Каплинский.
"Михаил Семенович, а вы могли бы поднять эту плиту?.. Михаил Семенович,  а
какую  скорость  вы  можете  развить  на  короткой   дистанции?..   Михаил
Семенович, а удастся ли вам допрыгнуть вон  до  того  балкона?.."  Щенячий
восторг.
   Только через две недели я увидел громадную сложность  проблемы.  Завтра
мне скажут: "Переходи на электропитание", - соглашусь я или нет? Хорошо, я
соглашусь (недалеко ушел от Каплинского, люблю эксперименты). А остальные?
Подавляющее большинство нормальных людей?
   Я рассказал о своих сомнениях шефу, он пожал плечами,  ушел  к  себе  и
вернулся  через  четверть  часа  с  бумагой,  исписанной  каллиграфическим
почерком.
   - Приобщите к своей коллекции цитат и изречений, - сказал шеф.
   Это была выписка из статьи Биноя Сена,  генерального  директора  Совета
ООН по вопросам продовольствия: "Голод - самый давний и безжалостный  враг
людей. Во многовековой истории человеческих страданий  проблема  голода  с
годами не только не ослабевает, но становится все более насущной и острой.
Проведенные недавно обследования показали, что в настоящее время  в  целом
большая   чем   когда-либо   часть   человечества    ведет    полуголодное
существование... Перед нашим поколением стоит великая, возможно,  решающая
задача. Все будущее развитие человечества зависит от того, что  предпримут
сейчас люди..."
   - Лично для вас, - сказал шеф, - мы будем  выращивать  коров.  Надеюсь,
вас не шокирует, если коров будут выращивать методом электропитания. И  не
гамлетствуйте, вам неслыханно повезло. Вы закинули  удочку  на  карася,  а
попался такой кит.
   Может быть, в самом деле нет проблемы? Электропитание  войдет  в  жизнь
постепенно, не вызвав особых потрясений... Нет, тысячу раз нет! Мы  меняем
конструкцию человека. Как это отразится на человеке? На обществе? На  всей
нашей  цивилизации,  построенной  применительно   к   данной   конструкции
человека?
   Не было времени разобщаться в этом, потому что вдруг пришла  телеграмма
от Осоргина-старшего: корабль собран, можно испытывать.
   Я взял билеты на самолет и заехал за Михаилом Семеновичем. Он не  очень
удивился. "А, к морю... Что ж, я свободен". Он снова думал о чем-то своем.


   - Как вы считаете,  Михаил  Семенович,  хорошо  или  плохо  так  менять
человека?
   Он сразу насторожился:
   - В каком смысле?
   - В прямом. Человек, который не ест, биологически уже не  человек.  Это
другое разумное существо.  Так  вот,  хорошо  это  или  плохо  для  самого
человека? Можно сформулировать иначе: счастливее ли будет  такое  существо
сравнительно с обычным человеком?
   - А почему бы и нет? Ничего вредного в  электропитании  нет.  Наоборот.
Должна раз  и  навсегда  исчезнуть  по  крайней  мере  половина  болезней.
Продолжительность жизни увеличится лет на пятнадцать -  двадцать.  Человек
станет крепче, выносливее. Уменьшится потребность в сне...
   - Еда доставляет и удовольствие. Вот вы поставили столик и  ждете,  что
стюардесса принесет обед...
   - Привычка, - смущенно пробормотал Каплинский.  -  Только  привычка.  Я
могу  еще  два  дня  не...  ну,  не  заряжаться.  Вообще  еда   доставляет
"удовольствие только в том случае, если мы хотим есть.
   Он оглянулся но сторонам и тихо спросил:
   - Послушайте, а что, если все-таки... ну... немного закусить? Чтобы  не
привлекать излишнего внимания.
   Как  же,  можно  подумать,  что  электроды  на  лысине  не   привлекают
внимания...
   - А вы не будете искрить?
   Он обиженно фыркнул:
   - Ну! Конечно, нет. В случае чего я замкнусь на массу самолета,  провод
у меня в кармане... Вот  и  ваша  очередь.  Превосходно!  Смотрите,  какая
привлекательная рыбка.
   - Вы говорите, Михаил Семенович, что это привычка. Может быть,  сказать
иначе: человек приспособлен к такому образу жизни. Собственно, это  второй
вопрос. Не нарушается ли естественный образ жизни человека? Не  отрываемся
ли мы от природы?.. Можете ваять и мою рыбу, я ел перед отлетом.
   - Спасибо. Все-таки аэрофлотовцы хорошо это организуют, молодцы, вы  не
находите?  А  что  до  естественного  образа  жизни...  Ах,  мой  дорогой,
естественно человек жил в лесу. Давным-давно. Как  говорили  классики,  до
эпохи исторического материализма. Ну конечно! - Он даже отложил вилку, так
понравилась  ему  эта  мысль.  -  Конструкция  человека  приспособлена   к
условиям,  которые  давно  уже  исчезли.  Более  того:   конструкция   эта
рассчитана на неизменные условия. А мы создали меняющуюся цивилизацию. Мир
вокруг нас быстро меняется,  и  мы  тоже  должны  меняться.  Это  и  будет
естественно... Куда же запропастилась соль?..
   - А общество?.. Вот ваша соль.
   -  Общество  выиграет.  Необходимость  в  труде  не  исчезает,  никакой
катастрофы  не  произойдет.  Но  мы   наконец   перестанем   работать   на
пищеварение. Человек, в сущности,  прескверно  устроен.  Ну  куда  годится
машина, которая поглощает в  качестве  топлива  бифштексы,  колбасу,  сыр,
масло, пирожные... всего и не перечислишь! Скажите, вы никогда не  думали,
что  добрая  половина  нашего  производства  -  это  сложный  передаточный
механизм  между  природными  ресурсами  и,  простите,  животом   человека?
Сельское хозяйство... Тридцать четыре процента  людей  заняты  в  сельском
хозяйстве,  вот  ведь  какая  картина.  Сельское  хозяйство,  рыболовство,
пищевая  промышленность,  дающая  главным  образом  полуфабрикаты,   затем
транспортировка  и  продажа   продуктов   и,   наконец,   непосредственное
приготовление   пищи.   Видите,   какой   гигантский   механизм,   сколько
шестеренок... Надо учесть еще  и  промышленность:  значительная  часть  ее
работает на сельское хозяйство. Словом, нет топлива дороже нашей пищи.
   Допив компот, он стал аккуратно собирать грязную посуду.
   -  Похоже,  мы  заварили  славную  бучу,  -  благодушно  сказал  он.  -
Оторваться от природы, вы говорите? Вот именно  -  оторваться...  Когда-то
люди оторвались от пещер, от леса: думаете, это было легко?  А  оторваться
от берега и уйти в  открытый  океан  на  утлых  каравеллах  -  это  легко?
Оторваться от Земли, выйти в космос - легко? Что поделаешь, инерцию всегда
бывает трудно преодолевать.
   Вот и Каплинский говорит об инерции. Да, сильна инерция! Нет ни  одного
довода против электропитания - и все-таки не могу освоиться с этой  идеей.
Слишком уж она неожиданна. Ну, синтез пищи или какие-нибудь пилюли  -  это
не вызвало бы сомнений.
   - Вы, мой дорогой, напрасно трусите, - продолжает Каплинский. - Знаете,
есть такое отношение к науке: хорошо  бы,  мол,  получить  побольше  всего
такого  -  и  чтоб  безопасненько,  с  гарантией  блаженного  спокойствия.
Мещанство чистейшей воды. Науку вечно будет штормить - только  держись!  И
хорошо. Человек, в общем, создан для бури.
   А если прямо спросить Каплинского: "Чего вы, собственно, добиваетесь? В
чем ваша суть?" Нет, на этот раз лучше пойти в обход.
   - Ну, а ваши эксперименты? - говорю я. - В чем их конечная цель?
   - Цель? - нерешительно переспрашивает Каплинский.  -  Есть  и  конечная
цель. Боюсь только, она  вам  покажется  наивной...  Видите  ли,  общество
построено из отдельных "кирпичиков" - людей. Как в архитектуре: из  одного
и того же материала можно построить различные здания. Плохие и хорошие. Но
даже для  гениального  архитектора  есть  какой-то  предел,  зависящий  от
свойств материала. Понимаете? И вот мне  кажется,  что  общество  далекого
будущего  должно  быть  построено  из   "кирпичиков"   более   совершенной
конструкции.
   Что ж, это и в самом деле наивно. Аналогия абсолютно неправильная.
   - Общество, - говорю я  Каплинскому,  -  это  такое  "здание",  которое
обладает способностью совершенствовать составляющие его "кирпичики". Нужно
ли еще перекраивать биологическую конструкцию человека?
   Он не отвечает. Кажется, он  к  чему-то  прислушивается.  На  его  лице
появляется виноватая улыбка.
   Так и есть: Каплинского опять искрит.


   Я сижу в малиновой "Молнии", за широкой  спиной  Осоргина-старшего.  На
коленях у меня трехэтажный термос; на том берегу нас ждет Осоргин-младший,
и в  термосе  -  праздничный  завтрак.  Мы  торжественно  отметим  удачные
испытания. Если они будут удачны, разумеется.
   "Гром и Молния" едва заметно раскачивается. Под корпусом  возятся  двое
парней   с   аквалангами,   проверяют   датчики   контрольных    приборов.
Осоргин-старший щелкает тумблерами и недовольно ворчит. Время,  мы  теряем
драгоценное время! В рации шумят взволнованные голоса:
   - Николай Андреич, осталось двадцать минут! Слышите?  Говорю,  двадцать
минут осталось, потом трасса будет закрыта...
   - Что там у вас, папа? Ты слышишь меня? Почему задержка?
   - Николай Андреич, рыбаки запрашивают...
   Нам надо проскочить Каспий - от берега к берегу, - пока на  трассе  нет
кораблей. "Гром и Молния" не  может  маневрировать.  Он  просто  понесется
вперед, как выстреленный из пушки.
   Солнце поднялось уже высоко, припекает, а мы в теплых куртках.  И  этот
термос, черт бы его побрал! Я ничего не вижу: впереди - Осоргин, с боков -
скалы, а назад не повернуться - мешают ремни.
   "Гром и Молния" стоит у входа в узкий залив. Мы - как  снаряд  в  жерле
заряженной пушки. Когда все будет готово, у берега, позади  нас,  подорвут
две  сотни  зарядов,   расположенных   так,   чтобы   дать   направленный,
кумулятивный взрыв.  И  тогда  в  заливчике  поднимется  гигантская  волна
цунами. Она рванется к нашему кораблику, подхватит его и... И, если верить
расчетам Осоргиных, понесет через  море.  Мы  пойдем  со  скоростью  около
семисот километров в час. Вот когда пригодятся теплые куртки.
   - Николай Андреич, порядок, мы - к берегу!
   - Привет Володе, Николай Андреич!
   Это  аквалангисты.  Я  их  не  вижу,  проклятый  термос  не   позволяет
приподняться. В рации - сплошной гул голосов: кричат,  торопят,  о  чем-то
напоминают, что-то советуют...
   Интересно, что сейчас делает Васька? Отсюда и письма не отправишь.
   Ладно, вот выберемся на тот берег... Выберемся? По идее, у того  берега
мы должны "соскочить" с волны, а если  это  не  удастся,  Осоргин  отцепит
планер, и мы с  разгона  уйдем  в  небо.  "В  молодости  я  брал  призы  в
Коктебеле,  -  сказал  Осоргин.  -  Поднимемся,   опустимся,   подумаешь".
Разумеется, очень даже просто. Летайте волноходами - только и всего...
   - Вы готовы, Николай Андреич? Начинаю отсчет времени.
   - Начинай, голубчик, начинай.
   "Гром и Молния" - надо же придумать такое  название!  Представляю,  как
это будет выглядеть в отчете. Шеф  меня  съест.  Ладно,  скажу,  что  были
названия похлеще. В самом деле, был же самолет "Чур, я первый!"
   Зато идея  должна  шефу  понравиться.  Направленное  цунами  -  в  этом
действительно чувствуется двадцать второй век. Отсюда,  из  жерла  залива,
вырвется волна высотой метров в пять. Фронт волны, если  верить  расчетам,
что-то около пятидесяти метров. В открытом море водяной бугор станет ниже,
но скорость его увеличится, а у противоположного берега  волна  поднимется
на высоту пятиэтажного дома.
   Наглая все-таки идея - ухватиться за волну. А  впрочем,  когда-то  люди
ухватились за ветер, и это, должно быть,  сначала  тоже  казалось  наглым.
Прав Каплинский: человек создан для бури.
   А какая сейчас тишина!
   Замерли облака в голубом небе. Замерло море. Улетели  чайки,  утром  их
здесь было много. Молчит Осоргин-старший. Тихо, очень тихо.
   - _Пятьдесят секунд_.
   О чем я думал? Да, об этой идее.  Теперь  она  кажется  такой  простой,
такой очевидной. Почему же раньше никому не приходило в голову, что  можно
ухватиться за гребень цунами? Вероятно, все дело в  том,  что  в  открытом
море волны не связаны с перемещением воды. Вода поднялась, вода опустилась
- тут нет движения вперед, это так  очевидно...  Гипноз  очевидности.  Да,
каждая частица при прохождении волны  описывает  замкнутый  круг.  Частица
остается на месте, а наш корабль скользит по этому кругу  вперед,  как  по
конвейеру на цилиндрических катках.
   - _Тридцать пять_.
   Подумать только, как это было давно: библиотека, пустая  ночная  улица,
неоновая реклама Аэрофлота... Прошла половина жизни. Ну, не половина,  так
треть. Жизнь становится интереснее и, по идее, требует все больше времени.
Один  выходной  в  неделю,  два  выходных...  В  конце  концов,  это   моя
специальность, я слишком хорошо знаю наукометрию, чтобы придавать значение
разговорам о гармонии. Пока это утопия. Вот если бы удалось решить  третью
задачу...
   - _Пятнадцать_.
   - _Четырнадцать_.
   Неудачно я тогда ответил шефу. Спроси он меня сегодня, чего я добиваюсь
и в чем моя суть, я сказал бы иначе. Сказал бы за всех нас - и за себя,  и
за Осоргиных, и за Каплинского, и за того, кто сейчас бьется  над  третьей
задачей. Мы хотим, сказал  бы  я,  ускорить  очеловечивание  человека.  Мы
знаем, что это долгий, в сущности, бесконечный  процесс,  потому  что  нет
пределов  возможности   человека   становиться   человечнее.   Нам   чужда
истеричность ("Ах, все плохо"  и  "Ах,  все  хорошо"),  оправдывающая  или
прикрывающая ничегонеделание. Мы работаем. Мы знаем, что никто не  сделает
за нас эту работу.
   - _Семь_.
   - _Шесть_.
   - _Пять_.
   Хочу увидеть волну. Слишком  сильно  затянуты  ремни,  но  я  обернусь,
как-нибудь обернусь. Почему так тяжел этот термос?
   Вот он, дальний берег залива.  На  желтых,  источенных  прибоем  скалах
никого нет, все в укрытии. Море... Золотое зеркало моря. Как много  солнца
в заливе!
   До взрыва - две секунды.



    Генрих Альтов.
    Девять минут

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Создан для бури". М., "Детская литература", 1970.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 11 June 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Это произошло через месяц после  вылета  с  Грозы,  планеты  в  системе
Фомальгаута. В плазмотроне,  снабжавшем  энергией  противопылевую  защиту,
началась  неуправляемая  реакция.  Автоматы   выбросили   в   пространство
взбесившийся реактор.
   - Придется разойтись в самые дальние отсеки, - сказал инженер.
   У нас не было командира, каждый делал свое дело.
   - В самые дальние отсеки! - упрямо  повторил  инженер,  хотя  никто  не
возражал. - В случае чего... даже  один  человек  доведет  корабль.  И  не
двигаться. Пойдем с шестикратным ускорением. Четыре месяца...
   Я  был  один  в  обсерватории.  Изредка   приходилось   подниматься   с
амортизационного кресла, проверять электронику, менять  отснятые  кассеты.
Бесполезная, в сущности, работа: все, что можно было сделать,  мы  сделали
еще на пути к Фомальгауту. Но приборы наполняли обсерваторию шумом  жизни.
Книги, проигрыватели, кинопроекторы - мы отдали их  тем,  кто  остался  на
Грозе. И в эти долгие недели я думал, только думал.
   До нас - если не считать испытательных рейсов -  летали  лишь  к  Альфе
Центавра и Сириусу. Мы первыми ушли  к  Фомальгауту.  В  тот  день,  когда
буксирные ракеты повели "Данко" к стартовой  зоне,  в  списках  экспедиции
числилось сто десять человек. Полет продолжался больше года. Тридцать  две
планеты,  обращающиеся  вокруг   ослепительно   белого   солнца,   -   это
вознаградило нас за все. Мы считали, что трудности позади. Но  из  четырех
разведывательных групп, ушедших к планетам,  вернулась  только  одна  -  с
Грозы. Тогда мы высадились на Грозе. Мы построили ракетодром и базу,  наши
реапланы облетели Грозу от полюса до полюса.
   Она странная, эта  планета.  Вначале  она  показалась  нам  удивительно
тихой. Но ее ураганы... таких ураганов на Земле не знали. Они обрушивались
внезапно. Три минуты черного хаоса - всего три минуты, - и снова тишина.
   Нас было  пятеро,  когда  мы  вылетели  на  "Данко"  в  обратный  путь.
Восемьдесят четыре человека остались на Грозе.
   Да, это странная планета. Быть может, все дело в том, что она безлюдна.
Смотришь на лес и думаешь - за ним обязательно должен быть город:  ведь  и
лес, и птицы, и река - все, как на Земле! И знаешь, что нет  городов,  нет
ни одного человеческого жилища на всей планете...
   Я помню, "Данко" опустился на рассвете, и первое, что мы увидели, - это
зарево, охватившее полнеба. Краски были такими плотными, что казалось,  до
них можно дотронуться... Потом мы смотрели на это небо с недоумением.  Для
кого эти рассветы? Зачем они?!
   На Земле тоже есть пустыни -  ледяные,  песчаные.  Но  самые  пустынные
пустыни -  когда  нет  людей.  После  отлета  "Данко"  на  Грозе  осталась
крохотная исследовательская станция: шестнадцать врытых в скалистую  почву
домиков,  две  обсерватории,  ангары,  а  кругом  -   безлюдная   пустыня,
охватившая всю планету: все ее океаны, моря, горы, леса, степи...
   День за днем, неделю за неделей я  вспоминал  о  тех,  кто  остался  на
Грозе. Сейчас я уже не помню, как появилась  мысль,  что  я  первым  увижу
Землю. С этого момента трудно было думать о чем-то другом.
   У нас давно вышла из строя  система  оптической  связи.  Радиоволны  не
пробивались сквозь помехи. Но обе телескопические установки сохранились. И
экран кормового телескопа был здесь, в обсерватории!
   Я подсчитал, когда сила телескопа  окажется  достаточной  и  на  экране
можно будет разглядеть Землю. Получилось - через девяносто  восемь  часов.
Тогда я повернул кресло так, чтобы  видеть  экран.  Он  был  светло-серый:
матовая серебристая поверхность - метр на метр.
   "Данко" шел в режиме торможения,  отражателем  в  сторону  Земли.  Пока
работает двигатель, нельзя включать кормовой телескоп.  Пройдет  девяносто
восемь часов, думал я, инженер остановит, обязательно остановит двигатель,
все поднимутся в обсерваторию, и мы будем смотреть на Землю. А я увижу  ее
раньше всех, потому что экран оживет сразу же, как остановится  двигатель.
Другим нужно время, чтобы прийти сюда, когда исчезнет перегрузка, а я  уже
здесь, мое кресло в трех метрах от экрана.
   Изредка в обсерваторию приходил наш врач. Нет, не приходил - приползал.
С тех пор  как  "Данко"  развернулся  отражателем  к  Земле,  обсерватория
оказалась на самом верху. Подъемник  не  работал,  и  доктору  приходилось
ползти семьдесят метров по узкой галерее. Он долго отдыхал  и  рассказывал
новости: система внутренней сигнализации не работала, и  мы  не  могли  ее
исправить,  мешала  перегрузка.  Новости  были  веселые:  доктор  сам   их
выдумывал.
   Однажды доктор спросил:
   - Знаете, сколько у меня  накопилось  неиспользованных  выходных,  если
считать по земному времени?
   Перегрузка сковывала его движения, но, ни разу  не  останавливаясь,  он
добрался до ближайшего к экрану кресла.
   - Пятьсот выходных! Вы не возражаете, если я посижу здесь...  ну,  хотя
бы полдня?
   - Полтора дня, доктор, - уточнил я. - Земля будет видна через  тридцать
семь часов.
   Он пробормотал, что тридцать семь часов - это  пустяки,  совершеннейшие
пустяки, и удобно устроился в кресле.
   - Как вы думаете, - спросил он,  глядя  на  серебристый  экран,  -  что
изменилось на Земле за это время? Для нас  всего  два  года,  а  на  Земле
прошло почти полвека...
   - Боитесь, что наши открытия устарели?
   Доктор не ответил, он спал.
   Нет, подумал я, уж мои открытия не устарели! Куда  можно  было  за  это
время полететь? Ну, к Альтаиру или опять к Сириусу. Там этого не откроешь.
Пожалуй, только у Денеба; так до него пятьсот сорок световых лет...
   Я заснул, а когда открыл глаза, увидел биолога  -  он  сидел  рядом  со
мной. За эти месяцы он вырастил великолепную рыжую бороду.
   - Ходят слухи, - сказал он, - поглаживая  бороду,  -  что  будет  видна
Земля. Да, звездоплаватели. Все газеты полны этими слухами.
   - Слухи преувеличены, - отозвался доктор. - Мы увидим маленькую светлую
точку, только и всего.
   - Не отчаивайтесь, звездоплаватели, - покровительственно сказал биолог.
- Хотите, я скажу вам, ка