лучше всего -  маленькая
новелла  с  легкой  интригой.  Вот  сейчас Он переключится на описание
толстяка,  тогда я подниму глаза вверх  и,  может  быть,  мне  удастся
что-нибудь разглядеть.

Он переключается на толстяка. Поднимаю глаза кверху, тянусь. Заголовок
мелькает и скрывается, но все же я успеваю...





Рыжий тайваньский телефонный аппарат с замысловатым золотым иероглифом
на  двузубой  хваталке  уже в пятый раз успел возопить со стены дурным
голосом, когда Андрон Васьковский, путаясь в шлепанцах и матерясь, на-
конец добежал и сорвал с иероглифа трубку.

- Да! - заорал он. - Да! Слушаю! Але! Говорите, чтоб вас... Перезвони-
те, ничего не слышно! - "Если опять Маню - убью",- подумал он.

- Все пишешь,  Крыса? - спросили из трубки. - Все творишь? - Голос хи-
хикнул.

Андрон переступил с ноги на ногу.

- Да! - сказал он. - Але, кто это? Потрох, ты?

- Кому Потрох, а кому Стась Иванович,- сказала трубка. - Тебе, кстати,
Стась Иванович, это ты запомни. Крысеночек.

- Я слушаю,- сказал Андрон.

- Это я должен слушать.  А ты должен говорить.  О чем,  догадываешься?
Или напомнить?

- А о чем?

- Ну ты даешь, пасюк. Когда книгу сдашь, пидор? Ждем, понимаешь, с не-
терпением. Заждались. И Бугай уже интересовался.

Андрон почувствовал, что вспотел. Пот был холодный.

- Так есть же еще время...

- Что-что?

- Хотите быстрей - "Вектру" верните,- сказал Андрон.

- А?

- Ну хоть какой-нибудь "Хюндай",  нельзя же так... У меня зубчатый ре-
мень все время соскакивает.

- Про  зубчатый ремень ты Бугаю расскажи,- посоветовала трубка,- а то
он что-то гугнивый ходит, давно, наверно, не веселился. Ты, Крысонька,
ремешок тот пальчиком придержи, он и не соскочит. Левым таким мизинчи-
ком,  понял? А как каретка наедет, ты быстренько строку и допечатай. В
общем,  твое  дело.  Я  до тебя полтора года придерживал и делал главу
быстрее, чем Бугай успевал бабу трахнуть. Прожрал, понимаешь, аванс, а
толку нет, и еще кобенится: "Вектру" ему...

Пересохло в горле.

- Какой аванс?  - спросил Андрон. - Ты мне, Потрох... Стась, про аванс
не говори,  не было никакого аванса. Я еще за тот раз гонорар не полу-
чил.

- Ах,  не получил? - сказала трубка. - Ну-ну. Слушай, пасюк, интересно
выходит: Желязны гонорара не требует, Сильверберг не требует, Муркок и
тот не требует, а Стиву Шайну вынь да положь. С чего бы? Может, перес-
лать ему в Штаты, ты как думаешь?

В трубке заржали.

- Суки! - тихонько сказал Андрон.

- А?

- Я говорю, тут у меня работы еще на месяц. Так Бугаю и передай.

- Так и передать, Крысонька? Это можно.

- Ну,  не так,  а сам понимаешь...  Ну хоть три недели,  полный же за-
рез... Потрох!

- Как?

- Стась Иванович!

- Что, Шайнушка?

- Три недели даешь? Ты этого не видел, это же блеск будет, ты такого и
у Гаррисона не читал...

- А у тебя, значит, прочту? Это про Орка опять? Мог бы, кстати, себе и
получше имечко выискать.  Мурло какое - Шайн...  Хрен с тобой,  Крыса,
неделю дам, а больше ничего не обещаю, с Бугаем - сам знаешь... Будешь
потом лапу сосать под родной фамилией. Ну, скрипи дальше.

- Эй! - закричал в трубку Андрон. - Стась, а насчет гонорара...

Трубка разразилась  гудками.  Андрон  тихо  выматерился и вернул ее на
хваталку с иероглифом.  "С-св-в-волочи!"- сказал он,  подумав.  Ничего
другого сказать не хотелось. На журнальном столике в углу комнаты сер-
дито жужжала невыключенная "Ижица", и по звуку было ясно, что зубчатый
ремень опять слетел. Столик тоже вибрировал, мелко дрожала торчащая из
машинки и допечатанная почти до конца страница,  вверху на  ней  можно
было разглядеть:


Стив Шайн

"УБИЙЦЫ С ПРОКСИМЫ"

Роман


Андрон проследовал  мимо  столика к шкафу,  раскрыл его и из картонной
коробки, угнездившейся на нижней полке среди обуви, вытянул прозрачную
бутылку. На кухне он ее обезглавил, сорвав колпачок, налил полный ста-
кан и, задержав дыхание, выпил его в два глотка. Не дав себе отдышать-
ся, он наполнил стакан вновь.


К О Н Е Ц



Александр Громов Москва


В О П Р О С П Р А В А
Рассказ


Завтра меня будут судить.

Нет, я не виновен,  во всяком случае,  таковым себя не считаю. Дело за
малым - чтобы таковым меня не считал судья. У него будет трудная зада-
ча,  и я ему заранее сочувствую.  Впрочем,  завтра будет видно, кому в
действительности пригодится сочувствие.  Боюсь,  что мне.  И истец,  я
уверен,  не пожалеет слов для того,  чтобы обрисовать мои им же вынуж-
денные поступки в самом черном и невыгодном для меня свете. Он взбешен
и жаждет мщения, сладострастно потирая руки.

Пусть. У меня еще есть надежда:  в сущности,  ведь не доказано,  что я
совершил преступление.  И может быть,  то,  что я  собрался  написать,
как-то поможет делу?  А что,  это, пожалуй, идея. Оратор из меня ника-
кой,  чего доброго, начну невразумительно мямлить, когда судья спросит
меня  о мотивах,- но если мне удастся выразить на бумаге хотя бы деся-
тую часть того,  что мне пришлось пережить,  весы Фемиды должны  дрог-
нуть.  Обязаны. У меня, как и у всякого другого, есть право давать по-
казания в письменном виде.

Приговор? Не думаю,  что он будет очень уж суров -  вероятно,  лишение
какого-либо  гарантированного права на более или менее продолжительный
срок. Какого? - вот вопрос.

Права на жизнь?  Разумеется, нет: никакой суд не правомочен решать та-
кие вопросы, будь я хоть трижды убийцей. Не средние века. К тому же, я
никого не убивал. Это меня чуть не убили.

Права на общество себе подобных?  Не смешите меня. Это не наказание, а
благо.  От  себе подобных только и жди какой-нибудь пакости или нечут-
кости - нет,  не ко мне лично, это бы еще полбеды,- а к делу, которому
я посвятил большую и лучшую часть своей жизни.  Делу! - а не общению с
субъектами вроде моего истца.

И далее - в том же духе,  по перечню гарантированных прав.  Решительно
не возьму в толк,  как суду удастся решить главную свою задачу: заста-
вить преступника раскаяться?  Во-первых, я не считаю себя преступником
и не постесняюсь заявить об этом во весь голос, а во-вторых, не раска-
иваюсь и раскаиваться не собираюсь.  Уверен: всякий на моем месте пос-
тупил бы точно так же. Если не хуже.

И все-таки я кривлю душой.  Есть,  есть одно право, лишения которого я
смертельно боюсь...  Черт,  что за плоское слово - "боюсь"? Совершенно
не отражает сути моего состояния. Страшусь? Бр-р... Ужасаюсь? Еще того
хуже.  Нужного слова нет. Но эпитет "смертельно" верен, потому что от-
нять у меня это право - все равно что отнять право на жизнь. Не менее.

Я вам  скажу,  какое  это  право,  все равно ведь догадаетесь рано или
поздно.  Но постарайтесь не смеяться. И уж тем более не нужно меня жа-
леть,  жалости  я не терплю.  Откройте перечень гарантированных прав и
прочтите на странице пятой под номером двадцать семь: "Право на время,
материалы и условия,  необходимые для занятия деятельностью, не предс-
тавляющей угрозы для человечества и выполняемой в свободное от  основ-
ного труда время." Витиевато,  но исчерпывающе. Некоторые называют это
правом на хобби.

Ну вот, еще одно идиотское слово.



Чахлое растеньице неопределенного цвета, конус ломких листьев, окружа-
ющих  хилый стебель с единственной почкой наверху,  из которой,  может
быть, лет через пять разовьется вялый скомканный цветок. А может быть,
и  не  разовьется.  Природа решила пошутить,  отпустив растению долгий
тепличный век и очень мало жизни.  Росток до того слаб, что трудно по-
нять, как он вообще способен выбраться из земли,- но он все же выбира-
ется,  похоже,  только затем,  чтобы печально продемонстрировать  миру
свою бледную немощь. Это, с точки зрения профана, и есть конусоид ост-
ролистный, привередливый гость, завезенный из невообразимой дали будто
специально для того, чтобы людям вроде меня было чем заняться.

Выращивать конусоиды  - дело почти безнадежное,  а если за это берется
простой любитель,  то безнадежное втройне.  В девяносто восьми случаях
из ста он разорится на рассаде,  ничего не добившись,  а если не разо-
рится,  значит он либо очень состоятельный человек,  либо плохой люби-
тель.  Удачи редки.  И если любителю удалось-таки взрастить,  да еще в
обыкновенных цветочных горшках,  пару кривоватых росточков, годных для
высаживания в грунт, то этот любитель вправе преисполниться любой сте-
пени самодовольства,  включая сочинение од и мадригалов в свою  честь.
Другой пользы от конусоидов нет и не предвидится.  Зато счастливый об-
ладатель проросшего уникума отныне обречен на плохой  сон  и  скверный
аппетит. Он отложит деловые встречи и отменит самое необходимое, чтобы
иметь возможность лишний раз подышать над росточком или  поэксперимен-
тировать с новым видом питательной смеси.  Если любитель человек увле-
кающийся,  он потерян для общества навсегда.  Это маньяк.  Он  одержим
стремлением познакомить мир с принадлежащим ему чудом. Если ему удает-
ся затащить к себе какого-нибудь простака,  он благоговейно  указывает
перстом  на цветочный горшок и тут же,  наслаждаясь и мучаясь одновре-
менно, шипит на гостя, подошедшего к растению слишком близко. Друзья к
нему не ходят.  Широкие слои общественности,  к сожалению,  прискорбно
равнодушны к вопросу акклиматизации конусоидов на Земле.  Остается од-
но:  стучаться  в двери ботанических институтов и селекционных центров
во всей обитаемой Вселенной и регистрировать свои ростки  под  разными
номерами  в надежде когда-нибудь встретить свое имя в почтенном акаде-
мическом каталоге. И вот он гордо ступает на борт космического лайнера
и  дерзит  помощнику  капитана,  категорически  отказываясь сдать свои
горшки в багаж под надзор киберов.  Дрожа за судьбу своих питомцев, он
неуклонно  движется  к розовой мечте - не к славе,  нет,  слава ему не
нужна,- а только к признанию своих усилий и трудов,  поистине  титани-
ческих. Это смешно, скажут многие. Что же тут смешного, достойно отве-
чу я, если человек определил цель и смысл своей жизни?

Итак, горшки пристроены в каюте,  разбитый в пух и прах помощник капи-
тана уходит искать,  на ком бы сорвать злость, а вдохновенный любитель
даже еще не осознал своей победы.  Ему сейчас не до подобных  мелочей:
ведь предстоит старт,  затем маневры корабля, затем разгон - и все это
время на хрупкие ростки будут действовать совершенно недопустимые  пе-
регрузки.  Но  истинный любитель охотнее выдержит взлетные четыре "же"
стоя посреди каюты со штангой на плечах,  чем позволит росткам ощутить
хотя бы малейший дискомфорт.

Левитационная ванночка спасает дело.  Они безумно дорогие, эти ванноч-
ки, и вдобавок весьма далекие от совершенства, с точки зрения конусои-
доводов,-  их применяют главным образом для доставки трансплантируемых
органов на слаборазвитые планеты - и тем не менее именно ванночка дает
ростку неплохой шанс выжить в полете. Между прочим: если вам когда-ни-
будь встретится любитель конусоидов,  не имеющий левитационной ванноч-
ки,  плюньте ему в лицо: он либо шарлатан, либо вандал, не заслуживаю-
щий права называться подлинным любителем.

С такими я не желаю иметь ничего общего.

Всякий нормальный человек проводит во сне третью часть жизни. Любитель
конусоидов  -  меньше.  В глубине души он уверен,  что если с ростками
случится самое худшее, это произойдет именно во время его сна. На ночь
его мучают скверные предчувствия,  а снятся ему кошмары. Нет, я отнюдь
не ручаюсь,  что с каждым любителем дело обстоит именно так, и не пре-
тендую на полноту картины. Не взыщите, я всего лишь описал свои личные
ощущения.



Кошмар прервался на середине, и я понял, что проснулся. Выла сирена, и
кровать ходила ходуном, так что моя голова скакала по подушке, а ноги,
продетые в пижамные брюки, от каждого толчка взлетали к потолку каюты.
Спросонья  я  туго  соображал  и для начала попытался перевернуться на
другой бок,  чтобы досмотреть, чем там кончилось дело, но подлая конс-
трукция,  послушная программе побудки,  накренилась и вывалила меня на
пол,  да так,  что горшки с конусоидами,  стоящие рядом на  журнальном
столике,  вздрогнули и угрожающе закачались. Я осатанел. Когда я с об-
легчением убедился, что ростки целы, первым моим желанием было содрать
с  мгновенно присмиревшей кровати одеяло и устроиться доспать на полу,
заткнув уши,  чтобы не слышать воя сирены. Знаю я эти штучки. Один-два
раза  за  время рейса на любом пассажирском корабле принято устраивать
учебную метеоритную тревогу,  причем, как правило, в ночные часы. Дань
традиции  замшелых  времен,  когда на трассах еще можно было встретить
метеорит,  способный пробить броню лайнера. Теперь такие реликты давно
выбиты, а традиция будить людей осталась - с кровати спихнули, и сире-
на, вот, воет.

Традиция в космосе почти закон,  а законы отличаются одним  свойством:
их  необязательно  чтить,  над  ними можно смеяться,  их можно даже не
знать, но соблюдать их нужно. Поэтому я ворчливо оделся, вышел в кори-
дор и стал искать ближайший спасательный вельбот. В коридоре было пус-
то,  и я сперва,  вообразив,  что все пассажиры уже успели занять свои
места, даже припустил рысцой, но тут из-за двери семейной каюты донес-
лось приглушенное сиреной сонное бормотание и довольно явственный сме-
шок.  Разумеется,  там  и  не думали сломя голову бежать спасаться,  а
скромно и терпеливо ждали отбоя тревоги и,  позевывая,  проверяли,  не
перестали ли уже взбрыкивать кровати. Проклиная свое законопослушание,
я доплелся до первого из двух пристыкованных к нашей палубе  вельботов
и дернул ручку люка. Пусто. Один я такой ненормальный. Ладно, решил я.
Посмотрю во втором и пойду спать. По крайней мере упрекнуть меня будет
не в чем.

...Он набежал на меня прямо в пижаме, суетливый пухленький человечек с
трясущимся брюшком навыпуск, потный и растерзанный, прижимающий к боку
большой портфель. На его лице было написано отчаяние. Трудно запомнить
всех пассажиров,  особенно с других палуб,  но этого я узнал: видел на
смотровой площадке и в ресторане.  Наверное,  бедняга сразу, еще не до
конца проснувшись, кинулся искать вельбот и заблудился. Помнится, гля-
дя на него, я подумал, что нечего так бегать, если не умеешь справить-
ся с одышкой. И еще с удовлетворением отметил, что существуют люди еще
более ненормальные, чем я сам.

Мысль мелкая,  тщеславная.  Но, как вскоре выяснилось, настолько спра-
ведливая, что даже как-то неловко называть ее просто мыслью. Голая Ис-
тина.

- Вы - что? - спросил я строго.

Вместо ответа  человечек отпихнул меня в сторону и полез в люк вельбо-
та. На него было жутко смотреть.

Стоит мне в самой спокойной и унылой обстановке увидеть смертельно пе-
репуганного человека, как я, вместо того чтобы его высмеять, сам начи-
наю нервничать.  Наверное, это оттого, что смертельно перепуганных лю-
дей мне в жизни доводилось видеть очень уж мало.

Захлопнувшийся было люк распахнулся рывком. На меня уставились налитые
ужасом глаза.  В них было все: свист воздуха, уносимого в пространство
через рваную пробоину,  грохот осыпающихся переборок,  визг осколков в
тумане конденсата и самое страшное:  океан жидкого огня  из  пробитого
двигателя, врывающийся в жилые отсеки... Мне стало не по себе.

- Ну что же вы! - закричал он, чуть не плача. - Лезьте же!

По его залысинам сбегали крупные капли пота.

И я,  представьте,  чуть было не полез в этот люк.  До сих пор не могу
вспомнить об этом без стыда.  Я совсем забыл о своих ростках,  на одну
секунду - но забыл!

- Стойте!  - закричал я,  опомнясь.  - Подождите меня!  Мне необходимо
вернуться в каюту. Я мигом! Ждите меня зде-е-есь!..

Последнюю фразу я выпалил уже на бегу. Она-то меня и погубила.

- Вы с ума сошли! - завопил человечек мне вслед. - Через полминуты бу-
дет поздно, слышите! Да остановитесь же вы, кретин!..

Я его не слушал.  Полминуты!  У меня оставалось только полминуты,  и я
должен был успеть спасти свои ростки.  Я несся по коридору гигантскими
прыжками. Какое счастье, что перед сном мне пришла в голову спаситель-
ная мысль навинтить на горшки с конусоидами защитные колпаки!  Если бы
я этого не сделал,  можно было бы никуда не бежать: ростки были бы об-
речены. Никогда бы себе не простил.

Между прочим, следовало подумать еще и о людях. По-прежнему не умолка-
ла сирена, и по-прежнему в коридоре, ведущем к спасательным вельботам,
не было ни души. Никто не желал спасаться. Мирные пассажиры, недоволь-
ные тем, что кто-то так не вовремя прервал их сон, уверенно полагающие
ночную побудку обыкновенной учебной тревогой... и не без основания. По
статистике,  в пассажирских рейсах на десять тысяч учебных тревог при-
ходится одна настоящая - так зачем же куда-то спешить?  Вот  потому-то
число жертв в космосе растет,  а не уменьшается,  несмотря ни на какие
тревоги, и неудивительно.

Теряя драгоценное время,  я тормозил возле дверей кают -  одна  дверь,
другая,  третья...  Черт знает,  сколько здесь кают! Я колотил в двери
что было сил.  Я кричал:"Спасайтесь!  Да проснитесь же!! Тревога!!!" Я
зря терял время. Из первой каюты мне сквозь дверь весело пожелали спо-
койной ночи,  из второй доносился тяжелый храп, а невидимый, но крайне
раздраженный  обитатель третьей каюты грубым голосом послал меня поис-
кать точное место Большого Взрыва, найти его и там остаться. Эти идио-
ты  ничуть не верили в самую возможность катастрофы;  чтобы их спасти,
потребовалось бы каждого брать за шиворот и тащить к вельботу,  а спа-
саемый еще упирался бы.

К черту! Я не склонен мешать самоубийцам - в конце концов, это их пра-
во.  Но мне умирать еще рано, и я должен спасти свои ростки, плод тру-
дов,  мук и терзаний многих лет. Ростки должны уцелеть во что бы то ни
стало.

Вот они!  Сгибаясь под тяжестью бесценного груза,  я  бежал  назад,  к
вельботу.  Мне казалось, что воздух внутри корабля стал разреженным, и
я дышал с хрипом,  судорожно разевая рот,  и все никак не мог  поймать
достаточно  воздуха.  Сообщения о разгерметизации не поступало,  но на
терпящем бедствие лайнере возможно всякое. Следовало спешить. Скорее!

Как мне хватило рук,  чтобы за один заход унести самое главное - о том
отдельный разговор.  Кое-что, конечно, пришлось бросить. Бедные ростки
под прозрачными колпаками дрожали при каждом прыжке,  и у меня  сжима-
лось сердце, но я не мог при всем желании уделить горшкам больше одной
руки,  а другой рукой я прижимал к себе левитационную ванночку, наспех
набитую  баллончиками  со стимуляторами и питательной смесью для рост-
ков,  рукописный дневник наблюдений и усовершенствованный мною биотес-
тер. Между прочим, левитационная ванночка только называется ванночкой,
а вы попробуйте удержать ее одной рукой.  Ванна!  Сорок один килограмм
чистого веса.

Горячий пот заливал мне глаза.  Скорее! Прошло уже не тридцать секунд,
а,  наверное,  пятьдесят.  Человечек ждал меня, высунувшись из люка по
пояс,  и его лицо не выражало ничего, кроме отчаяния. - Да быстрее же!
- закричал он страдальчески, увидев меня. - Полезайте!

Я перевел дух. Все-таки он рискнул дождаться меня, не стартовал. Хоро-
ший, наверное, человек.

- Примите горшки,- сказал я,  просовываясь в люк.  - Только осторожно,
не тряхните их случайно.  Ставьте их вон туда, на кресло. Вот-вот, сю-
да.  Да осторожнее же,  черт!.. Что там у вас - портфель? Поставьте-ка
его на пол. Вот так.

Я подал ему второй горшок.  Пришлось прикрикнуть на него,  чтобы он не
трясся. По-моему, он уже жалел, что связался со мной, отсчитывал в уме
секунды и прощался с жизнью.

- Теперь ванночку,- скомандовал я. - Быстрее! Подберите ноги, поставим
ее на пол. Хватайте же, ну!

Этого человечек не выдержал.

- Какая  еще  ванночка,-  завизжал он на высокой ноте,- если мы сейчас
погибнем! Бросьте ее! Да бросьте же, идиот! Все равно она не пройдет в
люк!..

Бросить ванночку, ха! Ляпнуть такое мог только дремучий невежда в воп-
росах разведения конусоидов,  которому в определенных ситуациях  л