венным постоянным
жилищем. Это был довольно распространенный тип кочевника двадцатого века -
порождение стихийной погони за выгодой, порождение эпохи техницизма, когда
человек, если он не успел вовремя закрепиться и приобрести необходимые
знания и связи, оказывается навсегда выброшенным на обочины жизни.
  Слева, обгоняя, с глухим нарастающим шумом промчался тяжелый грузовик. В
открытое окно ударила упругая теплая волна рассеченного воздуха. Мораес
почувствовал, как машина откачнулась вправо и снова выровнялась, когда
грузовик его обогнал. Он привык к этим воздушным ударам, к плавному
нарастанию и резкому спаду шума обгоняющих машин. Когда это бывал
сверкающий лимузин, удар получался сухим и жестким, как пощечина. И звук
нарастал внезапно почти до свиста и резко обрывался. Когда обгонял
грузовик или автобус, гудящий рев нарастал постепенно, удар воздушной
волны походил на приятельский толчок в мальчишеской свалке. Если машина
работала на солярке, к этому добавлялся едкий дым, от которого слезились
глаза и который не сразу выветривался.
  Васко Мораес не мог ехать быстро, потому что "плимут" был очень старый и
должен был прослужить ему еще неизвестно сколько лет. Он ехал медленно еще
и потому, что все время высматривал поворот на ферму Томаса Рэнди, где был
нужен поденщик.
  Слева от Мораеса одна за другой проносились машины, справа тянулся унылый
пустырь автомобильного кладбища. Мораес ехал посередине, между
стремительным потоком новых машин и мертвой свалкой ржавых обломков.
  Сзади раздался сигнал. Мораес посмотрел в расколотое зеркальце - это был
громадный красный грузовик, тянувший на прицепе длинную мостовую ферму.
Мораес всегда с уважением и сочувствием относился к водителям таких машин.
Легко ли часами держать в руках многотонную махину и гнать, гнать, гнать
по дорогам через леса и пустыни, в жару и в холод, ночью и днем, ночью и
днем, все скорее и скорее, не имея права остановиться?
  Грузовик надрывно ревел, прося дороги. Мораес принял правее, он вел свой
"плимут" по самому краю шоссе, но грузовик не прекращал сигналить. Длинная
ферма на прицепе мешала ему маневрировать. Мораес выехал на рубчатую
обочину, колеса дробно застучали по бетонным зубцам, и почти одновременно
он почувствовал мягкий удар горячего воздуха слева и ощутил резкий хруст в
правом переднем колесе своей машины. Руль дернулся, и Мораес едва сумел
удержать его. Он съехал на обочину и открыл дверцу.
  Со свистом и воем пронеслась легковая машина.
  Мораес обошел свой "плимут" и толкнул ногой переднее колесо. Оно было
перекошено и болталось на ступице. Подшипник вышел из строя. Авария
случилась потому, что раскрошился один из стальных роликов, имевший
незаметный, ничтожный дефект, пропущенный много лет назад прецизионной
машиной, контролирующей эти ролики на заводе в Детройте.
  Лицо Мораеса, грязное, серое, изрытое оспой, как стены рейхстага в
Берлине, стало еще мрачнее.
  Человек, едущий на такой старой, разбитой машине, внутренне подготовлен к
любым авариям, и все же авария бывает всегда неожиданной. Мораес
растерянно оглянулся по сторонам. Дорога проходила лесом. О том, чтобы
вызвать помощь с ближайшей бензоколонки, он даже не подумал. Весь его
капитал составлял один доллар тридцать пять центов. Будь у него запасной
подшипник, он мог бы сменить его за час. Но подшипника не было. Оставалось
только одно - идти назад и пытаться раздобыть подходящую деталь на
автомобильном кладбище.
  Мораес достал из багажника ключ для коронной гайки подшипника и зашагал по
шоссе.
  Как быстро летят и земля и деревья за окном автомобиля и как медленно
ползут под ногами острые камни, когда идешь по обочине!
  Одна за другой, одна за другой, одна за другой, одназадругой,
одназадругойодназадругойодназадругой мчались машины, пугая Мораеса шумом и
свистом, обдавая пылью и едким запахом газов. Слева тянулся густой, словно
бы совсем не тронутый цивилизацией, девственный лес, а справа - серая
лента дороги с потоком куда-то спешащих автомобилей.
  Мораес свернул с обочины, перебрался через канаву и пошел напрямик к
автомобильному кладбищу.
  Это был огромный пустырь, огороженный низеньким забором и заваленный
ржавыми, искореженными, изуродованными временем и людьми автомобилями.
Машины были навалены одна на другую в несколько слоев. Казалось диким и
нелепым такое варварское уничтожение огромного труда, затраченного на
создание всей этой никому не нужной теперь техники.
  Мораес медленно брел между горами автомобильных трупов и высматривал, нет
ли где-нибудь "плимута" пятидесятых годов. Ему нужен был автомобиль,
попавший сюда в результате аварии, а не естественного износа. Лишь в такой
машине могли сохраниться отдельные детали в годном состоянии. Постепенно
он добрался до самого конца свалки, примыкавшего к лесу. Только здесь он
нашел то, что было нужно, - "плимут" того же года выпуска, что и его. Он
лежал сверху, и Мораесу пришлось взбираться по машинам, чтобы добраться до
передних колес. Старые кузова были измяты и сильно проржавели, тонкий
металл иногда рассыпался в прах от одного прикосновения, но части,
покрытые смазкой, еще держались. Карабкаясь, Мораес заметил множество
больших серых муравьев, которые копошились на деталях. Передние колеса
"плимута" оказались в довольно хорошем состоянии. Мораес подумал, что,
пожалуй, имеет смысл снять целиком всю ступицу, но для этого он не
захватил второго ключа. Он спустился на землю и отправился на поиски
инструмента. Он заглядывал через выбитые стекла, открывал багажники там,
где это было возможно, и всюду видел ползающих муравьев, которые не
разбегались при его приближении.
  Наконец он заметил сумку с инструментами под разинутым багажником одной из
машин. Это был черный "додж" более позднего выпуска, чем его. Машина
лежала на боку. Вся передняя часть была смята и искорежена. Мораес
заглянул внутрь. Снизу через выбитые стекла проросла длинная, бледная, как
в подвале, трава. Сиденье было залито кровью. Когда-то кому-то эта машина
доставила радость приобретения. Она вызывала восхищение знатоков и зависть
соседей. Ее владелец упоенно мчался в ней по дальним дорогам, заботливые
руки смазывали ее, полировали и смахивали дорожную пыль. Потом водитель на
короткое мгновение потерял самообладание, допустил только одно лишнее
движение или, наоборот, не сделал единственно необходимого поворота руля,
и машину приволокли сюда, где через несколько лет она превратится в груду
ржавчины.
  Мораесу показалось, что он слышит какой-то писк или жужжание.
  Он прислушался. Звук шел из приемника. Судя по всему, машина пролежала
здесь больше года. Было невероятно, чтобы до сих пор мог работать
приемник. Мораес перегнулся через выбитое ветровое стекло и постарался
заглянуть под приборную доску. В полутьме он увидел нескольких муравьев,
которые копошились на стенке приемника. Мораес не мог видеть, чем именно
они заняты, но жужжание шло оттуда. Постепенно, когда его глаза привыкли к
темноте, он различил насекомое, похожее на паука. Муравьи старались
протащить его через дырку в стенке приемника. Мораес не был особенно
удивлен этим. На его родине в Южной Америке муравьи строили иногда очень
сложные сооружения, и никто на это не обращал внимания. Не было ничего
странного и в том, что здесь муравьи сооружают свое гнездо в старом
автомобиле. Было бы гораздо удивительнее, если бы оказалось, что
радиоприемник в разбитой машине проработал больше года.
  Мораес обошел машину вокруг, высматривая, нельзя ли здесь еще чем-нибудь
поживиться. Зайдя с той стороны, откуда была видна нижняя часть мотора, он
опять заметил цепочку муравьев, которые ползли по машине. Каждый тащил
что-то блестящее. Мораес проследил взглядом за ними и увидел, что они
выползают из небольшой дыры, проделанной в стенке двигателя.
Присмотревшись внимательнее, он заметил, что муравьи тащат кусочки металла
толщиной в спичку и длиной с муравья. Цепочка тянулась к соседней машине и
дальше терялась в беспорядочном нагромождении ржавых остовов.
  Мореас ухмыльнулся хитрости муравьев, которые начали строить железные
гнезда, поднял инструмент и направился к старому "плимуту", чтобы снять с
него ступицу колеса.


  11

  26 июня.
  18 часов 02 минуты.

  - Вам не кажется, что пахнет гарью, доктор Нерст?
  - Нет, это просто такая погода, доктор Хальбер.
  - Серое небо?
  - Да, такое небо бывает в Канаде в августе, когда горят леса. Тогда
неделями в воздухе пахнет гарью и небо затянуто серой дымкой тумана.
  - Я не бывал в Канаде в августе, но мне кажется, пахнет гарью. Вас
подвезти? - Доктор Хальбер открыл дверцу своей машины.
  - Нет, спасибо. Возможно, это смог нанесло с побережья. Спасибо, я обычно
хожу пешком из университета. Автомобиль меня отвлекает, мешает думать.
  - По себе я этого не замечал. - Доктор Хальбер кисло улыбнулся. - Да,
возможно, это туман с побережья. До свидания.
  - До свидания.
  Доктор Хальбер уехал, а доктор Нерст неторопливо зашагал по аллее вдоль
стоящих у тротуара машин. Отсюда до его дома было девятнадцать минут
ходьбы, если идти не торопясь. Он дорожил этими спокойными прогулками,
когда остаешься один на тихих улицах и когда так хорошо думается. Но
сейчас он не мог сосредоточиться. Смутное, неосознанное чувство досады,
как тупой гвоздь в башмаке, мешало ему настроить свои мысли в нужном
направлении. "Какая противная личность этот ювелир... - думал Нерст. -
Любезный и скользкий до отвращения. Неужели все торговцы такие? Впрочем, я
напрасно стараюсь убедить себя в том, что ювелир мне неприятен. Я
недоволен не им, а самим собой. Своим поведением. И даже не поведением, не
тем, как я держался сегодня в магазине, когда покупал эти серьги, а самим
фактом покупки. Как часто люди сгоряча, не подумав, совершают поступки,
внешне, кажется, безобидные, но влекущие за собой последствия, за которые
приходится потом дорого расплачиваться. Правильно ли я сделал, купив эти
серьги? Не было ли это с моей стороны наивным и глупым мальчишеством? Я
поступил как школьник, начитавшийся детективных романов. Вместо того чтобы
исключить улику, я сам создал лишний повод для подозрений. Тот, кто будет
вести следствие, несомненно, допросит ювелира. Надо быть полным идиотом,
чтобы этого не сделать. А ювелир... конечно, расскажет о моей покупке... А
что особенного в том, что уважаемый профессор покупает подарок своей жене?
Ничего. И все же... А быть может, все это результат моей мнительности? В
конце концов, у меня нет никаких доказательств относительно Мэдж. Это
только мои подозрения. Мэджи могла потерять серьгу где угодно. Наконец,
она могла ее вообще не терять, а положить в другое место, и я ее просто не
нашел... Но тогда не о чем и беспокоиться. А если допустить худшее - что
эта потерянная серьга принадлежит ей, - тогда я поступил глупо. Иначе это
не назовешь. Моя задача в этом случае должна состоять не в том, чтобы
доказывать невиновность Мэдж: в этом не может быть никаких сомнений... -
Нерст даже улыбнулся при мысли, что кто-то может допустить, что его Медж
является соучастницей в убийстве. - Нет, моя задача состоит вовсе не в
том, чтобы добиваться ее оправдания, а в том, чтобы вообще отвести от нее
всякие подозрения о касательстве к этому грязному делу. А с этой точки
зрения, мой поступок, покупка серег, может подействовать как раз в
обратном направлении. Но, с другой стороны, почему бы не сознаться перед
самим собой, что я сделал это не столько из опасения судебных кляуз,
сколько из желания увериться в ее отношении ко мне?.. Когда она найдет
купленные мною серьги, она должна понять, что я..."
  - Вы пешком, доктор Нерст?
  Нерст обернулся. Его догнал Лестер Ширер. Недавно он был принят в
университет и читал курс теоретической физики.
  - Да, я обычно хожу из университета пешком.
  - Странная погода для этих мест?
  - Возможно, это смог нанесло с побережья.
  - Может быть. Люди строят все больше машин для того, чтобы жить лучше, а
эти машины отравляют воздух, насыщают его дымом и копотью и в конце концов
отнимают у людей солнце.
  - Это одно из противоречий нашего безумного мира.
  - Неизбежное противоречие.
  - Я бы не сказал... - возразил доктор Нерст. - Я уверен, со временем все
станет на свои места. Люди поймут, что нельзя рубить сук, на котором
сидишь. Нельзя в стихийной погоне за мифом комфорта отравлять землю.
  - Вы верите в торжество человеческого разума?
  - Иначе нельзя. Нельзя жить, если не верить в человека.
  - В Человека с большой буквы, как писал Горький?
  - Я не люблю Горького. Просто я его мало читал. Но я верю в человека.
  - Быть может, вы и правы, говоря, что иначе нельзя жить. Но мы редко об
этом задумываемся. Мы слишком заняты нашими повседневными заботами. Обычно
наша экстраполяция распространяется лишь на самый ближайший отрезок
времени. Вам прямо?
  - Да. Мы ведь живем почти рядом.
  - Я не знал. Я вообще еще мало знаю город.
  - Такой же, как тысячи других.
  Некоторое время мужчины шли молча, занятые своими мыслями. "Мэджи,
наверное, сейчас дома... - думал Нерст. - Она должна быть дома. Интересно,
нашла ли она серьги. Может быть, их нужно было положить не в шкатулку, а
на столик, прямо перед зеркалом, так, чтобы они сразу бросались в глаза...
Нет, это было бы слишком нарочито. Это было бы вызовом. Так, как я сделал,
будет лучше. Она откроет шкатулку и среди других безделушек найдет эти
серьги. Только две. Как будто ничего не случилось. Этим я дам ей понять,
что я все знаю, и все понимаю, и все прощаю, и хочу, чтобы все было между
нами по-прежнему. Она умная и должна это понять. Она сделает вид, что
ничего не заметила, и наденет сегодня эти серьги и тем самым без слов,
ничего не говоря, скажет мне, что она меня понимает. Конечно, вся эта
история с Григом чудовищное недоразумение. Когда будет установлена причина
смерти, все успокоится само собой..."
  - Я слышал, доктор, вы занимаетесь проблемой биологической радиосвязи у
насекомых? - сказал доктор Ширер.
  - Да, я работаю в этой области, - сказал Нерст.
  - Это очень интересный вопрос. Разбирали ли вы его с физико-технической
точки зрения?
  - Сейчас это мне кажется еще преждевременным. До последнего времени сам
факт биологической радиосвязи представлялся весьма спорным. Пока мы не
научимся уверенно принимать и генерировать радиоволны, на которых
осуществляется эта связь, трудно говорить о механизме генерации.
  - Меня этот вопрос интересует с чисто теоретической, принципиальной точки
зрения. Я всегда был далек от биологии, и тем более от такой узкой
области, как энтомология, но, мне кажется, вокруг этой проблемы
биологической радиосвязи было слишком много... как бы это сказать?..
  - Спекулятивной шумихи?
  - Ну, вы, пожалуй, слишком резко выразились...
  - Все эти опыты с передачей мыслей, конечно, производят на первый взгляд
несколько странное впечатление. Но, может быть, все дело в том, что это
слишком необычно? Не укладывается в привычные рамки нашего рационального
мышления, которое мы привыкли считать непогрешимым?
  - И все же это весьма смахивает на мистификацию.
  - В экспериментах на животных и особенно на насекомых мы получили
совершенно достоверные результаты... Теперь я провожу некоторые опыты на
обезьянах. Просто мы еще очень мало знаем. Мы всегда хотим видеть мир
таким, каким создали его в своем воображении. Но мы забываем, что как бы
много мы ни знали, мы не знаем всего.
  - Я не хочу с вами спорить, дорогой доктор Нерст, по этим, я бы сказал,
скорее философским вопросам. Но у меня сложилось представление, что когда
мы касаемся области телепатии, или, как вы говорите, биологической
радиосвязи, здесь не хватает научной строгости. Неизбежной повторяемости
результатов при воспроизведении одинаковых условий.
  - Конечно, здесь еще очень много субъективного и слишком часто желаемое
выдают за существующее. Но я и не занимаюсь телепатией. Я энтомолог и
изучаю насекомых. Когда я сталкиваюсь с новыми, еще не известными науке
фактами, я их исследую и пытаюсь объяснить. Я как нельзя более далек от
какой-либо мистики. Я исследователь, и только. Развитие кибернетики в наше
время позволило вплотную подойти к моделированию некоторых простейших
функций нервной системы, но мы еще очень далеки от ясного понимания всех
физических процессов, связанных с тем, что мы называем мышлением.
  - Все, что вы говорите, не может вызвать возражения, но если
последовательно развить вашу мысль, то следует прийти к заключению, что
если у некоторых насекомых или, по крайней мере, у некоторых животных
существуют органы дистанционной связи, будем говорить прямо -
телепатической связи, то не исключена возможность существования подобных
же органов и у человека? Хотя бы в зачаточном состоянии?
  - Я этого не отрицаю, но я не хочу делать преждевременных выводов, пока не
располагаю достаточным количеством строго проверенных фактов.
  - Хорошо, допустим, такие факты со временем будут обнаружены. Тогда,
естественно, возникает вопрос о возможности развития, стимулирования или
усиления этой связи. Но если будет достигнута техническая возможность
непосредственного воздействия на нашу психику, минуя аналитический аппарат
мозга, то это неизбежно приведет к потере свободы воли?
  - Сейчас, на данном этапе исследования, я не хотел бы заглядывать так
далеко. Мне кажется преждевременным рассматривать физико-техническую
сторону процесса радиосвязи у насекомых, пока недостаточно изучена его
феноменология. Тем более нельзя рассматривать социологические аспекты
развития этой области знания в будущем. Ученый не может и не должен нести
ответственность за те последствия, которые может повлечь за собой его
открытие. Наше дело - двигать вперед науку. Задача других людей -
отыскивать пути практического применения открытых нами закономерностей.
Использовать их на благо общества. Но это уже совсем другая область
деятельности, и я не хотел бы в нее вмешиваться.
  - Но вы только что назвали наш мир безумным. Уверены ли вы, что всякое
новое открытие всегда обращается только на пользу людям? Способствует
развитию цивилизации?
  - Но я сказал также, что верю в человеческий разум. Что бы ни делал
человек, как представитель определенного биологического вида Homo sapiens
- "Человек разумный", это всегда в конечном итоге идет на пользу вида. Это
биологический закон. Иначе вид прекращает свое существование. Все, что
сделано человеком в прошлом, способствовало развитию вида Homo sapiens.
  - Даже Хиросима?
  Двое мужчин медленно шли по каменным плитам тихой улицы университетского
города. Над ними было пустое бесцветное небо, серое, как пепел пожарищ. От
деревьев, посаженных вдоль тротуара, пахло медом. Цвела липа.
  - Хиросима?
  - Да, Хиросима. Разве Эйнштейн, Ферми, или Оппенгеймер, или даже Мария
Кюри вправе считать себя невиновными?
  - Они занимались наукой. Только наукой.
  - А вы уверены, что они стали бы продолжать свои исследования, если бы
знали, что из этого получится?
  - Эйнштейн знал. И Ферми и Оппенгеймер знали. Они все знали. Они
действовали сознательно. Но они не могли поступить иначе. Они защищали
свободу.
  - Свободу? А не думаете ли вы, что все было гораздо проще и циничнее?
Может быть, ими руководило тщеславное желание отомстить немцам? А наши
военные боялись, как бы русские или немцы не сделали свою бомбу? Я не
удивлюсь, если со временем выяснится, что война искусственно затягивалась
в ожидании момента, когда физики закончат свое дьявольское дело. Это
русские заставили нас поторопиться. Если бы мы не высадились в Нормандии,
встреча с Советами произошла бы не на Эльбе, а на берегах Ла-Манша.
Хорошие ученые оказались плохими политиками. А когда они опомнились, уже
ничего не могли поделать.
  - Вы хотите сказать, что ученый должен быть хорошим политиком?
  - Я хочу сказать, доктор Нерст, что в наше время ученый не может не быть
политиком. - Слова Лестера Ширера звучали жестко и зло. - Мир сильно
изменился за последнее столетие. На нас, на ученых, леж