олгода жизни - это немало. Это очень много!
Сейчас он жил так, как знатоки пьют вино - медленно, смакуя каждый глоток,
каждую каплю.

Раньше он никогда не задумывался над смыслом жизни. Теперь он знал:
конечный смысл жизни - в том, чтобы жить. Во имя жизни иногда можно
пожертвовать жизнью. Но человек создан, чтобы жить. Эта истина
подтверждалась всем: каждым глотком воздуха, каждым движением, каждой
мыслью. Все было хорошо, все имело свой смысл и особую прелесть - жара и
холод, безветрие и ветер, музыка и тишина. Он умывался - и не понимал, как
раньше он мог делать это автоматически. Он садился за стол - и не понимал,
как раньше он мог читать за едой.

Почему-то думают, что для приговоренного к смерти время бежит с громадной
скоростью. Наоборот. Оно почти замирает. Но каким-то шестым чувством
человек постоянно ощущает его медленное и неуклонное движение. В этом
движении есть что-то гипнотизирующее. Отвлечься, вырваться, уйти от него
почти невозможно. Не помогают никакие силлогизмы. Логика вообще бессильна
там, где восприятия и чувства напряжены сверх меры. За каким-то пределом
начинают действовать особые - еще неизученные человеком - законы.

По логике все казалось просто. Садовский был одинок. Садовский был
неизлечимо болен. Следовательно, ему нечего было терять. Следовательно, он
с радостью должен был принять предложение Зорина.

Но неизвестные законы, вопреки логике, диктовали обратное. Именно потому,
что Садовский был одинок и неизлечимо болен, каждый разговор, даже
пустяковый, каждое, даже небольшое улучшение самочувствия приобретали
сейчас особую исключительную ценность.

Логика говорила: из тридцати четырех лет жизни ты почти треть провел здесь,
в лепрозории, ты работал по двенадцати часов в сутки, и все-таки не победил
проказу. Следовательно, за оставшиеся полгода, не работая в лаборатории,
ты, конечно, ничего не придумаешь.

Неизвестные законы нашептывали свое: ты сейчас впервые увидел и
почувствовал мир, оставшиеся месяцы дадут тебе больше, чем вся жизнь.

...Снег пощелкивал под ногами. Впервые Садовский обратил внимание, что снег
не поскрипывает, не хрустит, а именно вот так пощелкивает. Это открытие -
за последний месяц он сделал их множество - было важно.

Тропинка, обогнув холм, вышла на пустырь. Ветер гнал по пустырю белые волны
снега, и они захлестывали, стирали тропинку. Летом пустырь тоже был белым -
от густых порослей ак-джусана. Садовский попытался вспомнить запах
ак-джусана, но почему-то вспомнил другой запах - ландышей. И сейчас же
выплыло лицо Зорина - полное, с маленькими прищуренными глазами, с быстрой
сменой выражений.

Да... Садовский еще до встречи догадывался, о чем будет говорить Зорин. Но
когда профессор протянул и тут же отдернул руку, Садовский почувствовал
желание сказать "нет", даже если бы хотелось сказать "да". С этого,
собственно, и началось. Закон консервативности? Ерунда! Просто лепрологию
он знает и чувствует. А опыты Зорина для него - китайская грамота. И вообще
- откуда Зорин узнал о нем? Ничего особенного не произошло. Врач заболел.
Что здесь удивительного? На Гавайских островах еще совсем недавно
существовал закон, по которому врачи давали подписку на всю жизнь
оставаться в лепрозориях.

Садовский вспомнил, с каким испуганным лицом Зорин отдернул руку. Люди
чертовски боятся проказы. А ведь, в сущности, она не более опасна, чем
туберкулез. Но люди боятся даже слова "проказа". И Зорин боится. В кресло
сел, как на электрический стул. Правда, потом, когда начал говорить о своих
опытах... Да, опыты! Все-таки Зорин талантлив. Блестящая идея - выключить
сердце и легкие, заменить их аппаратом... Да, придумано хорошо. Уже по
одному этому следовало бы согласиться на эксперимент. Пройти сквозь
время... Заглянуть в будущее... Каким оно будет? "Если понадобится - даже
на двадцать лет!" Так, кажется, сказал Зорин? Двадцать лет - это другие
люди, другая жизнь, другая эпоха. Кем он будет для них? Чужим? Можно уехать
за тридевять земель - и все-таки вернуться на родину. Из путешествия по
времени не возвращаются никогда. Единственная поправка к фантазии Уэллса -
но как много она значит! Навсегда уйти от своей эпохи так же трудно, как
уйти от себя... Если бы на год, на два... Но каков Зорин? Человек бросает
вызов Времени! Как быстро растут люди! Может быть, поэтому и страшно прийти
в будущее...

Садовский усмехнулся. Было даже что-то радостное в том, что он мог
выбирать. Мог взвешивать, обдумывать, оценивать. И самое главное - не
спешить. Пусть даже в глубине души он знал, что именно скажет Зорину. Но
выбирать приятно. Обреченность начинается там, где нет выбора. Зорин
терпелив: он и не думает уезжать из лепрозория.

А пока... Пока есть недочитанная книга, есть музыка, есть цветы на столике.
И еще - есть тепло. Он только сейчас почувствовал, как холодно.

Мелькнула озорная мысль: если отсюда до входа в клинику четное число шагов
- нужно соглашаться, если нечетное - пусть Зорин уезжает...

Вот теперь снег действительно поскрипывал под ногами - это оттого, что
Садовский шел быстро. Было интересно - что получится? Он почти бежал - от
нетерпения и немного от холода. Посмеивался: "Вы скатываетесь в болото
мистицизма, уважаемый Александр Юрьевич. Хорошо, что об этом никто не
узнает".

Когда до клиники оставалось метров двести, он замедлил шаги. Может быть,
это была усталость. Потом шаги стали еще медленнее. "Вы шаман, уважаемый
Александр Юрьевич, разве так решают вопросы?" Снег снова пощелкивал,
отсчитывая шаги. Тысяча двести семнадцать... восемнадцать... девятнадцать...

Он остановился. Все-таки глупо так волноваться! В конце концов это шутка.
Двадцать семь... Двадцать восемь... Нужно просто пробежать оставшиеся метры!

Но он прошел их очень медленно, машинально сокращая шаги так, чтобы
получилось нечетное число.

Последний шаг был тысяча двести тридцать девятый.

* * *

- Вы только, голубчик, не волнуйтесь! Лежите и не волнуйтесь.

Зорин говорил почти умоляюще.

- Ничего, Борис Аркадьевич, - Садовский натянуто усмехнулся, - сейчас это
уже не имеет значения.

Зорин вздохнул. Уверенность неожиданно - в самую последнюю минуту -
исчезла, и это мучило его. Осторожно, словно боясь что-нибудь испортить, он
прикоснулся к краю операционного стола. Рука утонула в мягкой - почти
воздушной - пластмассе. Скосив глаза, Садовский наблюдал за Зориным.

- Спокойнее, Борис Аркадьевич, - он говорил тихо, так, чтобы не слышали
стоявшие в глубине операционной врачи и сестры. Громко добавил. - На таком
пуховике можно и десять лет проспать. Запросто.

Полные губы Зорина скривились. Глаза прищурились, почти закрылись. Ответил
он не сразу.

- Ну, вот, теперь мы будем друг друга успокаивать, - он говорил с нарочитой
грубостью, плохо вязавшейся с добрым и печальным выражением лица. - Начнем,
коллега?

- Начнем, уважаемый коллега, - в тон отозвался Садовский, хотя ему хотелось
сказать другое, что-то очень важное и теплое. - Ну, до свидания...

Это прозвучало вопросом. Зорин покачал головой.

- До скорого свидания. Я знаете ли, голубчик, уверен, что...

- Не надо, - Садовский закрыл глаза. - Не надо.

Они помолчали. Потом Зорин встал.

- Ну, в общем... - он запнулся.

Садовский кивнул.

- Да.

Зорин отошел к пульту. Вполголоса - ему казалось, что он кричит, - сказал:

- Начнем.

Хирург - молодой, высокий, с крупным вытянутым лицом - шагнул к столу.
Бросил сестре:

- Свет!

Зорин отвернулся.

Минутная стрелка настенных электрических часов подползала к двенадцати. Она
медленно, как будто преодолевая усталость, перепрыгивала с деления на
деление. Перепрыгнув, вздрагивала и замирала. Потом - после долгого
раздумья - карабкалась выше. Зорин слышал отрывистые команды хирурга,
неестественно спокойный голос ассистентки, отсчитывавшей пульс. Сейчас они
кончат и тогда...

- Аппарат! - резко произнес хирург.

- Включаю, - отозвалась сестра.

На несколько секунд наступила тишина.

- Закройте, - сказал хирург. - Борис Аркадьевич, готово.

Зорин обернулся. Два ассистента прикрывали операционный стол стеклянным
колпаком. Хирург повторил:

- Готово.

Сейчас, когда нужно было действовать, к Зорину вернулась уверенность.
Мучительная скованность исчезла. Казалось, тело потеряло вес. Движения
стали легкими, точными.

- Начинаем! - сказал он и услышал в своем голосе что-то резкое, отрывистое,
похожее на интонацию хирурга.

Рука коснулась пульта. Вспыхнули зелено-серые круги осциллографов. На
экранах змейками извивались светлые линии. В центре пульта, на выпуклом
квадрате большого экрана их было две - зеленая и синяя. Они сплетались в
каком-то фантастическом танце. Только очень опытный глаз мог уловить в их
судорожном биении ритм и закономерность. Это работал регистратор биотоков.

- Включаю холод!

Зорин повернул рукоятку. Где-то за стеной приглушенно завыл компрессор. Под
стеклянный колпак побежал холодный воздух. Стрелка циферблатного термометра
дрогнула и поползла вниз. Врачи подошли к пульту, остановились позади
Зорина.

- Такое быстрое охлаждение... - тихо сказала молоденькая ассистентка, - это
вызовет...

Хирург недовольно кашлянул, и ассистентка замолчала.

Стрелка термометра летела вниз. Тридцать два и два... Тридцать и четыре...
Тридцать... Только у цифры "26" стрелка почти замерла, словно натолкнувшись
на препятствие. На регистраторе биотоков бешено заплясали светлые змейки.

- Всегда так, - вполголоса, не оборачиваясь, сказал Зорин. - Организм
сопротивляется. В обычных условиях ниже этой температуры - смерть.

Вздрагивая, как бы нехотя, стрелка медленно сползла к цифре "25" и снова
полетела вниз.

- Двадцать три... двадцать один... - вслух отсчитывала ассистентка, -
восемнадцать и пять... шестнадцать...

Танец змеек на экранах осциллографов замедлялся. Теперь светлые полоски
плавно вскидывались вверх, на мгновение застывали и медленно падали.

Восемь... шесть с половиною...

Сама не замечая этого, ассистентка считала громко, звенящим от волнения
голосом.

- Пять с половиною... пять...

Зорин нажал белую кнопку под регистратором биотоков. Вспыхнула зеленая
лампочка.

- Автомат, - отрывисто сказал Зорин. - Будет поддерживать нужную
температуру, записывать показания приборов, сигнализировать в случае
непредвиденных осложнений.

Он замолчал. Сейчас говорить о технике казалось кощунством. Пробормотал:

- Как будто все...

Экраны осциллографов погасли. На пульте ровно горела зеленая лампочка.

Зорин обернулся. Почти машинально обернулись и другие. Но сквозь запотевший
стеклянный колпак ничего не было видно.

В наступившей тишине отчетливо слышалось сухое пощелкивание автомата...

* * *

Странная вещь - время. Философы и физики спорят о природе пространства. О
природе времени никто не спорит - слишком ничтожны знания. Время одно для
всех, - так говорила механика Ньютона. Время зависит от скорости движения
системы отсчета, - утверждают формулы в механике Эйнштейна. И это все, что
знают люди.

Бесконечность времени трудно себе представить. Еще труднее представить себе
конечность времени. Кто скажет - что такое время?

Тысячелетия назад была создана легенда о Хроносе - всепоглощающем Времени.
Среди богов, придуманных людьми, не было никого страшнее Хроноса. Это он
породил Танату - смерть, Эриду - раздор, Апату - обман, Кер -
уничтожение... Это Хронос пожирал своих детей...

В конце концов дети Хроноса восстали. После долгой борьбы они освободились
от жуткой власти Времени. Так говорит легенда.

Когда-нибудь легенда станет явью. Не боги, а люди восстанут против
всепоглощающего Хроноса. Восстанут и победят. Тогда люди будут свободно
двигаться во времени, уноситься на тысячелетия вперед и возвращаться назад.

А пока великая безмолвная река времени несет нас неотвратимо, неуклонно...

* * *

Первое, что увидел Садовский, были бесформенные светлые пятна. Потом одно
пятно, побольше и поярче, превратилось в полуприкрытое шторой окно. Другое
пятно медленно приобрело очертания человеческого лица.

Сначала все было серым. Цвета появились позже, не сразу. Прежде всего
желтый и розовый - от букета на тумбочке. Затем синий - от костюма Зорина.

Теперь Садовский видел, что губы Зорина двигаются - профессор говорил. Но
звуков не было. Они возникли внезапно, словно разорвав завесу.

- ...и делайте так, - говорил Зорин. - Сосредоточьтесь, голубчик. Поднимите
руку. Вы слышите?

Садовский не отвечал. Он слышал, но слова не воспринимались. В памяти
медленно - очень медленно - всплывали картины. Лепрозорий... Встреча с
Зориным... Бессонные ночи... Еще один разговор... Операционная...

- Сколько? - спросил Садовский и вздрогнул - голос прозвучал откуда-то со
стороны.

Зорин подпрыгнул на стуле, впился глазами в лицо Садовского.

- Так, так, - шептал он, машинально потирая руки. - Рефлексы, зрение,
мышление, речь... Значит...

- Сколько лет? - повторил Садовский, пытаясь привстать на кровати.

- Лежите, голубчик, лежите! Девятнадцать лет. Девятнадцать с лишним.
Скажите, вы...

- Девятнадцать! - перебил Садовский и вдруг рывком оторвался от подушки.
Глаза его, не мигая, смотрели на Зорина.

Медленно, преодолевая инерцию, возникали обрывки представлений. Склеенные
впечатлениями, они превращались в мысли. Не сразу, путаясь и переплетаясь,
мысли выстраивались и выравнивались. И только тогда в сознании прозвучало:
ложь! Девятнадцать лет - это ложь! Зорин совершенно не изменился. Полное
бритое лицо, прищуренные глаза, едва заметные морщинки... Все как было!

Садовский покачал головой. Ему казалось, что он говорит.

- Спокойнее, Александр Юрьевич, спокойнее, - Зорин улыбался, скрывая
волнение. - Ну, говорите...

- Девятнадцать лет... девятнадцать лет... - Садовский силился привстать, -
вы... такой... не изменились...

Зорин растерянно улыбнулся, развел руками.

- Понимаете, это потом. Потом. Не все сразу. Я объясню.

- Не удалось... ничего не удалось, - не слушая его, выкрикивал Садовский, -
проказа...

Он поднял к лицу руки. На белой, глянцевой коже не было никаких следов
проказы.

- Не понимаю...

Он бессильно откинулся на подушку.

- Прошло девятнадцать лет, - отчетливо, почти по слогам повторил Зорин. -
Ваша болезнь излечена. Это было нелегко. Последняя стадия... Девятнадцать
лет...

- А вы? - прошептал Садовский. - Вы?

- Мы победили старость, - просто сказал Зорин. - Поэтому я... такой...
Старость теперь наступает не скоро.

Садовский закрыл глаза. Потом приподнялся на локтях, посмотрел на Зорина.
Спросил беззвучно:

- Как?

- Ну, не сейчас, голубчик, не сейчас, - мягко сказал Зорин. Посмотрел в
глаза Садовскому, улыбнулся. - Ну, хорошо, голубчик, не волнуйтесь...
Понимаете... видите ли, старение организма считалось необратимым процессом.
А мы доказали, что процесс этот обратим. Пока - ограниченно, но обратим.
Вот и все... Нет, нет! Больше ничего не скажу...

Садовский дышал тяжело, с хрипотой. Лег, губы шептали:

- Девятнадцать лет... Девятнадцать лет...

Зорин взял его руку - сухую, холодную.

- А... другое? - еле слышно спросил Садовский. - Девятнадцать лет... Люди...

Зорин понял.

- Да, коммунизм, - он улыбнулся. - Многое изменилось. Вы не узнаете.

- Что? - прошептал Садовский.

Зорин покачал головой.

- Не спешите. Все впереди.

Садовский долго - очень долго - лежал, глядя куда-то в пространство. Потом
улыбнулся - одними глазами. Зорин уловил слабое пожатие руки.



   Валентина Журвлева.
   Леонардо.


"Знание-сила", 1960, ‘ 1.



Я разговорился с ним, когда в проигрывателе - шестой раз за вечер! -
крутилась пластинка Бернеса. До этого мне как-то неудобно было подойти к
нему - нас познакомили мельком. Но в шестой раз услышав песенку старого
холостяка, я не выдержал.

Видимо, он тоже скучал. Когда я предложил ему папиросу, он охотно вышел со
мной на балкон.

Нужно было начать разговор, и я спросил первое, что пришло в голову:

- Если не ошибаюсь, именинница - ваша сестра?

Он ответил:

- Да.

Потом добавил:

- Если не ошибаюсь, она - подруга вашей жены?

Мы посмотрели друг на друга и понимающе улыбнулись.

Он оказался интересным собеседником - образованным, остроумным. Высокий,
полный, пожалуй, излишне полный для своих тридцати трех - тридцати пяти
лет, с маленькой аккуратно подстриженной русой бородкой, голубыми чуть-чуть
раскосыми глазами, он чем-то напоминал актера. Может быть, такое
впечатление возникало из-за его манеры говорить. Он очень ясно (я бы сказал
- выпукло) произносил слова.

Да простится мне профессиональное сравнение, но этот человек не был сделан
по типовому проекту. На все, что он знал, - а знал он, кажется, немало - у
него была своя, иногда удивительно верная, иногда довольно странная, но
обязательно своя точка зрения. Сначала меня даже раздражали его
категорические, словно не подлежащие обжалованию суждения. Впрочем, он не
стремился навязать свою точку зрения. Просто она не вызывала у него
сомнений, казалась ему естественнойотсюда и убежденность. С такой же
убежденностью ребенок может, показав на трамвай, сказать: "Дом". И
попробуйте убедить его в том, что это не дом, а трамвай!

Когда разговор коснулся архитектуры, Воронов (Кирилл Владимирович Воронов -
так звали моего нового знакомого) спросил, какие здания строились по моим
проектам. Я назвал несколько домов в пригороде Москвы. Он прищурился,
вспоминая. Усмехнулся:

- Если архитектура - это застывшая музыка, то сыграли вы нечто вроде марша.
Очень размашисто и... очень прямолинейно.

Обидеться я не успел. Воронов высказал несколько конкретных замечаний, и с
ними нельзя было не согласиться. В архитектуре он разбирался свободно -
слишком свободно для неспециалиста. Мне захотелось узнать его профессию.

- Скульптор, - сказал он. И сейчас же поправился - Бывший скульптор.

- Бывший? - переспросил я.

Он ответил не сразу. По-видимому, ему не очень хотелось говорить на эту
тему.

- Да, бывший... Теперь работаю в институте этнографии.. Есть там
лаборатория пластической реконструкции. Ну, вот в ней...

Заметив мое недоумение, он рассмеялся:

- Не догадываетесь? Пластическая реконструкция - это восстановление лица по
черепу. Метод Алексея Алексеевича Григорьева... Восстановление внешнего
облика давно умерших людей. У Григорьева разный народ работает - медики,
биологи, антропологи... и скульпторы.

- Так почему же - бывший скульптор?

Воронов ответил нехотя:

- Кое-кто из нашей братии считает, что искусство несовместимо с
документальной достоверностью. Пластическая реконструкция, дескать,
ремесло. Ну, они и назвали меня... бывшим.

Он погасил папиросу, достал новую, размял и закурил - все это очень
аккуратными, изящными и экономными движениями.

- Восстанавливая лицо по черепу, - сказал я, - вы действительно должны
получить его таким, каким оно было. Нужно создать достоверную копию, не так
ли? Начиная работать, вы даже не знаете, какое именно лицо у вас получится.
Решение - вполне определенное решение - подсказывает наука. Что же остается
скульптору? Конечно, пластическая реконструкция не ремесло, но...

Он перебил:

- Вы так думаете?

После трех бокалов портвейна у меня было миролюбивое настроение. Спорить не
хотелось.

- Послушайте, - сказал я Воронову, - ведь восстановление лица по черепу
используется и в криминалистике. Расскажите что-нибудь... такое...

- Увлекаетесь детективами? - усмехнулся он.

- Грешен...

- Увы, ничего не знаю. На моей памяти Григорьев для криминалистов не
работал. Но если хотите, я вам кое-что покажу.

- Покажете или расскажете?

- Покажу. Я здесь живу - двумя этажами выше. Если хотите...

Черепа и все с ними связанное - не самая приятная тема для разговора. Но
перспектива в седьмой, восьмой, а может быть, и в десятый раз услышать
песенку старого холостяка привлекала меня еще меньше.

Я согласился.

Лестница едва освещалась тусклым, мерцающим светом.

- Свет-то каков, а? - ска