а на автобусе  добрались  до  Дербента  и
пошли на юг, отыскивая место  для  базы.  Пять  дней  мы  шли  по  берегу,
осматривая заливы, бухты и бухточки, переправлялись  вплавь  через  дельты
рек, вечерами сидели у костра, спорили о книгах...
   Десятый представитель династии Осоргиных был чистым теоретиком, но знал
о море изумительно много. Это была та высшая степень знания, когда человек
не только хранит в памяти неисчислимое количество фактов, но  и  чувствует
их глубинное движение, ощущает их очень сложную и тонкую взаимосвязь.
   Я люблю  умных  людей,  меня  раздражает  малейшая  вялость  мысли,  но
Осоргин-младший был еще и просто хорошим  парнем,  не  обремененным  своей
родословной и своими знаниями.
   Однажды разговор повернулся так, что я смог  задать  Осоргину  вопросы,
которые когда-то задал мне шеф:
   - Чего вы, собственно, добиваетесь? В чем ваша суть?
   - Ну, это очень просто, - сказал Осоргин.  -  Идет  война  с  природой.
Точнее - война с нашим незнанием природы. И в  этой  войне  участвуют  все
люди, все человечество - из поколения в поколение. Подчеркиваю:  участвуют
все. Прямо или косвенно. Сознательно или неосознанно. В  этой  войне  есть
свои фронтовики и свои дезертиры. Есть победы и поражения. Война, конечно,
особая, с очень глубоким тылом. Можно всю жизнь просидеть в  этом  тылу  и
даже не представлять, какие захватывающие сражения идут на переднем крае.
   - А почему бы не заключить перемирие? - спросил я.
   - Нет, на перемирие я не согласен. Это было  бы...  ну,  не  знаю,  как
сказать... это было бы неинтересно. Мне надо воевать. Вот я решаю какую-то
задачу. Думаете, это так просто? Идет бой, временами мне приходится  туго,
и появляется даже мысль, что неплохо бы податься в кусты... Вы  понимаете,
какой это бой? Ведь здесь не словчишь, не победишь по знакомству или из-за
слабости противника. Здесь все по-настоящему. И вот я заставляю противника
отступить, заставляю отдать мне какую-то часть Вселенной, и она становится
моей, нашей... А разве в искусстве не так?
   Я не раз  жалел,  что  играю  роль  режиссера.  Интереснее  всего  было
говорить с Осоргиным о науке, и тут мне приходилось постоянно быть начеку.
Одна неосторожная фраза могла выдать, какой я режиссер.
   Мы подыскали удачное место для базы:  на  пустынной  каменистой  гряде,
близ мыса Амия. Осоргин остался поджидать грузы, а я выбрался  к  железной
дороге и через несколько часов был в Махачкале. В Москве, с аэровокзала, я
позвонил человеку, решавшему третью задачу. "Хуже, чем было, - раздраженно
сказал он. - Да, да, еще хуже..."
   Потом я набрал номер телефона Михаила Семеновича.  Слышно  было  плохо.
Каплинский говорил о крыльях, я ничего не мог понять. В  конце  концов  мы
условились встретиться у входа в метро на Октябрьской площади;  Каплинский
жил  неподалеку,  в  Бабьегородском  переулке.  Я  успел  забежать  домой,
переоделся, наскоро побрился и, поймав такси, помчался  к  месту  встречи.
Михаил Семенович  стоял  у  входа  в  метро,  и  я  почувствовал  огромное
облегчение,  увидев,  что  все  благополучно  и  Каплинский,   по   своему
обыкновению, о чем-то думает и рассеянно улыбается.
   - У меня для вас сюрприз, - еще издали сказал он. - Французская  марка:
первый катер на подводных крыльях. Выменял совершенно случайно на польскую
серию "Памятники Варшавы". Ведь вы собираете историю техники?
   - Так вы об этих крыльях и говорили?
   - Ну да! Я подумал, что  марка  вам  пригодится,  а  "Памятники"  можно
купить в любом магазине.
   Рассматривая марку, я невольно вспомнил об Осоргиных. Кораблестроение -
древняя  и  устоявшаяся  отрасль  техники,  здесь  давно  все   придумано.
Подводные крылья  и  воздушная  подушка  изобретены  еще  в  XIX  веке.  В
сущности, двадцатый век не  дал  в  кораблестроении  ничего  принципиально
нового. Да, Осоргиным досталась нелегкая задачка.
   - Ну как? - спросил Каплинский.
   Марка и в самом деле была любопытная. Французы выпустили  ее  незадолго
до  второй  мировой  войны  -  в  пику  Муссолини.  Дело  в  том,  что  по
распоряжению дуче была отпечатана шикарная серия "Это наше": радиоприемник
Маркони,  пулемет  Крокко   и   еще   десяток   изобретений,   считавшихся
"национальными", в том числе и катер  на  подводных  крыльях,  построенный
Энрико Форланини в 1905 году. Французы решили выпустить  "контрсерию",  но
помешала война. Удалось отпечатать только одну марку  с  рисунком  катера,
построенного Ламбертом на десять лет раньше Форланини.
   Пожалуй, самое пикантное в том, что не постеснялись вспомнить Ламберта.
Был он русским подданным и заявку на свое  изобретение  сделал  в  России.
Ему, конечно, отказали: еще бы, корабль - и с крыльями, придет же в голову
такое... Ламберт уехал во Францию, построил катер, испытал его на Сене. Но
и во Франции никто не поддержал изобретателя. Он перебрался  в  Америку  и
умер там в безвестности и нищете. А катер на подводных крыльях  уже  тогда
мог бы найти множество применений.
   Таких историй я собрал почти полторы тысячи; с их помощью мне и удалось
добиться, чтобы опыт включили в план. Я  взял  шефа  на  измор.  Это  была
правильная стратегия. Я ничего не просил, не доказывал, но на моем рабочем
столе всегда лежала  красная  папка,  начиненная  записями  о  запоздавших
изобретениях. Шеф долго крепился и делал вид, что ничего не  замечает.  Он
дрогнул, когда появилась вторая папка, с надписью "Цитаты и изречения".
   - Вы начинаете играть на моих маленьких  слабостях,  -  сказал  шеф.  -
Бросьте эти психологические штучки. И вообще...  Уверен,  что  там,  -  он
ткнул пальцем в "Цитаты  и  изречения",  -  там  нет  ничего  интересного.
Дайте-ка наугад один листок.
   Я извлек лист с выпиской из Эйнштейна: "История научных  и  технических
открытий учит нас, что человечество не так уж блещет независимостью  мысли
и творческим воображением. Человек непременно нуждается в каком-то внешнем
стимуле,  чтоб  идея,  давно  уже  выношенная  и  нужная,  претворилась  в
действительность. Человек должен столкнуться с явлением, что называется, в
лоб, и тогда рождается идея".
   - Ах, - сказал шеф, - в вашем юном возрасте  каждое  изречение  кажется
полным глубокого смысла. Вы думаете, инерция  мысли  -  так  уж  плохо?  В
сущности, это память о порядке,  о  взаимосвязи  явлений.  А  воображение,
фантазия - это антипамять. Память  говорит:  сначала  "а",  потом  "б".  А
антипамять нашептывает: а если сначала  "б",  потом  "а"...  Животному  не
нужна фантазия, она бы только мешала,  путала  бы  информацию  о  реальном
мире. Воображение, фантазия  -  чисто  человеческие  качества.  Они  самые
молодые, они еще не  окрепли,  им  приходится  преодолевать  сопротивление
древней привычки к неизменному  порядку  вещей.  Сложно  устроен  человек,
сложно. А  вам  кажется,  дай  миллион  рублей,  дай  оборудование,  сними
ответственность  -  и  человек  проявит  всю  мощь  своего  воображения...
Внутренняя инерция мысли - вот наш главный враг.
   Я сказал, что это очень интересная мысль: она, в частности,  объясняет,
почему я не могу включить в план свой опыт.
   Шеф рассвирепел:
   - А вы думали на такую тему:  нужны  ли  сегодня  изобретения,  которым
положено по естественному порядку вещей появиться в двадцать втором  веке?
Вот в чем вопрос!
   Для меня тут не было вопроса. Появись пенициллин хотя  бы  на  двадцать
лет раньше (а это вполне возможно!),  остались  бы  жить  сотни  миллионов
людей.
   Шеф пожал плечами и удалился, насвистывая "Мы все мушкетеры короля". Но
лед тронулся, это чувствовалось...


   - Красивая марка, не правда ли? - сказал Каплинский. - Этот  человек  -
дантист. Понимаете, он почему-то считал, что марка относится к  спорту.  А
я, признаться, не стал переводить ему надпись. Не люблю дантистов.
   Как  все  люди,  лишенные  так   называемой   житейской   практичности,
Каплинский был ужасно доволен своей маленькой хитростью.  Я  спросил,  как
подвигается дело с махолетом.
   - Махолет? - удивился он. - Ну, махолет вы обещали достать. Мое дело  -
увеличить силу человека.
   У входа в метро, в толчее, было  неудобно  разговаривать.  Мы  пошли  к
парку.
   - Пусть студия достает махолет, - сказал по дороге Каплинский.  -  Надо
потренироваться. Я же никогда раньше не летал.
   Так и есть: он опять экспериментировал на себе.
   - И вы... у вас будет такая сила? - спросил я.
   Почему-то эта мысль пришла мне в голову только сейчас: Каплинский  -  в
роли Геракла. Ну-ну!
   - Уже есть, - ответил Каплинский таким обыденным тоном, словно речь шла
о коробке спичек. - Наверное, я теперь самый сильный человек в мире.


   - А почему бы и нет? - заносчиво сказал он. - Идемте, я покажу. Нет уж,
пойдемте в парк. Я хочу, чтобы вы убедились.
   Мы долго ходили по аллеям, отыскивая силомер. Каплинский думал о чем-то
своем и вяло отвечал на мои вопросы. Наконец силомер  нашелся.  Полагалось
бить молотом  по  наковальне,  и  тогда  на  шкале,  похожей  на  огромный
градусник, со скрипом подскакивал указатель. Силомером  заведовал  мрачный
здоровяк.
   - Именно такой прибор нам и нужен, - объявил Каплинский. - Ну,  молодой
человек, сколько вы покажете?
   Особого доверия прибор не внушал. На самом верху шкалы  значилось  "400
кг", но это было, разумеется, так, с потолка.
   - Замерьте  свои  показатели,  граждане,  -  сказал  мрачный  здоровяк,
внимательно  следивший  за  нами.   -   Физическая   культура,   популярно
формулируя, помогает в труде и в личной жизни.
   В личной жизни -  это  нужно.  Ваську  уже  дважды  провожала  какая-то
долговязая личность, удивительно похожая на полуположительный персонаж  из
обожаемого   Васькой   журнала   "Юность".   В   последней    главе    эти
полуположительные  обязательно  ощущают  в  себе  благородные   порывы   и
приобщаются к общественно полезному труду. Но  долговязому,  пожалуй,  еще
далеко  до  последней  главы:  слишком  уж  нахальная  у  него  морда.  Мы
встретились на лестнице, он тускло посмотрел на меня,  и  я  почувствовал,
что вычеркнут из списка объектов, достойных внимания. Черт его знает,  что
ему не понравилось. Может быть, мои брюки. Хотя почему? Полгода назад  они
были на уровне моды. Скорее всего, у меня просто _не тот вид_, нюх у  этих
полуположительных неплохо развит. Дура Васька. Да и  я  хорош:  кто  может
научно объяснить, почему я сегодня в парке не  с  Васькой,  а  с  Михаилом
Семеновичем?
   - Давай, дядя, твою стукалку, - сказал я здоровяку.
   Он оживился и вручил мне молот. Ударил я крепко, по  проклятая  стрелка
не пошла дальше трех сотен.
   - Подход требуется, - сочувственно пояснил  здоровяк.  -  Напор  должен
быть, популярно формулируя.
   С третьей попытки я все же загнал стрелку к самому  верху.  Простуженно
зазвенел звонок.
   - Позвольте, - вежливо сказал Каплинский, отбирая у меня молот.
   Начал подходить народ. Здоровяк  популярно  объяснял,  что  "физическая
культура  нужна  рабочему  классу,  трудовому  крестьянству   и   трудящей
интеллигенции... А также дамам", - добавил он, оглядев публику.
   Каплинский  взмахнул  молотом  ("Ну,  трудящая  интеллигенция,   покажи
класс", - сказал кто-то), мотнул головой, поправляя очки, и ударил.
   Не знаю, как это описать. У меня все время вертится  слово  "сокрушил".
Каплинский именно сокрушил  этот  молотобойный  прибор.  Впечатление  было
такое, что все разлетелось в абсолютной тишине. Нет, треск, конечно,  был,
но он не запомнился.
   Двухметровая шкала беззвучно повалилась  назад,  в  траву.  А  тумбу  с
наковальней удар сплющил, как пустую  картонную  коробку.  Из-под  осевшей
наковальни вырвалась массивная спиральная пружина. Где-то в  недрах  тумбы
коротко полыхнуло голубое  пламя,  звонок  неуверенно  тренькнул  и  сразу
замолк.
   Михаил Семенович сконфуженно улыбался.
   - Что же это? - спросил чей-то растерянный голос.
   Я почувствовал, что еще немного - и  нас  поведут  в  милицию  выяснять
отношения.
   - Ненадежная конструкция, только и  всего,  -  сказал  я  здоровяку.  -
Придется ремонтировать.
   -  Популярно  формулируя,  требуется  капитальный  ремонт,  -  вздохнул
здоровяк.
   Я взял у Михаила Семеновича молот и осторожно поставил на асфальт.


   Тысячи  раз,  думая  об  опыте,  я  пытался  хотя   бы   приблизительно
представить, какого порядка открытия будут сделаны.
   Вдребезги разбитый силомер  -  это  было  сверх  всяких  ожиданий.  Тут
угадывалось нечто эпохальное, и я стал выпытывать у Каплинского что и как.
   Мы отыскали глухой уголок парка,  и  Михаил  Семенович  начал  царапать
прутиком на песке формулы. Уже стемнело, я с трудом разбирал его каракули.
Двадцатый век приучил нас не удивляться открытиям. Но я утверждаю: ничто -
ни вычислительные машины, ни квантовую оптику - нельзя сопоставить с  тем,
что сделал Каплинский. Такое значение имела  бы,  пожалуй,  только  третья
задача - будь она решена.


   - У него не будет неприятностей, как вы думаете? - спросил Каплинский.
   - Не будет. Кто же мог предвидеть, что  появится  такой  чудо-богатырь.
Отремонтируют, вот и все.
   Каплинский вздохнул.
   - Очень странное ощущение, когда бьешь. Знаете,  как  будто  ударил  по
вате.
   Я вспомнил стальную спираль, вспомнил, как она раскачивалась и  дрожала
после удара, и промолчал.
   - Так вы следите  за  расчетом?  Значит,  человек  плотно  позавтракал.
Тысяча калорий. Четыреста  двадцать  семь  тысяч  килограммометров.  Выдай
организм эту энергию за секунду, получилась бы  мощность...  да,  почти  в
шесть тысяч лошадиных сил. Здорово, а? Пусть не за секунду,  за  час.  Все
равно неплохо: полторы лошадиные силы. Час можно летать, не так ли?  Потом
снова позавтракать и снова летать... На деле все, к сожалению, иначе.
   Он быстро выводил прутиком цифры. Картина и в самом деле получалась  не
слишком блестящая, разве что коэффициент полезного действия  был  хорош  -
свыше пятидесяти процентов.
   Впервые я  видел  Михаила  Семеновича  таким  оживленным.  Исчезла  его
обычная медлительность, движения стали быстрыми и точными, даже говорил он
как-то по-другому - уверенно, азартно.
   - Видите, половина  энергии  уходит  на  обогрев  организма.  А  вторая
половина используется постепенно: такая уж человек  машина,  не  поддается
резкому форсированию.
   Это было не  совсем  справедливо  -  двигатели  форсируются  еще  хуже.
Каплинский отмахнулся:
   - Э, с двигателей другой спрос: они не едят булок с маслом. Но вернемся
к делу и посмотрим, в чем тут загвоздка. Прежде всего - пища слишком долго
подготавливается  к  сгоранию.  Медленный  многоступенчатый   процесс,   в
результате которого энергия запасается в  виде  АТФ,  аденозинтрифосфорной
кислоты.
   - Вы вводите АТФ в организм? - спросил я и  тут  же  подумал,  что  для
кинорежиссера это слишком резвый вопрос. Мне никак нельзя быть догадливым.
   - Нет, это ничего не дало бы. Набейте печь  до  отказа  дровами  -  они
просто не будут гореть. Нужен кислород. Теперь мы подходим  к  самой  сути
дела. Смотрите, вот атом кислорода. Шесть электронов на внешней орбите. До
насыщения недостает двух электронов. И кислород их  захватывает,  в  этом,
собственно, и состоит его работа. Окислять - значит отбирать электроны.
   Он снова стал выводить прутиком формулы, но было уже совсем  темно.  Мы
пошли куда-то наугад.
   - Раньше я занимался  только  дыханием,  -  рассказывал  Каплинский.  -
Форсирование мощности организма, - в сущности, особая проблема. Да я и  не
придавал ей значения. Зачем человеку сверхсила?  Сокрушать  силомеры...  К
тому же тут много дополнительных трудностей. Возрастает  выделение  тепла,
человек быстро перегревается. Пока я ничего не  могу  придумать.  Впрочем,
насчет махолета не беспокойтесь. Здесь все  складывается  удачно:  большая
скорость движения, поэтому  улучшается  теплоотдача.  Можно  летать  минут
двадцать, я прикидывал.
   Мы выбрались на ярко освещенную аллею, к ресторану. На  террасе  сидели
люди. Оркестр, умеренно фальшивя, играл блюз Гершвина.
   Я сказал Каплинскому, что недурно бы  загрызть  что-нибудь  калорий  на
восемьсот.
   - Загрызть? - переспросил он. - В каком смысле?
   Я пояснил: загрызть - в смысле съесть.
   - А, съесть, - грустно произнес Каплинский. Он  как-то  сразу  скис.  -
Знаете, я восьмой день ничего не ем. Очень уж удачно прошел опыт...


   Было бы преувеличением утверждать, что в  тот  вечер  я  все  понял.  И
тогда, и в следующие дни я то вроде бы  все  понимал,  то  все  переставал
понимать.
   Физическая  конструкция  человека,  пожалуй,  самое  незыблемое,  самое
постоянное в нашем меняющемся мире.  Мы  легко  принимаем  мысль  о  любых
изменениях, но конструкция человека подразумевается при  этом  неизменной.
Человек, живший пятьдесят тысяч лет назад, по конструкции не отличался  от
нас  (я  не  говорю  сейчас  о  мышлении,  о  мозге).  Таким  же   -   это
подразумевается само собой - останется и человек будущего. Ну, будет  выше
ростом, красивее... Даже  управление  наследственностью  не  ставит  целью
принципиально изменить энергетику человеческого организма.
   Эволюция, сказал однажды Каплинский, приспособила человеческий организм
к окружающей среде. Если бы на нашей планете росли электрические  деревья,
эволюция  пошла  бы  по  другому  пути   и   непременно   привела   бы   к
электропитанию.  Сложные  процессы   переработки   и   усвоения   пищи   в
человеческом организме - это вынужденный ход природы. Такая уж планета нам
досталась,  сказал  Каплинский,  у  эволюции  не  было  выбора.   Эволюция
старалась, старалась и изобрела живот -  механизм,  по-своему  удивительно
эффективный.
   Это было логично, и, пока Каплинский говорил, все казалось  бесспорным.
Зато  потом  возникали  сомнения,  всплывали  самые  неожиданные  "но"   и
"однако". Я звонил Михаилу Семеновичу (бывало, и поздней ночью):  "Хорошо,
допустим, получение энергии из пищи не единственно возможный способ. Но на
протяжении сотен миллионов лет  эволюция  приспосабливала  жизнь  к  этому
способу. Только к этому!" - "Нет, - отвечал  Каплинский,  -  вы  забыли  о
растениях. Они едят  солнечную  энергию,  электромагнитные  колебания".  -
"Позвольте, - возражал я, - так  то  растения!"  -  "А  знаете  ли  вы,  -
спрашивал Каплинский, - что хлорофилл и  гемоглобин  поразительно  похожи;
разница лишь в том, что в хлорофилле содержится магний, а в гемоглобине  -
железо. Поймите  же,  -  втолковывал  Каплинский,  -  сходство  далеко  не
случайное. Хлорофилл и гем - комплексные порфириновые соединения металлов.
Вы слышите? Я говорю, соединения металлов, металлтетрапирролы..."
   От таких разговоров реальный мир несколько завихрялся, и по  ночам  мне
снились электрические сны. Я снова  звонил  Каплинскому:  ведь  растениям,
кроме света, нужны вода, углекислый газ, различные минеральные вещества...
   "Подумаешь,  -  отвечал  Каплинский,  -  мне  тоже  нужны   минеральные
вещества, и вода нужна,  и  кое-какие  витамины.  И  немного  белков  тоже
нужно".
   "Немного..." Как же! Я знал, что Михаил Семенович иногда не выдерживает
("Понимаете, просто пожевать хочется. Как вы говорите  -  загрызть"),  ест
нормально, и тогда его _искрит_. Перестроившийся организм выделяет избыток
электричества. Если взять лампочку от карманного фонарика, заземлить  один
провод, а второй приложить к Михаилу  Семеновичу,  волосок  раскаляется  и
светит. Хотя и не в полный накал.


   В детстве, когда я лазал  по  книжным  полкам,  мне  иногда  попадались
удивительные находки. Комплект какого-нибудь журнала двадцатых  годов:  на
пожелтевших  страницах  -  пухлые   дирижабли   и   угловатые,   костистые
автомобили. Или палеонтологический атлас с динозаврами  и  птеродактилями.
Ожидание таких находок (это очень своеобразное чувство) сохранилось на всю
жизнь. И вот теперь я нашел нечто исключительное.
   РЭЧ - регулирование энергетики человека,  так  назвал  это