастью  вблизи,
Билун обрел еще одного  себя в кремовой  комнате -- силящимся  подняться  из
полукресла,  держась  за руку  Альбины  Викторовны.  От  этого  момента  обе
картины,  не  смешиваясь,  разрывали  Анатолия Сергеевича  на  два различных
действия. Биотоки, усреднившись, навязали общее движение  обоим телам. Там и
здесь  Билун гибко выпрямился, шагнул  вперед. И Альбина,  и Гужбан  ощутили
этот оголенный комок эмоций.
     Билун резко сбросил горилловы лапы...


     ...И они послушно  обвисли  вдоль мохнатого  туловища,  потеряв Зойку и
нахального,  напрашивающегося на  удар  типа. Животное  тотчас выбросило  из
памяти темную камеру сзади и  раздражающе шумных  людишек, замерших вокруг и
дрожащих. Гужбан ничего не видел, кроме жестких призывающих глаз...

     ...И  руки  Альбины  покорно  опустились,  откликнувшись  на  внезапное
изменение  в  Анатолии  настроя жизни,  к  которому так  чутко  неравнодушны
женщины, дети  и  любящие  человека  животные.  Перед  ней  был  совсем иной
Анатолий, разбуженный от невнимания к другим, рвущийся из оболочки  ожидания
смерти, в которую сам же себя и заковал...


     Теперь  Билун  нежно-настойчиво и  уверенно разворачивал  за  локотки к
свету  покорно-громадное  туловище  гориллы  и  закаменело  распахнутую  ему
навстречу фигурку Альбины...


     ...Гужбан сморгнул, заерзал черными зрачками, откинул  назад квадратную
голову.  На  него  никто  никогда  не смотрел  таким  взглядом  --  взглядом
покровительственной дружбы, которой невольно  хочется подчиниться,  взглядом
силы и нежности...

     ...В нем никогда не помещались рядом сила и нежность. Соединившись, они
покорили и обессилили Альбину чем-то по-настоящему мужским. Привыкшая, как к
предназначению, быть последней любовью  умирающих, Альбина  вмиг забыла тех,
других, закрыла  глаза,  стиснула зубы, и тело ее  льнуло, льнуло, льнуло  к
нему, доверчиво и  требовательно, как  это  умеют  одни только женщины, если
никто на свете не мешает их женскому счастью...


     Поворачиваясь и  заслоняя собой в  одной  жизни  Альбину от гориллы,  в
другой  -- гориллу  от неведомой человеческой  опасности, Анатолий осторожно
подталкивал это невероятным образом  слившееся  в  сознании существо  назад,
назад, пока уже самому ему некуда было деваться...


     ...Гужбан,  пятясь,  не отводил  от  него молящих  глаз,  признавая  за
человеком право навязывать свою волю и доверчиво отдаваясь этой воле. И  все
дальше  мелкими шажками  отступал  в  глубь камеры,  увлекая  следом  своего
укротителя.

     ...Анатолий  опустил Альбину в полукресло и выжидательно  склонился над
ней,  прислушиваясь  через  ее   настроение  к  миру  вокруг,  чтобы  чутко,
камертоном, отозваться на фальшивую нотку, и ничего больше не видя, кроме ее
некрасивого, счастливого, согласного лица с зовуще закрытыми глазами.


     Опомнившись,  Зойка  рывком  перетащила  Билуна   через  порог  клетки,
захлопнула панель. Тотчас дальнюю картину будто выключило из мозга -- все на
свете заслонила девчонка, придерживающая рукой и  подбородком  лоскут платья
на обнаженном плече.
     Целое  мгновение  Анатолий Сергеевич  ничего не ощущал  в  себе,  кроме
мысли, что удвоение не имеет никакого отношения к психическому расстройству,
как он  вначале  подумал.  Совсем не  внутри него лежит мучающая  его тайна.
Необходимо отыскать  точку,  где  жизнь  разошлась на  параллельные течения,
отыскать себя...
     Билун сорвался с места, проскочил коридор, быстрым шагом пошел прочь из
лаборатории. Через двор. Мимо фараонов. По скользкой после дождя набережной.
По висячему мостику над Литейным проспектом. По движущемуся тротуару. Он шел
и  ехал  совершенно  случайными  маршрутами. И  лишь очутившись  на  перроне
гравистрелы,  понял,  куда  стремился.  А   поняв   это,  зачерствел  душой,
сосредоточился  на Зойке, чтобы не  отвечать себе до  времени на мучительный
вопрос.  Сгорбившись,  затиснув   руки  в  карманы,  бродил  он  по  пятачку
монорейсов, где никто не утихомиривал ветра. За время ожидания Билун здорово
продрог.
     По  должности  Анатолий  Сергеевич располагал правом  на  два  заказных
монорейса в год да два неиспользованных накопилось за  период болезни. Когда
спецвагон,  подлетев, сглотнул  его  и  причмокнул  дверями,  Билун  с  маху
опустился в  прогнувшееся  почти до пола кресло,  набрал на  адресном  щитке
шифр. От тишины и неподвижности засосало под ложечкой.
     Спроси его кто-нибудь, почему  следует мчаться на  родину, пришлось  бы
углубиться  в неубедительные  рассуждения: если уж, мол, искать разрыв между
восприятием  и  воспоминаниями,  то начинать надо безусловно  с детства.  Но
никто ни о чем не спрашивал. И потому Анатолий Сергеевич, не задумываясь, не
рассуждая, исключил себя из жизни на бесконечные  два  часа пути. Схваченный
бесплотной опорой от колен до подмышек, он  еще больше расслабился, продавил
кресло.  Заказал   чашку   какао.  Хлебнул   глоток.   И  уже   окончательно
сосредоточился на Зойке.
     Зойка, слава  богу, требовала всех мыслей. Неизвестно откуда  взявшееся
понимание чужих душ делало мысли ясными  и  правдивыми.  Будто ими управляла
сейчас та, о ком он думал.
     Зойка   свалилась   в   лабораторию   по  распределению.   Точнее,   по
комсомольскому распределению:  в подшефной школе с химическим  уклоном в ней
заметили отличного организатора олимпиад. Не очень  рассчитывая на блестящее
будущее в науках, она без особого усилия взлетела  на общественные высоты --
устраивала для сотрудников культпоходы, увеселения, счастливый отдых на лоне
природы.
     Однажды  и  сам  Билун каким-то чудом оказался  с  ней в одной палатке.
После  костра, гитары  и  семисотграммовой  кружки продымленного,  шибающего
паром  в  нос  глинтвейна  спать  не  хотелось.  С берега  озера  доносились
прозрачные  туристские песни.  А по соседству  в верхушке  сосны  устроилась
ненормально голосистая  кукушка.  Ровное Зойкино дыхание не  могло  обмануть
Билуна. Боясь к  ней повернуться или, не дай бог, прикоснуться, он откатился
на край  палатки,  под сырую от  росы  стенку, и  к утру один бок ныл глупой
болью.  В  операциях  типа "Глинтвейн  и  кукушка" Билун  никогда больше  не
участвовал: и так с тех пор не мог выбросить из головы тоненькую  девчоночью
фигурку в брючках и отороченной мехом курточке с капюшоном.
     А выбросить было  необходимо --  после третьего-то  консилиума  лечащих
врачей!  Еще  не  был  произнесен  окончательный  диагноз,  а  по  институту
утвердились слухи. Подумать  только,  такой молодой, талантливый... Осталось
каких-нибудь три месяца... Все  на работе да на работе -- семью было некогда
завести...  Говорят,   профессор  Цегличка   специально  приезжал   и   тоже
отступился...
     Уже  опробовали на нем  разные средства  светила медицины и  начинающие
лекари --  все,  у  кого  находилось новое объяснение  болезни.  Уже  доктор
Петручик привык к вечной  приставке"врио". Уже  на входящей  корреспонденции
перестало появляться имя Билуна -- устойчивый признак перемены власти.  Одна
Зойка не  захотела и  не смогла примириться с неизбежностью  смерти Анатолия
Сергеевича.  Девчонки сами  назначают  себе  объект  обожания. Так  необычно
любить  безнадежно больного! Поставить в компании грустную пластинку,  сесть
на подоконник, сделать красиво-страдающее лицо...  И никаких обязательств --
до абсолютной  свободы всего-ничего,  три месяца,  но никому  никогда, в том
числе -- самой себе! -- в этом не признаешься!
     Анатолий Сергеевич не отвечал  на пылкие  Зойкины письма, ограничивался
приветами из  третьих  рук,  чаще всего -- через Юру Данилова. Но Зойке и не
нужны были никакие его ответы: собственной ее мечты хватало на двоих.
     Возвращение Билуна  было опасно для  Зойкиной  любви,  развеивало ореол
романтического  страдания и  безнадежной жертвенности.  Сама  она  этого  не
заметила.  Она  еще радовалась  встрече, еще  мечтала  о  странном  счастье,
отвоеванном у судьбы. А  он  уже предчувствовал  ее уход --  именно  теперь,
когда она  нужна  ему  много  больше, чем  тогда, в  летаргической полужизни
Института  космической медицины.  Он всегда  шел  по  течению,  предоставляя
времени  самому  выяснять   отношения.  И  потому  так  с   маху  убежал  из
лаборатории. Узнав о новой разлуке, Зойка  почернеет с горя.  И вместе с тем
-- утешится:  разлука намечалась  настолько  мизерной, что и говорить  о ней
неловко. Зато именно разлука даст возможность снова помучиться, на несколько
дней  возвратит  привычную  роль  безнадежно обойденной судьбой.  Это  ей. А
ему...
     Вагон  раскрылся.  Кресло  мягко  вздулось  снизу,  выбросило  Анатолия
Сергеевича  на  перрон.  Из  палисадника  возле  вокзальной  башенки  совсем
по-домашнему  расталкивали  зелень  огромные  мальвы. Отовсюду  несся  запах
нагретой солнцем  вишни. На улицах было  пусто. Лишь кое-где  копошились  по
огородам старушки,  не уступавшие автоматам удовольствие  копаться  в земле.
Увидев  его,  старушки разгибались, здоровались, долго смотрели вслед из-под
сложенных  козырьками ладоней. Анатолий Сергеевич  почти  дословно улавливал
невысказанный  вопрос: "А  це нэ  Климовнин ли хлопець? Та ни, у той вроде б
подородней будэ.  К Бредунам сын тильки о  позапрошлом годе  наезжал.  Може,
Настурьиных? То  ж  не  иначе  Настурьиных, бильш вроде не  к  кому...  Якый
гарнэсэнькый..."
     У Анатолия потеплело на сердце от этих по-хорошему любопытных взглядов,
от  всамделишной  добрососедской  заинтересованности.   Он  и  раньше  любил
неменяющихся старушек,  которые  мотаются  на  выходные в  гости  через весь
земной шар,  а вот если сюда кто  заглянет,  то для  них  уже и  событие,  и
праздник. Он неторопливо шел мимо легких разнокалиберных  заборчиков, в коих
больше  всего сказывался характер  хозяев. Поверх заборчиков плескали узкими
серебряными листьями маслины, знойно благоухали солнечные кровинки вишен.
     Улицы казались  чересчур короткими.  Было  б  не  удивительно,  если  б
Анатолий  Сергеевич  смальства  сюда  не  наведывался  и мерил  все  мерками
детства.  Но  он-то  наведывался!  Выходит,  ему   и  тут  не   примирить  с
воспоминаниями знакомые  улицы и дома? Или...  Или он потерял себя не здесь,
но всеми силами пытается натянуть на сознание чужую память...
     У  одного дома Анатолий Сергеевич чуть-чуть постоял,  прежде чем войти.
Тропка за  калиткой  узко  отвоевала  себе  место среди  петуний и огоньков.
Отяжелевшие от  жары мальвы уставились на гостя с  высоких голых стеблей. По
веткам  вдоль стен взбирались  зеленые  плети повители.  Анатолий машинально
сорвал фиолетовый  граммофончик, сжал пальцами  зев, дунул с узкого сладкого
конца. Цветок напружинился и трескуче лопнул...
     Борис не  ждал Билуна и не мог ждать. Они не виделись лет пятнадцать --
в прошлые  Толины приезды его обязательно  куда-нибудь уносило,  а  писем  и
телесвязи оба терпеть не могли. Сидя  на врытой в землю скамье, Борис кормил
с  ладони вылущенными зернами подсолнуха  замурзанного  пацана. В широченной
Борькиной  ладони  крепенькая  беловолосая головка  сына  тонула  полностью.
Борька поднял глаза, кивнул, высыпал ребенку в рот все семечки разом, ссадил
с колен, погладил по голове и сказал  тонким голосом, странно модулированным
вдоль фразы на совершенно неподходящих к тому словах:
     -- Иди поиграй, деточка. Мне надо с дядей поговорить.
     Поднялся --  большой,  рыхлый,  в  исподней рубахе и  низко открывающих
живот штанах... Только несуразными движениями и напоминал он еще того худого
нескладного  парня из детства, который терялся,  когда его вызывали к доске,
но на спор однажды  без  спроса покинул посреди  урока класс. Теперь  Борька
больше походил на своего дядю -- человека-гору Ефремыча.
     -- Извини, я немного устал после ночной.
     Он работал оператором на маслозаводе.
     Анатолий, не  отвечая,  смотрел Борису  в лицо.  Мимо,  басовито шаркая
крылышками,  пролетел  шмель с  желтым зеркальцем на брюшке. На  миг  Билуну
показалось, это  тот же  самый --  из  их детства -- шмель Шатька,  гудевший
здесь и два,  и  три десятка  лет тому назад. И тот же воздух вокруг. Те  же
деревья  и  стены.  Тем  не менее,  он  их  не  узнавал.  Или, если уж  быть
последовательным, узнавал, конечно, но  именно  так, как узнаешь незнакомого
человека  по описанию, внутренним  чутьем. В этом большом рыхлом  человеке с
тонким голосом Анатолий тоже без сомнений узнавал Борьку -- тот прорезался в
хозяине этого  домика  независимо от воли обоих и от темы разговора.  Здесь,
под  вишнями,  к  Анатолию  точно  возвращалось  детство. Но детство  чужое,
подаренное  ему  щедро,  от  души,  и  все  же им  лично  не  пережитое,  не
оставленное  позади во времени, а подкинутое извне, внедренное в сознание, в
па